Перевод Ю. Чайникова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2006
Збигнев Крушинский[1]
ЧАТ
Он наблюдал за прохожими и подбирал им кликухи. Ники — если говорить профессионально. Никт, Никольский, Никевич и Никлас — старался навыдумывать их, пока не понял, что всё уже давно забито, потому что всех давно переименовали, и теперь толпа прохожих шла по Свидницкой, хоть и поименованная, но не в алфавитном порядке.
Она_тридцать куда-то спешила, оставляя за собой шлейф из электронов. Он увидел сначала ее помаду, блестящую от пикселей, потом, секунду спустя, профиль (не пьет и не курит), потом — двухцветные, параллельными прядями, как на черно-белых мониторах прошлого, волосы, а в конце — силуэт в конусообразном плаще, защищающем больное воображение от проникновения в разнузданную геометрию тела.
Она_тридцать, ну скажем, четыре, хотя возраст можно округлить и вниз, напротив, никуда не спешила, стоп, погодите, пятница, пациентка в состоянии стресса — приманка для многих страшных болезней. Она медитирует вначале перед обувным магазином, приставляя ногу к витрине, затем, подольше, перед магазином с одеждой, потому что всегда можно что-нибудь примерить, и далее — с бельем, потому что под верхнюю одежду можно втиснуть что-то кружевное, затем пара метров — пустота, вакуум, ремонт чего-то с неизвестной начинкой, и наконец — книжный, здесь можно что-нибудь для духа, она входит и видит стену книг, неприступную.
Контактная_студентка минует ее около кассы и выходит из той же двери на улицу. Достает книгу из пластикового пакета, нервно засовывает его в карман, понимая, что пластиковые пакеты переживут нас, но ей хотелось бы отсрочить эту минуту и еще немного пожить среди вещей благородных, печатных: печать, иконка развернутой книги с растопыренной галочкой на панели инструментов в верхней части экрана. Останавливается на тротуаре, поправляет очки, открывает книгу, откашливается. Любовь — читает она напечатанное разрядкой на отвороте супера — любовь между ним и…
— Он бил ее, — доносится до ее слуха сказанное на повышенных тонах; голос этот принадлежит кому-то другому, замужней_сорок, стоящей у книжного магазина с приятельницей. — Он бил ее, — резюмируют они другую книгу, когда-то тоже написанную про любовь.
Студентка однако не сдается, пытается читать дальше: …между ним и Лидией, — и не спеша двигается с места; она будет читать на ходу, лавируя по тротуару, вписываясь в повороты сюжета. Некий поворот, в форме бордюра, появится внезапно, на десятом метре. Достаточно было небольшого выступа, чтобы правая нога больно уткнулась в бордюрный камень, а язык в этот момент оказался между зубами, как будто хотел произнести что-то переднеязычное зубное, что-нибудь вроде «…ть» или «…дь», сумка описала полуметровую дугу и ударила по голове идущего как раз навстречу, ни в чем не повинного разносчика_цветов_жизни, двусмысленная кличка, по-тому как неизвестно: то ли он цветы разносит, то ли оплодотворяет. «Из-вините, — прошептала она с трудом, потому что язык рос у нее во рту, — я споткнулась о бордюр». «Ничего страшного, — разносчик взял ее под локоток и неск-ромно скосил взор, не отрывая глаз от узкой, еще не успевшей опухнуть лодыжки. — Вы в порядке?» — спросил он. «Да, да», — ответила она и наклонилась за лежащей на асфальте книгой, которую уже какой-то торопливый пешеход успел пнуть ногой, причем проделал это слишком быстро, чтобы можно было успеть присвоить ему какой-нибудь ник. Впрочем, он тут же исчез в подземном переходе и больше не выныривал, пусть там и пребудет, этот индивид, оставшийся неизвестным рассказу.
Зато пусть выйдет из-под земли на шпильках симпатичная_киска с зелеными волосами, отмеченная обручальными кольцами где попало: в пупке, в губе, в ухе, у которого она держит телефон — мобильник противно брякает о металл, — и говорит в трубку, потому нет ничего, кроме трубки, что, конечно, она сделает, но за карточку.
— Пожалуйста, карточку, — в тот же самый момент три молодых человека наклоняются каждый над своим окошком в трех разных киосках, чтобы из-за рядов батареек и расчесок разглядеть, к кому обращаются.
Город оккупирован интернет-кафе. Собака — вот единственное блюдо, которое здесь подают. В стоящем при входе холодильнике есть прохладительные напитки, главным образом кока-кола с причудливыми буквами на этикетке, самое то, чтобы полить клавиатуру, такую стертую, что работают на ней на ощупь, как будто слепой, вдобавок потерявший чувствительность в пальцах, набирает текст по системе Брайля. Перед поставленными впритык друг к другу мониторами, на шатких пластиковых стульях из трубок сидят космонавты, иногда в шлемофонах, и беспрерывно набирают адреса, вслепую, ошибочные или неточные, так что орбиты постоянно пересекаются, приводят к взрывам, исчезают в черных дырах, вместе с женушкой_тридцать, которая легкомысленно проигнорировала кликуху «женолюб_приезжий» (возраст пока не определен, но в любом случае не мальчик), чтобы пропасть в объятиях подростка, малолетки, у кото-рого только что прыщи высыпали, который двух слов связать не может без занудства и уменьшительных, рассылаемых оптом, пачками: сенксы, сорсы, суксы, сисопы — только сосать и причмокивать.
Компьютер то и дело зависает, слышатся глухой ропот, проклятия и сухой астматический кашель клавиш: ни на что не реагируют, картинка на экране неактивная, застыла в янтаре, который, что ни говори, электризуется, правда когда его как следует потрешь, лучше всего о брюки. Кто-то (слышно: у, блин) потерял целый день, как отрубило, все контакты оборвались, пока перезагрузишься, наберешь адреса, успеют перескочить, потеряться, забыть, и теперь ищи, брат, ветра, электроны проворнее сперматозоидов и более распутные, чем гормоны.
Жалуется на провайдера, платит и уходит. Дождь, которого он даже не заметил, холодит ему залысины, он идет по мокрому городу, лунатик из другой галактики, где еще не придумали зонтов. Брючины пропитываются водой и противно липнут к икрам. Его окатывает проезжающая машина, а ему даже не хочется обложить ее вслед, ибо слишком слаба его вера в то, что мир реально существует и что мокрое отличается от сухого. Он пока не чувствует голода, но, привлеченный переплетением проводов за кассой, заходит в закусочную. Постепенно к нему возвращается зрение, он начинает различать измерения, еще минуту назад сводившиеся к плоскому квадрату. Он видит лицо кассирши, нос немного ближе, чем глаза, видит даже бейсболку с козырьком, прикрывающим тенью пол-лица. До него доходит голос, значит, он не оглох, он начинает улавливать долетающие с кухни запахи, раскаленное масло, тесто, но не сдобное, скорее дрожжевое, мясо, жареное, впрочем, голод уже дал о себе знать. Он слышит свой голос, все более решительный: «Ладно, пусть будет с жареной картошкой». Съест, переварит, может, на этот раз ему удастся вернуться к живым, в мир.
Думаю, это может быть интересно, особенно начало. Включаешь, набираешь свой ник, какой-нибудь из старых, если еще не ликвидирован, или совсем новый, на который клюнут и прежние корреспонденты. Сидишь неподвижно, ждешь, слегка похожий на рыболова с удочкой над озером, просто удивительно, что никому не пришла до сих пор в голову идея иконки с поплавком, который уходил бы под воду в момент, когда устанавливается соединение. На экране толкутся стада краснобаев и лицедеев, выступающих публично, только успевай проверять их диковинные псевдонимы, чтобы знать, кого избегать. Ты входишь в разные домены, невольно обнаруживаешь, что та самая, которая “интересная_тридцать”, спорит с сегодняшним гостем на чате, депутатом от вроде как мужицкой крестьянской партии, заверяющим, что источником жизни является система дотаций и доплат, здесь она дискутирует, а в соседней комнате ждет партию мужиков, которые без лишних разговоров сделают все что положено. Страшное двуличие; есть и такие, кто вступает в связь с несколькими сразу, не прерывая деловой беседы ни с одним. Хотелось бы предостеречь от имени «Януш Шивек», которое следует читать и как Янус и как Шива, педофил и трансвестит.
Каждые пару минут на мониторе выскакивает реклама, но при хорошей реакции ее удается погасить еще до того, как мы узнаем, чего мы не купим. Нигде от нее не спасешься, хоть прикидывайся рыбаком, одиноко стоящим над озером.
Жду еще минуту, сверху пробегает полоска новостей, последних, впрочем, тех же самых, что и вчера, снова кто-то взорвал себя и полгектара толпы, логичнее было бы сообщать о тех случаях, когда никто никого не взрывает.
Проверяю погоду, дожди, для ревматиков и меланхоликов, под утро уже заморозки, а в горах инверсии, тем теплее, чем выше, и вдруг выскакивает в желтой рамке: «Эй, откуда кликаешь?»
Быстро завязывается разговор между двумя собеседниками, не чуждыми философии диалога. Я проверяю, из какого это домена, чтобы не совершить какой-нибудь оплошности, не предложить супружества замужней, а аноректичке — ужин, иногда кличка имеет смысл только в связи с темой, и я никогда не поставил бы подписи типа “кликну_клитор”, чтобы не уподобиться тому остряку, что сходу вываливает весь анекдот. На призыв “опиши себя” подробно описываю себя, сто семьдесят восемь сантиметров плюс вес, — никогда не перестану удивляться, почему для людей так существенны рост и размер лифчика. Деликатно умалчиваю о семейном положении, так или иначе сегодня вечером я ни женат, ни разведен. Хорошо также в компании посетовать, лучше всего на нынешнюю молодежь, которой не приходит в голову уступить старшим засиженное и загаженное ими место.
Я стараюсь рассмешить ее, я в состоянии предвидеть, когда она не выдержит и наберет “х” и “а”, взрыв смеха, несколько раз повторенный, но какой-то немощный, ибо для смеха нам не хватает шрифтов и букв. Несмотря на это пишу: “Красивый смех твой, искристый и звонкий, летит ко мне сквозь все шумы пространства”.
Спрашиваю о цвете волос. Рыжие, но это от шампуня. Во всяком случае прямые, до плеч. «Можно погладить?» — «Погладить? Ну конечно, пожалуйста, через стекло экрана». Глажу, они электризуются, как янтарь, трещат, как помехи. «Это от электронов». Теперь сострить хочет она; напрасный труд, мне эта фишка известна. Перейдем лучше к одежде, рука инстинктивно съезжает с плеча, все ниже. Я знаю, что она сидит там в старой растянутой майке, но я бы предпочел что-нибудь скользкое, не препятствующее движению. Пусть белье будет черного цвета. Колготки лоснятся на икрах, темнеют ближе к лодыжке, выше, между бедрами, куда я сейчас проникну, если ничто не помешает, — эластичный батут. «Расскажи теперь, — просит она, — что-нибудь о себе». — «Да я и так все время о себе рассказываю».
О себе, боже мой, что о себе? О мальчике, росшем в тени отца и старшего брата, мастерившем модели самолетов, а отец с братом бросали мимоходом косой взгляд и говорили: все равно не полетит. О матери, жизненным девизом которой было: не волноваться. О скучной школе, где даже бутапрен, вместо того чтобы клеить, издавал все более и более обалден-ный запах. Об институте — все жекакой-нибудь глоток свободы, если бы не… а впрочем, стоит ли об этом? О годах темных и сырых, как в колодце, о женитьбе и тут же последовавшем разводе — только у кого хватит сил слушать все это? Рассказать что-нибудь о себе… нет, вернемся-ка лучше к разговору об одежде.
Не отвечает, глухо. «Эй, ты там еще жива, заснула, что ли?» Никакой реакции; в растянутой майке, в колготках или без колготок, в стоптанных тапочках ушла на кухню. Ничего, хоть и трудно одинокому рыболову с удочкой конкурировать с целой сетью, переживем, у кого-нибудь сейчас кончится время, терпение, они не знают, что значит верность.
Да, действительно, один раз я договорился о встрече. С Мартой, мне нравится это имя, хоть и знаю, что на самом деле ее зовут по-другому. Мы много раз разговаривали, возвращаясь к одним и тем же темам: как, например, дотянуть до первого числа при среднестатистической зарплате, как отличить надежный огонь от краткой вспышки пучка соломы и что потом делать с пеплом? Почему, если жизнь это катаклизм, то до сих пор не объявлено состояние стихийного бедствия? Почему плющ растет, где хочет, но лучше всего — на кладбищах, а папирус всегда должен стоять в воде? Как изъясняться на языке Java, чтобы не наделать ошибок, которые могут уничто-жить жесткие диски?
Мы договорились на семь, на Рыночной площади у фонтана. Там шел какой-то праздник, но, видимо, не в нашу честь. Играл духовой оркестр. Порывы ветра подхватывали струйки воды и направляли их в раструбы саксофонов. Потом фонтан снова выстреливал, под припев. Какой-то малыш гонялся за зеленым шариком, слишком тяжелым, чтобы взлететь, но слишком легким, чтобы приземлиться. На Голубиной площади была установлена катапульта: смельчаков выбрасывали вверх на длинной резинке, те на мгновение застывали в точке апогея, а потом, смешно трепыхаясь в воздухе, падали и снова взлетали, и так несколько раз. Кто-то собирал деньги и подписи под петицией за какое-то правое дело, я поставил подпись и дал деньги. Часы на ратуше пробили очередную четверть. Марта все не появлялась.
Много раз я обходил фонтан против часовой стрелки, но это не остановило время. Водяная пыль попадала на очки, и нужно было их протирать после каждого круга. Я видел, как соединяются половинки, договорившиеся встретиться на три четверти часа позже нас, как приветственно машут друг другу издалека и как падают друг другу в объятья. Прекрасно выглядели, ничуть не изменились — так что снова соединялись в одно целое — и шли в выползшие на тротуары ресторанчики, потому что умирали от голода. Какие-то туристы дали мне маленький серебристый аппарат, чтобы я запечатлел их на фоне брызг, мило — вся троица — улыбались от уха… уха… до уха, того, что стоял в центре, немного заслонили — оставалось только нажать на кнопку в тот момент, когда я увижу радугу в капельках воды над их головами, как коллективный ореол, я нажал, Марта все не приходила.
Я знал, как она выглядит, она прислала мне снимок, не слишком четкий, чуть меньше ста килобайтов, из которых три четверти занимал заход солнца над дюнами, потом песок, песок и только потом — она, скромненько сидит сбоку, подтянув к подбородку коленки, словно не хочет портить композицию этих дюн, полностью, до последней песчинки сохраненных на снимке. Я увеличил лицо и увидел, что губы ее очерчены нежной, едва заметной линией, будто никогда не высыхающим шрамиком от краснухи. Волосы, заложенные за правое ухо (жестом, который нам не дано подсмотреть), открывали более светлую точку, клипсу или серьгу — трудно сказать.
Я прождал до восьми, в садике на углу выпил горького пива, не скажу какое, бочковое, ромашки cунул в случайный ящик, полный окурков: не расти больше ни им, ни табаку; пошел на остановку и вернулся первым трамваем, по тому же самому билету, действительному в течение часа, может, я немного замешкался, но и трамваи тоже опаздывают и ездят стадами, громыхая на поворотах, особенно этим отличаются сочлененные. С чем я возвращался? Ни с чем. Ни с чем? А это как сказать, ведь именно тогда до меня кое-что дошло.
В тот самый вечер я назначил свидание трем разным особам в трех разных местах. Одной — у того самого фонтана, где наверняка продолжала изливаться вода; второй — у вокзала, потому что ей надо было ехать пригородной электричкой и она боялась, что не успеет; третьей — у памятника, медную полу которого я вижу из окна спальни, так что мог бы, вооружившись биноклем, проверить, стоит ли он все еще на посту.
На следующий день я принялся за дело. Я выискивал прежде всего тех, кто рвался на свидания, задаром и за наличные, за карточку и без карточки, тех, кто ставил угощение, настроенных на сегодняшний вечер, на хату, на мероприятие, фанов чулок и фанок боксерок, минетчиков и минетчиц, лахудр и лохов, аналок, анималок, замужних, сообразительных и безмозглых, сидящих дома и на работе, голых и одетых, перед компьютером. Потом я вытаскивал из дому домоседов, здесь я уже был вынужден прибегать к более солидной аргументации. «Я никогда не встречаюсь с людьми из чата», — защищались они, в общем-то предусмотрительно, сомневаясь, дойдет ли дело до встречи, вот только не могли они знать, что речь идет о постоянно действующем глобальном проекте, универсуме.
Я понимал, что придут не все, ответственность следует воспитывать из поколения в поколение, поэтому я часто соединял их в двойки, в тройки, как в уличный патруль. Впрочем, кое-кто сразу хотел сбиться в группу по нескольку человек: “двое_на_одну” — чаще других повторяющаяся кликуха.
Поначалу я ограничивался нашим городом, делал ставки — иногда методом тыка — на самые важные точки: всегда фонтан, позорный столб и колодец, сквер возле библиотеки, политехнический институт и университет. Со временем я научился все организовывать, как хороший стратег, методически, скрупулезно. Научился предвидеть развитие событий и составлял график в зависимости от погоды и государственных визитов. Когда, например, приезжал президент, а к тому же шел дождь, я никого не посылал в отрезанную, парализованную часть города, в которую трудно попасть и некуда воткнуться, потому что на каждом метре уже стоят, к тому же все прикрыты зонтиками так, что не видать никого и ничего, в том числе и президента, и со спутника Рыночная площадь выглядит как чернозем, тут и там вспаханный крышами. Людей надо беречь, если бы Наполеон располагал нашим арсеналом, ему бы не понадобились все его армии и столько лет, чтобы проиграть.
Позже я стал заселять и другие города, нам грозит демографический спад, а люди боятся встреч. Начал с городов воеводского уровня: хоть я и предлагаю совершенно новый порядок, но пока что вынужден пользоваться старым. Например, сегодня, в пятницу, двадцать третьего октября, с утра я держу под контролем площадь между колонной Зигмунта и Замком, плоскость коварную, наклонную, выложенную скользким шлифованным гранитом, на котором того и гляди что случится, северную (он_сорок) и южную (она_встретится) сторону Сукенниц, построенных Джованни Марией Падовано после пожара, которого никогда бы не случилось, если бы кто-нибудь пораньше отправил туда своих людей; узкий перешеек между Золотыми Воротами и Пыточной («Ты собираешься, — спросила она нараспев, — меня пытать?» Нет, пусть лучше она подумает о форме Ворот, наводящей на размышления о некоем своде); как всегда, я послал кого-то на площадь Приходского костела в родном Р., где я не был со времен выпускных экзаменов, но знаю, что вскоре луна наткнется на башню костела, как воздушный шарик; я заполняю фигурами кривую мостовую вокруг фонтана Прозерпины, который, к счастью, стар, позднее барокко, и не льет воду; у того, что на Голубиной площади, где все началось, я установил караул, сменяемый каждый час, как у могилы не скажу кого.
Я держу под контролем и другие места, которых здесь не выдам, потому что миссия требует такта, и не только когда целью является предательство, нередко я проникаю внутрь, устраиваю встречу двух ничего не подозревающих карбонариев, пусть себе думают, что это они сами договорились, и, когда он стоит у стойки с газетами, а она подходит в бежевой блузке с оборками, я знаю, что сейчас будет задан вопрос: выпьешь чего-нибудь? — я позволяю им выбрать, пусть пьют, что хотят, я не вмешиваюсь.
Впрочем, иногда я отправляюсь на контрольный пункт и устраиваю проверку. Я вижу их издали, как они мерят пространство, туда и обратно, чуткие, настороженные. Это вселяет уверенность и успокаивает, особенно на расстоянии, поэтому я никогда не подхожу, для хорошей композиции нужна дистанция, а прекрасное рождается в глазу.
Существует простой способ отсечь обманщиков. Я договариваюсь с ними, выхожу, но тут же возвращаюсь под другим ником и, если они все еще в чате, договариваюсь с ними еще раз. А когда они видят, что встреча назначается в том же самом, что и минуту назад, месте и в то же самое время, до них доходит, что их разоблачили. Убегают; нет, я не бросаюсь вдогонку, ведь далеко они не убегут, шар — тело совершенное, все точки поверхности которого равноудалены от центра.
Само собой, иногда приходится менять пол; чтобы вся тяжесть не ложилась на плечи женщин, должен существовать паритет. Но только на мгновение, потому что достаточно мгновения: впишите словечко “контактная”, и за две минуты ваш диск в три гигабайта будет переполнен. Я вписывал более осторожно, в форме предположения, conditionalis приличного поведения: «она_хотела_бы». И мне бы хотелось здесь опровергнуть ложную информацию, будто я прикидывался малолетками, я никогда не опускался ниже восемнадцати, а молодежь, которая по своей воле шатается по бульварам и площадям, не я туда посылал. Случается также договариваться с представителем того же самого пола; сейчас даже Церковь рекомендует в этом вопросе проявлять толерантность.
В последнее время все как-то обходишься без метрополий; что поделаешь, придется пьяцце Навона, Трафальгару, Шатле и Лас-Рамблас остаться ненадолго без присмотра. Я не чувствую себя ответственным за покушение у Сент-Шапель, стоящей словно в насмешку рядом с комиссариатом полиции на задворках суда. Я договорился там с ней случайно, из любви к пламенной готике, и вовсе не уверен, что она пришла ровно в назначенный час. Во время революции в часовне находился мучной склад, сто лет спустя ее отстроил Виоле-ле-Дюк.
Я ничего не хочу подсказывать, но на их месте я напал бы на туннель под Ла-Маншем, на полпути между Фолкстоном и Кале. Туда можно запустить целый вагон семтекса — кого не разорвет, того зальет.
Впрочем, меня все сильнее тянет провинция, тихие порты в Апулии, в дневную смену патрулируемые ласточками, в ночную — летучими мышами; сонные, тихие городки в Алентьехо, куда никто не приезжает, спящие на каменных ступенях дворняги, маленькие всегда удивленные кошки, худой цирюльник в майке в сеточку, грустно стоящий в дверях и высматривающий заросшие головы. Добротный провинциализм мог бы стать лучшим строительным материалом для Евросоюза.
Случалось, устану после целого дня работы, выйду в город, увижу людей, стоящих на остановках, в подворотнях, у банкоматов, и начинаю теряться в догадках, не я ли туда их поставил. А какая, в сущности, разница — в расчет принимается лишь готовность встретиться с другими.
Осень налетает внезапно, заморозки и туман — такой мокрый, что даже дымы из труб перестают восходить к небу и текут, тяжелые, отравляя все на своем пути. Что с того, что холодный ветер подхватит их и прогонит, если оголит при этом деревья, освободив от последних листьев, оставив голые черные ветви, график невроза. Однако немного дальше, на юге, есть солнце, полное, круглое, и овальные оливки, а для близоруких — арбузы. Хоть и внезапно налетает осень, но не на весь же континент.
В ноябре я покупаю дешевый чартер, в последний момент, так что даже толком не знаю, где приземлюсь.
А вечером я уже сижу на корсо со стаканчиком порто и смотрю на странников, направляющихся в назначенные пункты.
МАРРАКЕШ
Рождественский рассказ
Год назад они были у родителей жены, там ему подарили шелковый галстук. Два года назад к ним приезжал брат, с новой женой на новой машине. Вечером была оттепель, утром ударил мороз и колеса пробуксовывали, они не могли отъехать. Пришлось толкать, подсыпая песок под колеса. Потом он бежал рядом с машиной и прощался на ходу, тормозить было рискованно. Три года назад, у родителей, он опрокинул елку. Зацепился ногой за провод гирлянды, и деревце легло поперек столовой. «Теперь елка смотрится интересней, — заметил отец, — как сосна на горном склоне». Оказавшиеся снизу шары тихо лопались.
Неизменно уже в начале декабря, когда нацеленные на покупателей магазины маскировали фасады еловыми ветками (как танки, думал он, выдвигающиеся из леса и готовые к атаке), отсутствие снега восполняли ватой и уставляли витрину коробками, разумеется, пустыми внутри, обернутыми цветной бумагой, с каждым годом все раньше, ибо предпраздничный период удлинялся и торговля била рекорды, а что: Рождеству должен предшествовать пренатальный период, а беременность на этом сроке уже заметна, так чего бы не начать прямо в ноябре, сразу после Праздника мертвых (это языческое название хорошо прижилось, охватив также множество умирающих в этот день в автомобильных авариях), праздника, слишком слабо связанного с торговлей, если не считать венков, хризантем и свечек, которыми, впрочем, торговали харцеры, то есть вне сети розничной торговли (он любил День всех святых и особенно Задушки[2], когда зарево над кладбищем постепенно меркнет, а запах сгущается, запах и немного дыма — вот и всё, что остается от наших кадильниц; ему нравилось собирать остатки стеарина и разминать его пальцами), — неизменно с приближением декабря (дольше тянуть нельзя), когда праздники были готовы к прыжку, его охватывала понятная паника.
Что делать? — он ходил по комнате, выбегал в сад, щупал на дорожках землю, проверяя, промерзла ли, как ей положено в декабре, гладил начавшую линять собаку — зима приближалась со всеми вытекающими, хозяйство было в ожидании переезда. Собака радовалась, ничего не понимая.
Что делать? — ломал он голову, грыз ногти, расправлял в пальцах скрепку, которая на третий раз ломалась, и тогда, освобожденные, листки присоединялись к растущему на письменном столе беспорядку.
Доставал чистый, из едва початой стопки. «Спокойно, начнем со списка подарков», — говорил он. На левой стороне он выписывал имена, а правая тем временем напряженно ожидала подарков. Эва (жена) — здесь он сразу проваливался в бездну. Что-то из одежды? Она никогда не надевала того, что он ей дарил, в том числе и белье, которого все равно не видно. Но он тем не менее готов был покупать его из-за рекламы, на которой мерзли обнаженные аноректички, и с мыслью о продавщицах; эти без малейшего смущения раскладывали перед ним кружевные конструкции, растягивали их, растопыривая пальцы (сквозь тонкую ткань проглядывали ногти, как лампочки на елке через вату), чтобы доказать, что налезут и на тех, кто поддался искушению гурманства. Вот именно! Может, в таком случае что-нибудь для кухни? Итальянскую кофеварку эспрессо, которую они когда-то видели на витрине магазина хозтоваров: установленная посреди рассыпанных зерен кофе, хромированная, с солидной механической ручкой, с манометром и трубкой, отводящей пар в сосуд с молоком и дающей обильную пену, кофеварка выглядела профессионально. Тогда бы он заодно купил комплект фильтров. Или новую скороварку, потому что старая никак не хотела плотно закрываться, выпускала пар сбоку, причем так интенсивно, что вся кухня превращалась в кастрюлю.
Но, даже нужные в хозяйстве, эти вещи, опасался он, стали бы настоящим подарком не для жены, а скорее, как говорится, для дома, для семьи. Что же оставалось? Неистребимые пластинки с серьезной музыкой, бахи и бетховены. Largo, largo, а не vivo. Из книг только словари и толстые романы, каких в наше время никто больше не пишет, альбомы по искус-ству, в которые не заглядывают годами, и правильно делают, потому что они лишь портят картину: стоит только в них заглянуть, как все вокруг становится подозрительно бледным, недостаточно колоритным, плохо скомпонованным, лишенным надлежащего блеска и выразительности, в лучшем случае — пародией на искусство.
Да, с Эвой была проблема. Эва была неподкупной. Он уже давно ничего ей не давал, зато забирал немало. С каждой неделей их совместная жизнь все больше подвергалась распаду. Для того чтобы констатировать это, им не нужны были ни суд, ни приговор. Жизни, ваша честь, не хватает огня, витаминов, жизнь теряет жизнеспособность.
Они целовались сухо, словно лидеры государств, даже не снимали очков. Ее металлическая оправа тыкалась в его роговую, и звук соприкосновения напоминал скрежет лат. Вели конструктивный диалог о проблемах семейного масштаба:
— В холодильнике рагу, разогрей.
— Стартуй со второй, первая заедает. И повнимательнее около виадука, там после дорожных работ дыра осталась.
— Только смотри, чтоб не подгорело, как в прошлый раз. От чада и угореть недолго, и рак языка бывает.
— Не забудь снять радиоприемник, иначе опять украдут. И забери Аню из бассейна, не то простудится с мокрой головой.
Как-то справляемся, успокаивали они любопытных, дети растут, дом пока не валится, живую изгородь подстригаем каждую весну, а бумаги лежат на письменном столе и желтеют, придавленные сфинксом из бронзы, который, хоть и крылатый, хранит верность законам гравитации. Они абсолютно правильно выполняли все что положено. Утром вставали, после в общем-то отоспанной ночи, и пока он брился, гладко, без порезов, она делала макияж, подчеркивая красоту в поблекших местах. Уже через полчаса они выглядели как люди. Садились завтракать вчетвером, с заспанными детьми, для которых всегда слишком рано. Снилось ли что-нибудь? Да, что бегут за поездом, который они не в силах догнать, но и не в силах остановиться, а из последнего вагона кондуктор призывно — скорее! скорее! — машет компостером, и тогда вдруг железнодорожное полотно встает на дыбы, шпалы превращаются в ступеньки лестницы, не опирающейся ни на что, и лестница эта того и гляди рухнет — в этом они усматривали знамение упадка. Яйца варились короче для тех, кто их любит в полужидком состоянии, и дольше для тех, кто любит их в состоянии полутвердом. Не в итальянском эспрессо, а прямо в кружке, и не заваривался, а просто засыпался растворимый кофе. Одна ложка — слабый, две ложки — покрепче, но всегда лишенный аромата.
Вечером садились ужинать, обозначая тем самым, что день прошел. Снятый с плиты, пока не остынет, ужин был горячим, вынутый из холодильника, пока не согреется, — холодным. Анна рассказывала, что в школе разразился скандал с подделкой отметок. Ученики переправляли неуды на тройки, а учителя, чтобы улучшить статистику, переправляли их дальше, на четверки. Лукаш, весь обратившись в аппетит, слушал рассеянно. Эва спрашивала, не подрезать ли колбасы.
По телевизору они смотрели телеконкурсы и иногда что-то выигрывали, если темой была мифология. Парка сначала выступает в одиночку, как богиня рождения, и лишь позже, отождествленная с Мойрой, размножается.
Они совокуплялись как животные, очень быстро и только раз в сезон. Потом совсем перестали, отцвели, и на ночь уходили каждый в свою спальню, считая сношения между мужем и женой инцестом.
Вот уже час он корпел над списком подарков и, скупец, покрывал листок сеткой изящных линий, из которых следовало, что самые близкие могут ожидать под елкой коллекцию ромбов; чтобы придать им устойчивость, он добавил с правой стороны треугольники и таким способом наколдовал трапеции. Впрочем, быстро сообразил, что непроизвольно возвел частокол виселиц, а потому несколькими линиями переделал их в кемпинг косых палаток, эдакий безалаберный табор, чтобы потом все свести к квадратам. «Квадраты, — пробурчал он, — легче упаковывать».
Вышел на кухню заварить себе чай. Собака воспользовалась случаем, залаяла, открутила свой пируэт, стуча когтями по паркету, и запросилась на прогулку. В другое время он выпустил бы ее только в сад, чтобы пометила тропинки в зарослях, чтобы полила ревень, с которым она жила в таком симбиозе, что, несмотря на обилие его красноногих стеблей, каждый раз, когда они собирались варить компот, приходилось покупать его на рынке в надежде, что не везде ревень служит отхожим местом. Однако теперь он был склонен согласиться на прогулку, пусть торжествует физиология. Отказался от чая и снял поводок с вешалки. Собака обезумела, принялась бегать по комнатам, сбила ковер, опрокинула лампу, схватила зубами перчатку, как будто сама собиралась себя вести, этакая ракета с самонаводящейся головкой.
Хлопнула входная дверь, сначала заскрипел песок на лестнице, а потом калитка — немного иначе, приятней для уха, — и они оказались на улице. Перед ними был выбор: пойти слегка вниз, вправо, через пять минут пересечь ручей и выйти на луг, где собака могла бы порезвиться и заодно освободить газон от палок, которые она сносила в кучи, словно для растопки; либо свернуть влево, сделать круг по тропинке, идущей по тылам садов, и, миновав кольцо двойки, дойти до центра, который в этом месте незаметно соединялся с окраиной, а если идти на север, с каждым новым кварталом прибывало богатств: магазины, туристические бюро, прачечные или банки, в зависимости от того, кому что надо отмывать, трехстенные киоски со всем, чего только душа пожелает, рестораны, а для не столь голодных — маленькие закусочные, где меню ограничивается указанием размеров порции. «Может, перекусить чего-нибудь», — сказал он собаке и повел ее налево, под гору.
Они быстро дошли до главной улицы, уже украшенной гирляндами шаров и лампочек. Останавливались перед каждой витриной, он рассматривал оформление, а собака тем временем нюхала всё, что только можно было обнюхать. Посетители толпились в магазинах или, нагруженные свертками, оттуда выходили. Вьючные животные под своей поклажей, неприязненно подумал он о них. Поклажа, задумался он над этим забавным словцом, будто выдающим своими частями содержание: лажа, к тому же показательная. На минуту они остановились перед галантереей, собака стала чихать, а он, не веря глазам своим, рассматри-вать равную месячному окладу цену духов. Ничего не делать и только пахнуть весь месяц! Он сообразил, что уже почти не помнит, как пахнет жена. Жена, подумал он, нейтрализует духи. «Dior, j’adore»[3], — говорила в витрине богиня, вся в золоте, выходящая из золотой пучины. D’or — долгое открытое «о», реклама подсказывала рифмы.
Следующий магазин, под вывеской «Вояжер», буквы на которой были составлены будто из конских подков, предлагал сумки, зонты, перчатки и множество всякой всячины, собранной в подарочные наборы, запакованной в «но-вогоднюю» бумагу, высыпающейся из открытого чемодана, украшенного кабелем с вмонтированным в него разноцветием светодиодов. Диоды пульсировали в такт мелодии, даже глухой бы смог догадаться, что играют бетховенскую “Элизу”, передаваемую, видимо, из телефонной сети, ибо электронная Элиза уже давно работала там на должности телефонистки, скрашивая абонентам время ожидания.
Прошли мимо закусочной, но есть расхотелось, лишь собака потянула в сторону рассыпанной на тротуаре картошки-фри. Вопреки принципам дрессировки он разрешил ей съесть. «Совсем распустил собаку», — слышал он голос Эвы, когда пес совал нос в их тарелки и, не получив ничего, лизал пол под столом.
— Правильно, пусть собачка подкрепится, — донесся до него уже другой голос, ближе, совсем рядом.
— А-а-а… Привет, добрый день, — пытался он узнать кого-то не слишком знакомого; мало того, что не помнил имени, ко всему прочему он не знал, на ты они или на вы. — Предпраздничные покупки? — спросил, указывая на сверток под мышкой встреченного. — Время… время летит, — выдавал он, чтобы хоть как-то поддержать разговор, обтекаемые безличностные формы.
— Нет, это энциклопедия, выкупил в книжном, четвертый том, по подписке, до буквы М, на полгода с лишним опоздали, — тот, видать, тоже выдерживал нейтральный тон, не обнаруживая, в каких они отношениях.
Он отчаянно старался вспомнить нужные обороты речи, анекдоты, достаточно пристойные, беспредметные. И чего я не пошел на луг? — сокрушался он. Уже было собрался сказать то, что слышал сегодня утром по радио: “для дня Святого Роха погода…”, как его осенила более удачная мысль, исключительно уместная в данных обстоятельствах.
— Энциклопедия, — сказал он, кивая, — кладезь знаний!
— Само собой, — согласился встреченный и достал синий четвертый том. Позолота на обложке на мгновение рассеяла темноту. — Вот взять хотя бы… — стал сосредоточенно листать, — хотя бы Марокко.
И принялся читать, изумляясь:
— Ну вот, кто бы мог подумать, “берберы”, “Бен Барка”, убит, смотри том первый. Видно, придется, — улыбнулся он, — все тома носить с собой. Или возить на тележке.
Все еще не было ясности, кто он. Кто говорит так забавно? Этого не найти ни в энциклопедии, ни в биографическом словаре; не исключено, что он на ту букву, до которой издание пока не дошло. Из затруднительного положения его вызволила собака — съела, что можно было съесть, вместе с промасленной бумагой и картонной тарелкой, и нетерпеливо заскулила. По крайней мере я знаю, подумал он, как моего кличут. Ирландский сеттер Эрг. Из помета на Эр.
— Собака беспокоится, — заметил энциклопедист, — побегать хочет, бедняжка. Да, собаке надо подвигаться.
— Это точно, будем помаленьку собираться.
— Ну тогда веселого Рождества!
— Веселого! И счастливого Нового года!
Им пришлось перейти на другую сторону улицы, потому что энциклопедист по инерции шел за ними, проверяя еще что-то в четвертом томе, в свете неонов, пока окончательно не исчез во тьме за углом. И хотя был день, который летом длится вечно и никогда не гаснет, было совершенно темно. Лишь оформители витрин несли свет в массы. Магазины будут открыты дольше, чтобы каждый успел купить нужную вещь и обменять до конца года, если вдруг не подойдет цвет или размер. Всё, кроме белья, которое эротоманы покупают на свой страх и риск. Он подумал о своем оставленном на столе геометрическом списке, полном ромбов — этих наполучавших пенделей квадратов, заваливающихся набок палаток, треугольников, качающихся на трапеции. Где все это найти сейчас, может, в отделе бижутерии? Удвоенной жути.
Люди заканчивали работу в конторах и компаниях, где за четыре недели рождественского поста успевали накопиться нерешенные вопросы, вопросы внутренние, сопряженные друг с другом, — если кто-то со стороны являлся с каким-то делом, он неизменно слышал: приходите после Праздников. Праздники означали ту черту, границу, на которой даже пришествие Мессии осталось бы незамеченным. Люди шли с работы, занимая всю ширину тротуара. Он вынужден был взять собаку на короткий поводок, чтобы не путалась в прохожих. Ощущение у него было такое, будто его бросили в середину идущего через весь город факельного шествия, где у каждого своя особая маска, распознать которые сможет только энциклопедист или антрополог. Кто эта женщина в шубе, будем надеяться, что в искусственной, еще не обрызганной спреем защитников живой природы, шубе, на пошив которой пошла вся популяция шиншиллы? Кто тот мужчина в бежевом пальто из настоящего лодена, без шарфа, зато при галстуке, пробивающем три слоя — жилетку, пиджак и верхнюю одежду с лацканами поверх лацканов пиджака, как в биплане? Куда он планирует, неся в правой руке груз в виде портфеля с документами? Кого изображает парочка, оба в клепаных кожах, этой не уберегающей от ударов судьбы защите, ибо не даст ее потертая косуха? Каков истинный цвет ее розовых волос? Кого, если не берберов, напоминает парень, словно копье несущий карниз?
Он вспомнил, что еще в начальной школе сам шел наряженный ковбоем по этой улице в толпе. На нем была красная клетчатая рубашка, шейный платок и настоящие вытертые джинсы, в то время редкость. Он шел и постреливал из серебристого револьвера (револьвер, объяснял он приятелям, это вам не просто пистолет), пока не расстрелял все пистоны. Впрочем, в том шествии все было более или менее понятно. Можно было отличить ковбоя от фараона, горца от моряка. В соответствующем прикиде можно было сойти за монаха, даже если в этот день все монахи сидели по кельям. Тот, кто перекрасился в негра, по-настоящему потерял сознание и еще немного — задохся бы, потому что краска покрыла его всего; видать, забыл, что человек дышит и кожей.
По улице сплошным потоком двигались загадочные личности, а энциклопедист, сам лишенный формы и имени, ничего не объяснял. Мужчины в брюках, с портфелем или сумкой, шли, широко шагая, к пункту Б, по пути покупая никотин в виде сигарет или жвачки для тех, кто хочет избавиться от пагубного пристрастия. А что, если некурящий начнет жевать никотиновую жвачку и попадет в зависимость? — мелькнуло в голове, сегодня не слишком ясной, такой, что даже шапочки не выиграла бы в телевикторине. Шли женщины в сапогах, мало того что на каблуке, так еще с голенищами, доходящими до колена, шли важные, весьма и весьма уважаемые, хоть и перечеркнутые ремешком от сумки, рассеченные на два треугольника. Навстречу тройками мчались дети — три мальчика и чуть позади три девочки, — время будет только углублять пропасть между ними, как горнопроходческий комбайн, вгрызающийся в землю; они бежали в сторону сквера, где на газоне был развернут голубой бассейн, в котором летом можно купаться, — теперь, к сожалению, отданный рыбам.
— Живые карпы! — зазывал рыбак в свитере и тугом резиновом фартуке, с большим сачком в руке: нейлоновая сетка, натянутая на алюминиевый каркас, бабочка ускользнула бы, а карп нет. Чтобы привлечь покупателей, рыбак то и дело демонстрировал его эффективность, вытаскивая зеленоватую отливающую золотом рыбину и солидно кладя ее на весы. Сторонница диеты похудания, не желающая смириться с реальностью, она бешено билась. Около весов лежала заржавелая пятикилограммовая гиря, явно не годившаяся для взвешивания, поскольку даже сильно разжиревшие карпы не достигают пяти кило. Гиря служила делу умерщвления, вещественным доказательством чему были несколько чешуек на ее округлости. Рыбак относил карпа в расставленную рядом с прилавком палатку, там под ее сенью клал рыбу на землю и творил жертвоприношение. За этим довольно равнодушно наблюдала собака, то и дело заглядывая в бассейн, где шевелились черные хребты. Как-то раз ей купили свежую рыбу и положили в миску. Так она даже не поняла, что это еда. Вытащила рыбу на пол и стала с ней играть: толкала носом, переворачивала лапой, тормошила и лаяла. «Глупая собака, — сказала Эва, — на рыбу не лают».
— С Рождеством! — повторял продавец карпов, прибегая к приему контрапункта, поскольку, медлительные и сонные, рыбы выглядели смурными даже в воде, бижутерия чешуи блестела отнюдь не весело, да и жреческие функции продавца никого не могли настроить на радостный тон.
— Пошли, — сказал он собаке, — нам тут нечего делать.
Они вернулись на западную сторону улицы, где под универмагом наткнулись на базар. Здесь продавали фрукты, сладкие, лишенные хищного начала. Яблоки были сильно вощеные, лоснящиеся, до глубокой старости дожившие без морщин, — во избежание морщин надо, в соответствии с рекомендациями рекламки в галантерейном магазине, пользоваться кремом из яблок. Все повернуты хвостиками к прохожим, потому что, не в пример собакам, у яблок передок там, где хвост. Рядом, в липкой призме, плотно уложенный чернослив, местами блестящий, местами матовый. Брошенный в воду, он будет минуту набухать, чтобы потом окончательно осесть на дне стакана несъедобным, коричневым и размокшим — ни дать ни взять водоросли, будь он без косточек. Вверху, выше яблок, громоздились апельсины — пирамиды без ребер. Два упали и выкатились в аут, на тротуар, двойная ошибка при подаче товара клиенту. Лучше держались их недоразвитые сестры-близнецы — мандарины и клементины. Первые лежали, прореженные зелеными овальными листьями: в последнее время стало модным подчеркивать природное происхождение продукта, даже помидоры предлагают с веточкой, как бы в доказательство того, что они произведены не на фабрике кетчупа, того и гляди лавровый лист начнут продавать прямо с дерева; вторые мало что осторожно оторвали и почистили, их еще обернули в бумажки с неразборчивым рисунком, а на те, для которых оберток не хватило, приклеили этикетки, черные ромбы в полногтя.
— Марóк — громко прочитал он в ответ на вопрос, что желаете.
— Вроде самые сладкие, — сказала продавщица.
— Не сомневаюсь, — он почувствовал себя обязанным купить хотя бы килограмм.
— Еще что-нибудь? — спросила она.
— Нет, это все, спасибо, — поблагодарил он и взял скользкий пластиковый пакет, взгрустнув по обычной бумаге.
Заинтересованная процедурой, собака заглянула внутрь и фыркнула с отвращением. Из фруктов-ягод ей довелось отведать только крыжовник в саду, тот, что за беседкой, с волосками, зрелый, она сама срывала его с кустов так, чтобы не уколоться, аккуратно, как сапер. Интересно, а крыжовник с колючками будут продавать? Ну хотя бы не на Рождество.
Он потянул собаку:
— Домой!
Возвращались они той же дорогой, но на ней постоянно возникало что-то новое. Ровными рядами на площади вырос игольчатый заповедник.
— С этих серебристых никогда не опадет, — объяснял лесник женщине с сыном, которая никак не могла сделать выбор. — Она у вас до Пасхи додержится, — здесь он впал в какую-то ересь, ну и чтобы не портить обедню, прошел немного дальше и показал на другие. — Эти, — сказал он, — вы сможете потом высадить в саду и, если правильно ухаживать, примутся. Что скажешь, — обратился он к малышу, — хочешь, чтобы на участке росла елочка, под которой лежали бы подарки, как секретики?
— У нас нет ни сада, ни участка, — серьезно ответил мальчик, — только балкон, но там уже стоит мой велосипед.
— Может, вот эту, — мама выбрала деревце пониже, поприземистее, под которым подарки не имели бы шансов размножиться.
— Пожалуйста, — лесник казался слегка разочарованным, — завернуть в сетку?
На деревянном помосте был закреплен полый цилиндр серебристого металла с манжетой из навернутой нейлоновой сетки, которая вытягивалась с одного конца. В отверстие с противоположной стороны вставляли деревце и натягивали на него сетку, так что елочка выходила стройная, будто замершая по стойке смирно, но с ветками, поднятыми прямо вверх. Белая сетка могла бы сойти и за снег, припорошивший елку, если бы не то, что снег разгибает ветви, клоня их книзу, и редко ложится правильным жаккардовым узором, свойственным скорее носкам, чем шапкам.
Так и не купив елку, они заглянули в кинотеатр. Показывали американский фильм о Санта-Клаусе, который то ли гнался за кем-то, то ли за ним кто-то гнался, трудно было понять из афиши, где, запечатленный дважды, Санта ехал раз в голове, а раз в хвосте пелетона. Заходите, приглашало кино, на семейный просмотр, приходите всей семьей. Гарантируем, никаких убийств, никаких вражьих сил не от мира сего, никакого насилия и сексуальных сцен. Самое большее — несколько неопасных потрясений за праздничным столом, но под конец, в эпилоге, все благополучно разрешится.
Сразу же за кинотеатром расположился еще один фабрикант грез, бюро чартерных путешествий, которых сейчас столько предлагается, что того и гляди все разъедутся и некому будет присылать красочные открытки с островов. Цены снижались до абсурда, а бонусные недели добавлялись с такой щедростью, что дешевле было уехать, чем остаться. Он встал перед витриной, где на песке был расставлен полосатый лежак, и стал считать мертвые морские звезды, разбросанные по пляжу. «Девять», — подвел он итог вполголоса. «Нет, десять», — поправился, когда увидел еще одну, у самого стекла, закопанную, но снаружи видимую, как в геологическом разрезе почвы. Наловчившись, он принялся считать вырезанные по случаю Рождества из алюминия звездочки при названиях отелей. Дошел до шести и устал. Интересно, а сколько звездочек, подумал, можно дать моему кабинету? Пусть не четыре. Но все-таки больше двух, если учесть чиппендейл и вид из окна: сад, который в это время года представлен сухими стеблями.
Они давно уже никуда не выезжали. Последние попытки быстро кончались катастрофой, чаще всего — сразу же за порогом. Дома худо-бедно получалось жить рядом, они ходили протоптанными маршрутами в ванную, на кухню и — каждый в свою — спальню. Иногда натыкались друг на друга в свободное от совместных трапез время, но это не вызывало серьезных инцидентов, и вообще они поддерживали добрососедские отношения, как Польша с Литвой. В дороге все становилось проблематичным, высвобождались аллергены. Путешествие требует согласия хотя бы при выборе направления, а им хотелось ехать в разные места. Эва всегда осматривала что-то другое, не то, что показывал экскурсовод. «Ты видел этрусский гребешок? — спрашивала она после. — В нем нет того же самого зубца, что и в моем.» «Да, — отвечал он. — Норманны, прежде, чем захватили Англию, отправили к королю Гарольду гонцов, названных в тексте посольством».
Когда в поезде они предъявляли билеты на одном корешке, кондуктор подозрительно смотрел на них и предостерегал, что до самой Флорен-ции железнодорожный путь не имеет ответвлений. Потом дважды компостировал билет в противоположных уголках и исчезал, как во сне. Даже желудки у них работали по-разному. Когда она была голодна, он смотреть не мог на еду, а когда он объедался, у нее отказывало пищеварение. Официанта они доводили до отчаяния: он смешивал им аперитив и ликер в одной рюмке, поровну, а потом круто досаливал счета. В гостиницах они никогда не брали номер с двуспальной кроватью, объясняя портье, чем отличается супружеское путешествие от свадебного.
Неудачей заканчивался каждый выход из дома. Они шли не в ногу, в разнобой, как будто по мостику, боящемуся резонанса. Эва всегда останавливалась на одну витрину дальше. Потом они не могли прийти к согласию относительно покупок и создавали гибриды, на фоне которых произведения Дюшана можно считать образцом гармонии. «Видал, какой пылесос? Нам пригодился бы, он с тройным фильтром, для аллергиков», — предлагала она, думая, что аллергены того и гляди нападут на них дома. «И можно, — отвечал он, — в зависимости от установленной программы размораживать замороженную выпечку, делать тосты и запеканки с начинкой».
Не помогло бы им и семейное кино. Эва страдала близорукостью и предпочитала места перед самым экраном. «Тогда, может, сядешь с другой стороны экрана, на улице», — любил он, дальнозоркий клаустрофоб, доставать ее и садился в конце зала рядом с выходом. «Я не за тем пришла в кино, — отрезáла она, — чтобы смотреть фильм на крохотном телевизионном экранчике».
Когда они в городе встречали знакомых, их лица расплывались в при-личествующих обстоятельствам улыбках, и они начинали рассказывать о детях. Дети росли, у них не было другого выхода. Оглянуться не успеешь, а они уже большие. Усы и грудь не заставят себя ждать. Нет, пока не знают, кем дети хотят стать. Насколько им известно, не курят ни сигарет, ни еще каких табаков. Да, конечно, благодарят и передадут.
— Прошу тебя, — предупреждала его Эва, — обо мне ни слова. Я не так уж много места занимаю в твоей жизни, а потому не слишком трудно будет избежать этой темы.
Что же, думал он, тогда отвечать на вопрос, как жена? Разве что она сама за себя ответит.
А между тем он уже пять минут стоял перед витриной турбюро и не мог оторвать взгляда от одного, как мистически именовала его таблица, пункта назначения. Марракеш, неделя, тысяча триста девяносто пять злотых, выезд двадцать третьего декабря, проживание, без питания. Значит ли, что без питания — это и без Эвы? «Марракеш, Марракеш», — повторял он вслух, даже собака навострила уши. До сих пор свободно болтавшийся, поводок натянулся. В скобках красовалась цифра четыре, четыре последних места, горящие путевки. Марракеш, Марракеш… Чтобы отогнать навязчивое слово, он стал размышлять, что означает Ving в названии бюро: крыло, сокращение от выдолбленного в середине «Viking’a» или про-сто фамилия, вроде какого-нибудь Неккермана. Логотип подсказывал ответ: стилизованная птичка, галочка, какой мы отмечаем сделанные дела, срывалась в полет. Летим, сделал дело — гуляй смело, отпуск! «Одинна-дцать!» — воскликнул он, увидев еще одну звезду, затаившуюся под лежаком. Проходивший рядом мужчина в шляпе машинально взглянул на часы. Собака снова занервничала, заметалась на месте. «Ну, пошли», — и они пошли прочь от Марракеша.
Начало моросить. С неба летел мелкий надоедливый дождичек, никак не соответствующий рождественским праздникам, — сейчас бы больше подошли крупные хлопья снега. Он подумал, что дождь — это к революции, дождь усугубляет и приводит в движение земную слякоть, требует зонта и его трудно выдержать. Снег приходит после революции, он ликвидатор, стирает различия, этатист, эгалитарист, упраздняет частную собственность, и автомобили, как бы лишенные марок и номеров, стоят одинаково присыпанные снегом, так что свой и не отыщешь. Но усиливалась изморось и — в издевку над классификациями — ничего не усугубляла, размазывала контуры, а неон и подсвеченное рядом объявление слились в одно высказывание, неопределенное и путанное: каким еще клиентам? чего еще веселого?
Он прибавил шагу. «Марракеш», — все повторял он это скорее проклятие, чем мантру. Он знал, что несмотря на дождь на дворе декабрь. Приближаются праздники, а вместе с ними и страх перед Иродом. Урожайная пора для карпов и самоубийц. Момент истины для разводящихся.
Вечером сели за ужин, пока еще не постный, в предпраздничном настроении.
— Может, поедем куда на праздники, — прощупывала ситуацию Эва. — Никого в этом году не ждем, снега нет даже для лыж, а за собакой могли бы приглядеть соседи, я их уже спрашивала.
Собака улеглась под столом; от нее пахло мокрой шерстью.
— А куда? — похоже, все были приятно удивлены.
— Может быть, в Поронино?