Вступление Юрия Гирина
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2006
Перевод Юрий Гирин
Перевод с испанского и вступление Юрия Гирина[1]
Имя Марко Аугусто Кироа (1937-2004) неизвестно в нашей стране. Это явная несправедливость и по отношению к гватемальскому писателю, и по отношению к русскому читателю. Возможно, что Кироа в своем творчестве не столь колоритен и экзотичен (обязательное ли это качество для искусства?),как большинство его сотоварищей по перу, составивших всемирно известную плеяду эпохи так называемого латиноамериканского бума. Меняются времена, меняются ценности, и сегодня в Латинской Америке Кироа признан одним из крупнейших мастеров гватемальской культуры ХХ века. Его перу принадлежат сборники рассказов «Малая седмица» (1984), «Старый кот» (1990), «О том, как написать рассказ, и другие рассказы» (1996), «Донья Анаконда и другие животные» (1998). Книги «Пласа Майор» (1990) и «Мокрый и сухая» (1994) были отмечены самой престижной в стране премией «Карлос Новелья». В маленькой Гватемале, все население которой меньше населения Москвы, Кироа был и остается очень крупной фигурой. Достаточно сказать, что в 2004 году в связи с кончиной М. А. Кироа — не только художника, но и депутата Национального конгресса — в стране был объявлен трехдневный траур.
Художник, писатель, журналист, политик, он родился в 1937 году в местечке Чикакао департамента Сучитепекес. Место рождения определило не только этническую принадлежность Кироа, но и склад его художественного мышления, его поэтику, равно ощутимую и в его живописи, и в рисунках, и в словесном творчестве. Блестящий мастер «малой прозы», Кироа являлся к тому же прекрасным рисовальщиком, выпускавшим свои книги в собственном оформлении, что сообщает им некоторый оттенок лубочности, свойственной и языковой фактуре этих книг. Стиль Кироа-писателя сродни его стилю рисовальщика и живописца: сухой, лаконичный и в то же время экспрессивный, ярко эмоциональный, исполненный суровой нежности; это нарочито наивное письмо, воспроизводящее самую суть народного бытия в его мнимопростодушном выражении.
Игровое начало, горький юмор окрашивают практически все творчество писателя, неотрывно связанноге с течением провинциальной жизни гватемальских деревень и городишек, которую он воспроизводит в своих предельно сжатых миниатюрах. Рассказы Кироа созданы в русле сказовой традиции; с фольклором их роднит притчевость, а индивидуальное авторскоеначало проявляется в сарказме и несколько остраненном ракурсе.
Что же, однако, поднимает его творчество, бытописующее повседневность гватемальской глубинки, над, казалось бы, неизбежной приземленностью, узостью видения? Вероятно, в первую очередь здесь срабатывает непременное для всякого настоящего искусства условие — способность художника «увидеть небо в чашечке цветка»,по выражению У. Блейка. Вот почему индейские прибаутки гватемальца Кироа оказываются исполненными вселенских смыслов, легко совмещающих деревенскую обыденность с библейскими сюжетами, порождая новое художественное качество.
Сборник рассказов «Малая седмица», получивший премию «Золотой кетцаль» как лучшая книга года, парафразирует традицию «Великой седмицы», то есть Страстной недели. Кироа выворачивает наизнанку и насыщает религиозный канон насмешничеством над вековечными сюжетами. Прием приземления высоких сюжетов, сопровождаемый языковым снижением вплоть до обширного введения локализмов и жаргонизмов, оборачивается универсализацией смыслов, соотносимостью вечного и преходящего. Каждый из микротекстов, обыгрывающих то универсальные мифы, то народные побасенки, то литературную классику, но в любом случае нечто освященное традицией, канонически безусловное, Кироа предваряет тонко прорисованным образом, чаще всего портретом, с лубочной непосредственностью иллюстрирующим сюжет.
«Я написал эти рассказы, — признавался Кироа, — для того, чтобы они разбрелись по белу свету сами по себе, не нуждаясь в отцовской опеке. Как только они у меня народились, я выгнал их на улицу — пусть сумеют сами за себя постоять, пусть несут свою правду, какой бы она ни была. И если однажды эти страницы вернутся ко мне, я хотел бы увидеть их грязными и затасканными, с замусоленными краями и загнутыми углами, протертыми до дыр тысячами читавших их глаз».
Теперь с рассказами из книги «Малая седмица», могут познакомиться и российские читатели.
Понедельник
ВАВИЛОНСКИЙ КОВЧЕГ
Понедельник, когда шел дождь
Сказано в Писании: «Но земля растлилась пред лицем Божиим, и наполнилась земля злодеяниями» (Быт. 6, 11). И здесь и там. В Содоме и Гоморре. В Нью-Йорке, в Мехико, в Париже, в Паначеле и в Сан-Мигель-Успантане.
И поскольку убоялись люди нового потопа, решили они построить ковчег длиною в триста тысяч метров, шириною в пятьдесят тысяч метров и высотою в тридцать тысяч метров. Один принес доску, другой — гвоздь, третий — молоток. Иоанн набросал общий вид ковчега, а Петр принес смолу для заделки щелей. Кто-то притащил дверь и пару окон. Подошла девушка в зеленом свитере с зеркальцем, горшком герани и попугаем в руках. Дети разбили свои копилки и принесли медные грошики. Пришла гулящая девица со своей подстилкой, черным кружевным исподним и косметичкой и тут же поставила палатку. Они были первыми.
Потом прибыли техники, архитекторы, морские инженеры с рулонами чертежей, карандашами, линейками, циркулями и расчертили все, как положено, куда что: провиантские погреба, каюты, якорные цепи, гальюны, все проходы, ходы и выходы, подъемники грузовые и пассажирские, сигнальные флаги и огни, погребки, санчасть, отделение Красного Креста, рукава и огнетушители на случай возгорания, турбины, вентиляционные люки, газетные киоски, ломбарды, кинотеатры и солярии, катки и бильярдные.
Все, как положено, на своем месте, продуманно и функционально.
Потом нахлынула толпа. Полчища доброхотов со всех краев земли со своими духовными пастырями, вождями народов, пожизненными диктаторами, демократически избранными президентами и просто людьми доброй воли, надежно связанными, дабы предупредить возможность бегств и дезертирств.
И явились депутаты с речами, разогревшими энтузиазм народных масс, и пришли политики с мешками обещаний насчет того, что уже в недалеком будущем появятся ковчеги улучшенной конструкции, более эргономичные и малозатратные, и окна скоро станут больше, и двери выше. А самый смелый из докладчиков, сорвавший бурю аплодисментов (нескончаемые овации и здравицы, долетавшие до небес, убыстрили движение облаков), пообещал, что во время своего правления он не допустит никаких новых потопов и что всякий бурный ливень будет рассматриваться как вредитель, враг народа и чуждый элемент, продавшийся иностранным державам.
И пришли солдаты, гвардейцы, жандармы, полицейские и прочие «блюстители порядка» всех мастей и оттенков. И службу свою они несли как положено, сидючи в холодке да попыхивая едким дымом, сквозь который они наблюдали за истекавшим пóтом рабочим людом, да перекидываясь в картишки, хотя следить надлежало не за порядком, а за теми беспорядками, что вспыхивали по заходу солнца на танцульках, в кабаках, в азартном вихре лотерей, игорных столов и веселых домов, пока блюстители вовсю храпели.
Куда ни глянь, раскинулись трактиры да харчевни, китаец открыл лавку, набитую шелками да безделушками, прибыл и бродячий торговец с полусонным удавом вокруг шеи и набором снадобий против немочи и хвори, а также для отбеливания зубов, завивания волос, а кроме того, для поправки дел по части первородного греха, ибо настойка сока папоротника с хвостом гремучей змеи обладала чудесным свойством возвращения сил.
И конечно, прибыл цирк для развлечения работников, а заодно и помощи в строительстве: гимнасты нашли себе дело на верхотуре, выполняя самые опасные работы; женщина-гигант стала управлять слонами, перетаскивавшими опорные балки, столбы и колонны, правда, в возмещение трудов она потребовала себе двойную каюту с вогнутым зеркалом, которое стройнило фигуру. Братья Валенда[2], исполнявшие акробатические трюки, вставали друг на друга, когда надо было в труднодоступных местах вставить штырь, закрепить гайку или ввинтить шуруп. Лилипуты тянули тросы и провода в узких желобах между водопроводными и канализационными трубами.
Ковчег кишел, как муравейник. Кто в охотку, кто силком — всяк трудился, всяк сгодился. Разный там был народец: меж добросовестных трудяг, старавшихся как можно лучше делать свое дело, болтались бездельники, руки в брюки; торговцы марихуаной мило беседовали с держателями подпольных лотерей, сулившими выигрыш наличными и натурой.
По мере того как ковчег строился, балка за балкой, гвоздь за гвоздем, росли и перепалки из-за каждой палки. Сперва были красные юшки, потом засверкали ножи. Шумными развеселыми ночами, пылающими похотью и злобой, в прах разлетались жизни, состояния и девства.
Был ужесточен режим работы, установлены посменные дежурства, отменен воскресный отдых; рабочие почище переключали рукояти, кто почернее, смазывал зубчатки; кто помоложе, те гурьбою подбивали стойки; мужчины пробивали двери, простолюдинки прикрывали окна. Так, в трудном соработничестве, подвигаемый всеобщей верой взрастал ковчег.
Но вот однажды в понедельник все небо обложило облаками, от края и до края. С утра заморосил невидный дождик, едва прибивший пыль. В обед зарядило сильнее, а к ночи разразился ливень. И в полночь «разверзлись все источники великой бездны, и окна небесные отворились»[3]. Вот тут и наступил караул и спасайся кто может. Но не утонули нечестивые и не спаслись праведники. Спаслись только те, кто умел плавать.
А остальные нет.
НОЕВА БАШНЯ
Понедельник, когда дождя не было
«И сказал (Господь) Бог Ною: конец всякой плоти пришел пред лице, Мое, ибо земля наполнилась от них злодеяниями…» (Быт. 6: 13 и далее). Ной, который по причине своего пьянства, немощи и тугоухости, естественных для его шестисот годов, не разобрал толком данные ему инструкции, приступил к делу.
Он не был вполне уверен, что именно велел строить Господь — ковчег или башню, — но он отчетливо слышал, ибо в тот момент ветер понес слова в его сторону, что было сказано насчет животных: от всякой плоти по паре.
Касательно ковчега или башни размышлял он с большим тщанием смакуя лучшее вино из трех пузатых мехов, плода собственного урожая. В конце концов он принял первое соломоново решение: орел или решка. А за неимением монеты обошелся плоским камешком. Выпала башня.
И закипела работа.
В основание поставил он мамонтов, динозавров и гигантских черепах, а также бронтозавров, ленивцев и птеродактилей. И взял он каждой плоти по паре, мужеского пола и женского. Животных мифологических и всяких иных. Единорогов, кентавров, пегасов, медуз… Исключил только тех, кто уж явно был навеян алкогольными парами или оказывался порождением рассудка, немало поврежденного продолжительными и постоянными возлияниями. При этом он дотошно, по пунктам, строчкам, точкам и запятым придерживался учебника зоологии для средней школы второй ступени пера Орестеса Сендреро[4].
Он разделил, подразделил и отделил всех позвоночных и беспозвоночных, млекопитающих и яйцекладущих, змей и мышей, лягушек и рептилий. Стакан за стаканом он систематизировал весь животный мир, вид за видом, род за родом, семейство за семейством. В одну сторону — моллюски: улитки, устрицы, кальмары; туда же — тьма ракообразных: креветки, раки, омары, водяные блохи. В другую — жвачные вместе с грызунами и членистоногими, жесткокрылыми и рукокрылыми.
На фоне непомерной китовьей синевы скромно посверкивает чешуйчатость сардины; куница, норка, горностай, одетые в меха перворазрядной проститутки, соседствуют с непробиваемой кольчугой броненосца.
Одесную — ступает зебра в арестантской робе; над зайцем с черепахой, будущими соперниками в беге, колышется морская звезда, обитательница водосвода; ошуюю — бенгальские тигры, пойманные в чащобе тростника, пока им снилось, как желтолицый человечек изобретает порох. Дикобраз и еж между собою заключили пакт о ненападении; бык все пережевывает возможные причины потери мужской силы и сексуального влечения, недоумевая заодно по поводу исключения из списка пассажиров мулицы.
Тяжелая работа досталась Ною. То отделить льва от газели, птиц от насекомых, лягушку от змеи; то развести подальше ястреба и голубку, утихомирить василиска и попытаться вписать в классификационную систему утконоса.
И так день ото дня: гоняться за страусами и сороками, фазанами и соколами, головастиками и аксолотлями[5], саламандрами и квакшами, ящерицами, хамелеонами и игуанами. Ворошить гнилушки, выискивая пары муравьев и уховерток; искать под каждым камнем сверчков, в траве — кузнечиков или стрекоз; рыться в навозе, ловя жуков и жирных мух; копаться в грязи и под корнями, где обитают черви и медведки. При этом не забывать о равновесии на башне со всеми этими кротами, летучими мышами, степными панголинами, болтливыми жако, дурными кенгуру и устрицами с хищным зевом створок.
Но вот настал момент увенчать работу парой клещей, москитов, комаров и блох.
Под конец трудов и в завершение долгих недель мучений, тягот и хлопот, Ной с чувством выполненного долга отхлебнул порядочно вина и осмотрел всю башню: основание неоглядно, не видно и вершины, уходящей в заоблачные выси, куда не долетают ни орлы, ни кондоры, ни грифы.
Гораздо выше тех высот, где распускает кетцаль[6] свои радужные перья.
И тут раздался голос Бога:
—Ну, что же, Ной… Ты молодец. Теперь принимайся за
ковчег.
В ПАРИКМАХЕРСКОЙ
Понедельник, самый конец года
В парикмахерскую входит Смерть; бледная и растрепанная, она глядит на себя в зеркало. Волосы пожухли, посеклись и омертвели. Она требует наилучшего шампуня, наисовременнейшей стрижки и наимоднейшей прически.
Довольная результатом, она улыбается во весь оскал и говорит парикмахеру в зеркало:
— Ну, пойдем…
Вторник
КУБИК РУБИКА
Вторник, в год затмения
В кубике Рубика нет ничего нового. Он существовал всегда.
Говорят, что это именно он был причиной тому, что Вавилонская башня так и осталась недостроенной. И дело совсем не в том, что Господь смешал языки, а в том, что эта на вид невинная игрушка вызвала помутнение рассудка у тех, кто пытался сладить с ней.
Уже в Средние века Торквемада отправил сию забаву на костер.
Этот кубик был виновен в том, что за разгадку его секрета владетельные лица отдавали охотничьи угодья, алхимики — магические формулы, девы — свою невинность, а верующие — душу дьяволу.
Недавно агенты ФБР и стратеги Пентагона наконец дознались, что этот кубик вовсе не изобрел какой-то там венгерский математик — он был получен в результате специальных разработок и исследований в Московском институте точных наук и выброшен на рынок с тем, чтобы занять умы трудящихся всех стран, которые должны будут забросить все свои дела, что приведет к упадку западного мира. Как случилось когда-то с Римской империей.
ДА ЗДРАВСТВУЕТ МИР
Вторник, весной 2037 года
Великая страна, крупнейшая мировая держава, подписала мирные договоры со всеми государствами мира. Большими и малыми, западными и восточными.
Затем она закопала все свои томагавки и распустила все свои войска — сухопутные, морские и воздушные. И превратились казармы в пекарни, ангары — в амбары, солдаты — в оратаев.
Канонерки и броненосцы вновь ушли в море с сетями и рыболовной снастью, ракеты были демонтированы и останки их погребены в пустыне, дезактивированные атомные бомбы обогатили собой музеи истории науки и техники.
Оборвался посвист пуль, и прекратились грязные военные игры, флаг мира возреял на самом высоком флагштоке, крестьянские парни возвратились домой с далеких заокеанских баз и вновь стали распевать древние песни средь кукурузных полей.
Сотни тысяч людей вернулись к плугу и трактору и превратили свою страну в самую великую житницу во всей мировой истории.
И установили свои цены на зерно и на овощи, на удобрения и на инсектициды.
Теперь эта великая страна, крупнейшая мировая держава, уже не угрожает человечеству оружием.
Она угрожает ему голодом.
Среда
ВЫБОРЫ В ГВАТЕМАЛЕ
Среда, в год, когда победил достойнейший
Кандидаты в президенты республики разъезжают по стране, раздавая направо и налево улыбки и рукопожатия. Они выступают на митингах с убранных цветами трибун под аплодисменты сторонников и уважительное молчание противников.
Они обещают возвести мосты над бурными реками, построить школы, больницы и спортплощадки, дабы воплотить в жизнь древнюю максиму «В здоровом теле — здоровый дух», замостить улицы, заасфальтировать дороги, разбить парки с газонами, розовыми клумбами, беседками и установить в почетном месте бюст отца нации, обращенный лицом к мэрии с таким пророчески-вдохновенным видом, что кажется, вот-вот заговорит.
Народ им верит, ведь они люди слова.
Они участвуют в дискуссиях, круглых столах, телефорумах, где дружелюбно и сердечно обсуждают с соперниками проблемы страны, рассматривая их в практическом и реалистическом аспектах.
Без всякой демагогии, не возвышая голоса.
По улицам колоннами шествуют манифестанты, приветствуя своих кандидатов, в то время как в казармах военные глядят через бойницы, чуждые мирской суете, сосредоточенные на своих воинских обязанностях: чистят и смазывают оружие, наводят глянец на сапоги, целыми днями занимаются строевой подготовкой, чтобы научиться искусству одновременного поднимания ног подобно барышням из кордебалета Радио-сити Рокфеллеровского центра.
На следующий день после выборов, как только будут известны результаты, проигравшие спешат поздравить победителя и вознести хвалу достоинствам демократической системы.
И все довольны и счастливы.
Никаких скандалов, никакого насилия, никаких запрещенных приемов.
Ни победителей, ни побежденных.
На улицах веселый тарарам, все обнимаются со слезами радости на глазах.
И уже образован общественный совет по сбору подписей по всей стране под обращением в Конгресс с просьбой ограничить период президентского правления двумя годами с тем, чтобы народ мог чаще устраивать такой великий праздник гражданских свобод и не ждать очередные долгие четыре года до марта 2086-го.
Аминь.
ЗАВОЕВАННАЯ СТРАНА
Среда 2524-го, в баре
Разгоряченные парни громко спорят о событиях, имевших место много-много лет назад. В углу молчит старик, ушедший в свои мысли.
— Вся беда в том, что нашими завоевателями были испанцы, — говорит один с орлиным носом, лицом похожий на маску для ритуальных африканских танцев.
— Да, вот если бы на их месте были англичане, французы или немцы, дело повернулось бы совсем иначе, — поддерживает его курчавый мулат, явно недовольный своим цветом кожи.
Дальше речь идет о жестокостях Педро Альварадо[7], отсутствии духовных ценностей, несправедливости судьбы, сожженных де Ландой[8] рукописях майя, праве первой ночи, энкомьендах[9], религии, языке…
— На кой они нам сдались, уж лучше бы мы были мормонами и говорили по-английски.
— В конце концов нас и так завоевали англичане посредством гринго, а себе зато забрали наш Белиз[10].
В этом духе беседа длится долгие часы.
— И ведь приехали не умники из Саламанки[11], не богословы из Авилы[12], не члены Королевской академии[13], а всякое рванье, неграмотное быдло, шуты гороховые, пьяницы, каторжники да сифилитики.
— Ну, чистое отребье, всяческая шваль…
Старик в углу слушает себе и помалкивает.
Он думает о том, что плохи не завоеватели — плохо быть завоеванным.
Четверг
ГРЕГОР ЗАМЗА-МЛАДШИЙ
Четверг, после дождичка из пепла. 1999 год
Единственное отличие Грегора Замзы-младшего от Грегора Замзы-старшего состоит в том, что сын в результате множественных мутаций, вызванных многочисленными атомными взрывами Третьей мировой войны, превратился в человека.
ДАВНЫМ-ДАВНО
Четверг, в тот год, когда была комета
Когда-то жизнь людей была такой счастливой, что они специально изобрели машину, которая рассказывала бы им печальную историю о тех далеких временах, когда жизнь людей была такой счастливой, что они специально изобрели машину, которая рассказывала бы им печальную историю о тех далеких временах…
Пятница
СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ
Великая пятница, перед снятием с креста
Неверующие, скептики и атеисты думают, что я всего лишь деревяшка, приколоченная к грубому кресту работы опытного мастера. Что будто кроткий взгляд моих стеклянных глаз не видит беззаконий и мое сердце глухо к страданиям живых.
Они не ведают, что я забыл о собственных мучениях, о моих гвоздях, о моем терновом венце ради того, чтобы вобрать всю горечь вдовьих слез, которые теперь жгучими каплями бегут по моим венам; что уже моего безмерного милосердия недостает, чтобы утишить боль всех страждущих. Имя мое больше не мед на устах, не покой для души, не бальзам на раны.
Я все чаще думаю, что жертва моя была напрасной, и не решаю молить Его о прощении, ибо многие отлично ведают, что творят.
Но придет день, и кончится мое терпение, и я спущусь с креста, исполненный праведным гневом, мои кроткие глаза будут гореть огнем, и я вновь вышвырну из храма фарисеев. Всех выгоню под зад пинками.
И я восстану на правителей, что именем моим творят всяческие бесчинства, затем, чтобы они не освящали мною свои гнусные делишки, чтобы не делали из своих меркантильных кампаний новых крестовых походов.
Я обращу мое слово к угнетенным, говоря им, чтобы они не столько прибегали ко мне в своих бедствиях и не только молили бы меня при свете свечи, но более вверяли бы себя себе самим же, силе руки своей, силе единения народа.
Конечно, найдутся те, кто увидит во мне возмутителя спокойствия и развратителя человеков, и представят меня на суд новых иродов, консулов нового образца, посланников имперских орлов и пилатов в мундирах с несмываемыми пятнами на руках.
И бросят меня в темницу, и будут меня пытать, и холодным ранним утром распнут меня из пулеметов, и оставят мое мертвое тело в одних портах на дне оврага среди цветов и трав, забрызганных кровью.
Пусть так.
Но теперь я уже не воскресну.
Да пропади они все.
ТЕРНИСТЫЙ ПУТЬ
Пятница, после благовеста
Ища искупить свои многие прегрешения, человек тот, всуе прозванный Сальвадором[14], достиг конца своего пути, с трудом влача изъязвленное тело. Раны сочатся гнилой сукровицею, январский воздух обжигает окровавленную плоть. Он слабо улыбнулся и испустил дух у самого подножия распятия Христа, что в Эскипулас[15].
Теперь он вновь в аду.
Суббота
ОБНАЖЕННАЯ НА УЛИЦЕ
Суббота, день, когда не было уроков
Вот ее ежедневный маршрут. Она выходит из автобуса на углу и идет полквартала до школы, где дает уроки по вечерам с понедельника по пятницу. Поскольку смена вечерняя, она заканчивает уже в сумерках, когда зажигаются огни и прохожие торопятся домой.
Уж сколько лет одно и то же.
Эта рутина началась с того дня, как она получила диплом учительницы и нашла работу благодаря своему дяде, который был близким другом министра. Иначе она по сей день обивала бы пороги, заполняла бланки и носилась с бумагами. А в ответ слышала бы «Зайдите в четверг», или «Принесите выписку», или «Ваше дело еще не рассмотрено»…
Но ей повезло.
Ее школа ничем не отличается от других школ, и дети там такие же, как все дети на свете. Не лучше и не хуже. Ученики доводят ее до исступления своими выходками и воплями, но постепенно она проникается к ним любовью и в каникулы грустит по каждому из них.
Самые первые ученики стали совсем взрослыми (у некоторых уже пробивается пушок на верхней губе и ломается голос) и теперь здороваются с ней серьезно и почтительно.
Она всегда выходит из автобуса на одном и том же углу, в одно и то же время, но вот с некоторых пор стала замечать мужчину, всегда стоящего на одном и том же месте на той стороне улицы.
Мужчина как мужчина, ничего особенного.
Серый костюм, черные ботинки, неброский галстук. При виде ее он принимает независимый вид и начинает вертеть в руках сигарету или ключи. Только изредка бросает порой лукавый мимолетный взгляд, в котором, однако, мелькает что-то особенное, правда, всего на долю секунды.
«Как только я пройду мимо него, все изменится. Я чувствую, как он впивается в меня взглядом своих черных глаз, он буквально пронзает взглядом меня всю, все тело. Мои одежды спадают одна за другой, сорванные его жгучими зрачками, и я иду по тротуару вся нагая, между тем как его горячие губы покрывают страстными поцелуями мои бедра, спину, ямочки вверху на ягодицах. Внезапно я чувствую его жаркое дыхание в том месте, где не ожидала, содрогаюсь и сбиваюсь с шага. Кровь заставляет гореть щеки, я почти бегу и чувствую, как постепенно возвращаются мои одежды, как липнут к моей коже, влажной то ли от пота, то ли от его поцелуев».
Она пересекает улицу, почти взбегает по ступенькам школы и входит в класс, взволнованная и запыхавшаяся. Едва остыв, она идет в директорскую и расписывается в журнале.
Несколько раз она меняла маршруты. Выходила из автобуса немного раньше и входила в школу через черный ход.
Безрезультатно.
Вечер протекает в беспокойстве. То и дело она подходит к окну и украдкой глядит сквозь планки жалюзи, как на той стороне улицы он чешет себе затылок, встречая и провожая один автобус за другим. Наконец, потеряв надежду, он покидает свое место и бредет прямо под зарешеченным балконом, устремив пустой взгляд в свое одиночество, такое же серое, как и его костюм.
«Все пускай будет как прежде, пусть он смотрит, как я прохожу, пусть он раздевает меня взглядом, пусть его жадные поцелуи ласкают меня в самых укромных местах, пусть проникнут в самые заветные, самые сокровенные уголки. Я хочу плавать в его поцелуях, хочу впитывать их всей кожей… Его рот как будто создан для того, чтобы дарить мне наслаждение губами, языком, зубами, всем».
Мужчина, наконец, отважился — заговорил. Такой робкий, глаза опустил. Он грустноватый, несколько потерянный, но взгляд глубокий. Манеры уважительные и даже старомодные. Назвал свое имя, извинился за беспокойство, причиненное преследованиями на улице. Попросил разрешения зайти за ней и проводить ее до дома. Говорил мало и тихо, этакий тихоня, но то, что говорил, приятно слышать любой женщине.
Он стал вcтречать ее после работы; разговоры за кофе заканчивались прощанием у двери ее дома, где он задерживался, шепча ей на ухо нежные и жаркие слова, которые проникали прямо в душу.
Первый раз, когда он поцеловал ее в щеку, встречая у школы, дети побежали вниз по улице, горланя во все горло: «У сеньоры есть жених! У сеньоры есть жених!»
Он покраснел, а она, чтобы он не заметил, что она это заметила, сделала вид, будто перехватывает книги, но с этого момента поняла, что скоро окажется с ним в постели.
И вот сегодня это случилось в номере отеля. Без особенных преамбул и церемоний, словно бы все уже было сказано и речь шла о необратимом факте. Она прикрылась простыней, он погасил свет и быстро сделал свое дело. И не было медлительного танца губ в скольжении по коже, не было сладкого дрожания поцелуев на выпуклостях, впадинках и в ложбинках, не было замирания и отлета души от тела, не было безумства поверх границ времени, стирающего одиночество и погружающего ее в бездонные глубины, откуда она вновь и вновь всплывала бы, влекомая любовью, переполнявшей каждую кровинку ее плоти.
Ничего этого не было. Она ожидала большего, чем эта заурядная и примитивная встреча двух тел, интересная разве что тем, что она первая. Она чувствовала себя запятнанной, к этому примешивался оттенок жалости и горечи во рту — то был вкус разочарования и досады, как будто вдруг сломались крылья.
Перед тем как заснуть, он говорил о скором браке, о детях, о домике с садом, о будущем в розовых тонах…
«И вот я чувствую безжизненно-тяжелый вес его руки на моем теле и слышу его ровное, спокойное дыхание. Я лежу в темноте с открытыми глазами и вижу на стене розоватый отблеск рекламы сигарет «LM», проникающий через окно, и твердо знаю, что уже никогда в жизни, сколько бы он ни ждал меня там, на улице, пройди хоть целая вечность, никогда уже мне не ощутить его горячих и влажных поцелуев, покрывающих мою спину, целующих мне живот, подмышки, бедра, в то время как я, голая и трепещущая, иду по улице с пылающим лицом, исходя сладостной истомой, которая пронзает меня всю с головы до ног…»
Он спит.
Она неслышно плачет.
ПУТИ ВОДЫ
Великая суббота, грустный год
Ночью шел дождь, ровно и неостановимо, и шум дождя, смешанный с ровным рокотом реки, пропитывал весь дом своей влажной монотонной музыкой, заполнявшей самые далекие уголки, самые неприметные щели в досках.
Поутру мужчина спустился к реке набрать воды и обнаружил на узкой глинистой отмели молодое и прекрасное женское тело.
Он вернулся в дом за накидкой, чтобы прикрыть ее бледные бедра, высокие крепкие груди, гладкий живот и маленькие посинелые ступни.
Затем он пошел в поселок, откуда вернулся вместе с мировым судьей, начальником полиции и кучкой любопытствующих.
До полудня труп успели посмотреть все местные жители, но никто не признал знакомым тонкое и нежное лицо с закрытыми глазами и размытой течением улыбкой.
Остаток дня был заполнен разговорами, сплетнями, догадками и предположениями. Ввечеру судейские выкопали могилу и похоронили женщину.
Это происшествие лишило покоя человека, который некогда построил дом возле реки, среди плакучих ив, опустивших в воду свои жаждущие ветви.
Каждое утро теперь он выходил на берег и подолгу глядел на реку — прозрачную под летними лучами солнца и мутную под свинцовым зимним небом.
Пока однажды ночью, оглохший от бушующего ливня и грохочущей реки, одержимый воспоминанием о молодой утопленнице, он наконец не бросился в бурлящую пучину темных вод.
Наутро его нагое тело, красивое и молодое, обнаружилось далеко вниз по течению. Его нашла на узкой глинистой прибрежной полосе девушка, спустившаяся набрать воды.
Прибыли начальник полиции, мировой судья и жители, но никто не смог признать знакомым труп, его и схоронили ввечеру.
С того дня девушка лишилась покоя. Она все выходит на берег реки и все пытается восстановить в памяти черты лица того незнакомца, и глаза ее, устремленные на речной поток, наполняются влагой.
Воскресенье
СУДЬБА НА БУМАЖКЕ
Воскресенье, первый ярмарочный день
Да вы его, наверное, знаете. Он все ходил по ярмаркам с двумя птичками в клетке, которые вытаскивали бумажки с предсказанием судьбы. Моей невесте выпало выйти замуж за военного. Так, значит, так. А мне были предсказаны проблемы с властями.
Ай, эти мне птички со своей правдой в клювике…
Знать бы, на какой ярмарке он сейчас болтается со своей клеткой, выкрашенной в бело-голубое. Я-то здесь, в Сумпанго, все еще валяюсь в тюряге, и никак не заживут две дырки от пуль, которые мне всадил тот вшивый капитанишко.
НЕВЕЗУХА
Воскресенье, в тот год, когда накололи дона Немесио Атунеса
Когда мы притопали на ярмарку в Атескатемпу, где собирались загнать пару бычков, мы еще не подозревали, что лажанемся, как фраера.
При въезде в поселок мы остановились у поилки.
— Меньше чем за сто двадцать песо, не отдаем, — сказал тогда мой дружбан.
Но отдали за восемьдесят, и то слава богу, потому как дело уже шло к закрытию, почти все покупатели поразъехались.
Вот и пришлось поднажать на дона Немесио Атунеса, который все торговался, все долдонил, что, дескать, бычки-то дохловатые, недокормленные да свербежные. Этот старый хрен, даром что подслеповатый, еще и под хвост им норовил заглянуть.
Рассчитался он с нами кучей замусоленных бумажек по одному песо. Сорок песо моему напарнику, сорок мне. Все напополам, чин чинарем. И погнал себе бычков по большаку, лихо поплевывая да посмеиваясь над нами.
Не то чтобы бычки те много чего стоили. Но не восемьдесят же все-таки. Ай да хитрован, ай да бобер. Надо бы хоть за сотню, так чтобы уж ни вашим ни нашим.
Ну и хрен с ним.
С паршивой-то овцы…
Решили мы это дело отметить. Взяли по пивку. Потом еще. И еще. Потом появился Эвелио, тот, что с Агуа-Приета, и понеслось.
Этот самый Эвелио притащил трех молодух, ну, мы с ними еще вмазали, да и оприходовали.
В общем, оттянулись будь здоров.
Ну, и вот, значит, сидим мы в Атескатемпе.
Вернее, лежим в пансионе «Эль Рекрео». Дружбан мой на одной койке, я на другой. Без гроша в кармане и плохие с похмелону.
В полутьме сверкают красноватым блеском глаза моего напарника; он смотрит на меня так, словно это я виноват в том, что мы прогуляли все вырученные бабки.
А ведь каких трудов стоило выправить ксиву для продажи да вытравить с бычков клеймо NA дона Немесио…