Рассказ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2006
Перевод О. Вронская
Лайла Стиен[1]
Есть много способов ждать. Я перепробовала их все. Не так давно я открыла для себя деревья. Вернее, одно дерево. На опушке леса. Я люблю ходить туда. Стоять под ним. Ощущать спиной грубость коры. Это сосна. Внизу нет колючих веток. Они все наверху. Толстые, тяжелые от иголок. Я прижимаюсь спиной к коре. Старой, сухой. Ногтями можно отковырнуть большой кусок. И я отковыриваю. То левой рукой, то правой. Крошки коры падают на землю.
Время от времени я хожу к той сосне. Прижимаюсь к ней спиной. Трусь затылком о ствол. Это даже приятно. Я стою на ответвлении корня, которое выпирает из земли, ощущаю его под ногами. Так можно простоять очень долго. Иногда на соседнем дереве прыгает белка. Всегда на одном и том же. Милое общество. Скоро на уровне моих рук уже не останется коры. Я замираю в оцепенении. Бывает, на опушку прилетают птицы. Одна очень красиво поет. Что это за птица, я не знаю. Я вообще почти не знаю птиц. Иногда птицы отсутствуют несколько дней подряд. А потом прилетают снова.
Раньше я предпочитала сидеть. У меня есть два любимых места. Одно у окна на кухне. Там стоит солонка, которую приятно держать в руках. Она из фарфора, холодная, гладкая. Верхний край слегка загнут вовнутрь. Я никогда не просыпаю соль на скатерть, даже если без конца верчу солонку. Или перекладываю ее из руки в руку. Стол покрыт льняной скатертью. Того же цвета, что и занавески. Если я очень устала, то кладу руки на стол и прижимаюсь к ним лбом. Вернее, к одной руке. Бывает, я сдвигаю скатерть в сторону, чтобы она не помялась. Скатерть очень старая. Ее соткала моя бабушка. Это у бабушки я научилась ждать. Господь — Пастырь мой; я ни в чем не буду нуждаться, всегда говорила она. Они не вернулись с лова, никто не вернулся, ни один человек. Но это обычное дело. Самое обычное.
Я жила у леса. Почти всегда. В детстве я купалась в море, но оно было холодное. За короткое лето вода не успевала прогреться. Однако кое-кто все-таки купался. Море хорошо в тихую погоду. Когда нет ветра. Моя бабушка любила смеяться. Чуть что она заливалась смехом.
Наверное, правда, что человек, переживший самое страшное, ничего больше не боится. Словно уже истратил весь отпущенный ему страх. Я это так себе представляю. Но не решаюсь спросить, что думают другие.
Я ставлю солонку на место, кладу на стол руку и прижимаюсь к ней лбом.
Обычно я просыпаюсь от малейшего звука. А вот пение птиц мне не мешает. Птицы что — они заняты своим делом. Летом они не умолкают круглые сутки.
Я недолго дремлю, прижавшись лбом к столу. Но иногда успеваю даже увидеть сон.
*
Когда же это мне приснилось, что я родила, в нынешнюю ночь или в прошлую? Все случилось так быстро. Роды начались неожиданно. И так же быстро закончились. Лучше всего я помню груди. Все остальное словно скрыто туманом. Почему-то ребенок ползал. Такая кроха уже умела ползать. Новорожденный умел ползать и все время оказывался не там, где я его искала. Он ползал быстро. Очень быстро. Я долго искала. И наконец нашла. В складках одеяла. Но груди запомнились мне лучше. Небольшие и круглые, какие бывают у родившей женщины. Они были маленькие. Острые и иссохшие. И на каждой вдруг появилось еще по соску. Неожиданно. Словно всего грудей было четыре. Как у самки животного. У лесной оленихи или у коровы. Так, должно быть, это выглядело. Я их не закрывала.
Иногда сон бывает мимолетным. Не успеешь наклонить голову, как уже проснулся. Словно в животе кольнуло. Или озноб пробежал. И ты возвращаешься обратно. Но и этот миг дарит покой. Сон не сон — этакий проблеск сна. А сколько в нем покоя!
Другое мое любимое место — кресло. В нем я тоже люблю сидеть. Дорога из него не видна. Только верхушки деревьев и кусочек неба. Уютное кресло. Случается, я в нем засыпаю.
Заслышав шаги, я вздрагиваю. Сперва вздрагиваю, потом у меня начинает стучать сердце. И наконец все во мне затихает. Тогда уже можно лечь спать по-настоящему.
О бабушке ходило много баек. Я слышала их с самого детства. Они ходят до сих пор. Говорят, она что-то искала в воде у берега. Долго искала. Каждый день, по нескольку часов каждый день. Хотя дома ее ждала маленькая дочка. Чужие люди нянчились с моей мамой, пока бабушка бродила по берегу.
Погода в тот день была хуже некуда. Ветер вдавил внутрь стену лодочного сарая. В доме люди метались от окна к окну. А на море бесновался шторм. Он сотрясал дома, лодки и деревья. На дощатом полу остались следы бабушкиных ног, она всю ночь ходила от окна к окну. Так говорят те, кто вообще говорит о той ночи. По их словам, моя мама сладко спала в своей кроватке. Хотя ветер сотрясал дом и все вокруг гремело, трещало, свистело и грохотало. Мама спала. Но вдруг проснулась и закричала. Это сочли знаком — те, кто был в доме. Уж слишком долго они не возвращались. Мой дед и другие родичи. Людей напугала не вогнутая стена лодочного сарая, не водоросли на крыльце, не черная стена над пенным морем. Их напугал ребенок. Мама проснулась и истошно закричала. Но бабушка продолжала метаться от окна к окну. Говорят, что на досках пола остались следы ее ног. Это уже потом она пошла на берег. Той долгой ненастной ночью в ней что-то надломилось. Люди заметили это потому, что она все быстрее и быстрее переходила от окна к окну, всю ночь. Когда развиднелось и ветер стих, на крыльце нашли водоросли. И вырванные из земли столбики ограды. Две лодки, две команды. По четыре человека в каждой лодке. Восемь рыбаков. Для маленького местечка это много.
Все считали, что бабушка навсегда повредилась в уме. Но они ошиблись. Ей не мешали ходить по берегу сколько она хотела. Но неожиданно она перестала. И больше не ходила. Занялась своим ребенком, как все женщины. Когда стало ясно, что она все-таки в своем уме, появились и женихи. Но бабушка не обращала на них внимания. Только посмеивалась над ними. И занималась своим делом. В трудные минуты она поднималась на чердак. Больше она никогда не ходила по берегу среди водорослей и белых ракушек. Она обзавелась велосипедом. Ездила по людям и пекла лепешки. Она была умелая, мастерица хоть куда, и добрая. Так и сейчас говорят там, где она жила.
А еще я помню, как она смеялась. Чуть что, она смеялась, это я помню. Ездила на велосипеде и смеялась. Бабушка ничего не боялась.
Помню, однажды я ждала взрослых. Я была маленькая, но уже достаточно большая, чтобы оставаться дома одной. Мне было лет десять или немного больше. Все ушли. Недалеко, к соседям, и должны были скоро вернуться. Я читала какой-то журнал. Лежала в теплой, уютной постели, укутав ноги шерстяным одеялом, и читала журнал, дверь была приоткрыта. В комнате было тепло и уютно. И тихо. Необыкновенно тихо. Я листала журнал. Страницы шуршали, когда я их переворачивала. Слышался и другой звук. Я его хорошо помню. Треск печки. Догорая и остывая, печка всегда потрескивала. И еще один: длинная ветка царапала снаружи стену дома. Зимой ветка становилась твердой и негибкой. Летом звук был другой. Летом на ветке были листья. Когда дул ветер, ветка мягко гладила листьями стену дома. Но теперь была зима. Вернее, начало зимы. В общем, уже наступили холода. Как только огонь в печке догорел, дом тут же выстудило. Но под периной было тепло. Тепло и уютно, и взрослые должны были вот-вот вернуться. Я прочитала весь журнал. Весь, целиком. Один раз, другой. А они все не возвращались. Печка перестала трещать, только ветка продолжала скрестись о стену. Не все время. Лишь изредка. Царапала ее, словно острый ноготь. Всякие мысли приходили мне в голову, когда я оставалась одна и ждала возвращения взрослых. Если радио было выключено. Если в доме никого не было и не слышалось ничьих голосов. Мне начинало казаться, что все уехали. Куда-то далеко-далеко. Хотя они никогда не уезжали. Во всяком случае, без меня. Чаще всего мы ездили к бабушке, жившей у моря. И все-таки я решила, что они уехали. Наверное, во всем была виновата та ветка. В том, что я отложила журнал и вся обратилась в слух. Твердая ветка, которая царапала стену. Не все время. Лишь когда налетал ветер. Держать журнал вдруг стало трудно — замерзли руки. Я спрятала руки под перину. И лежала не шевелясь.
Мысли имеют свойство приходить обрывками. Немного об одном, немного о другом. Не могу вспомнить, о чем я тогда думала. Это было так давно. Но помню, что лежала, вытянув руки вдоль туловища. И не шелохнулась, даже когда услышала новый звук. Помню подумала, что можно с головой спрятаться под перину. Но не смогла. Руки безжизненно лежали вдоль туловища. Перина закрывала верхнюю часть груди, но шея оставалась открытой. Я слышала, что крысы могут вцепиться человеку в горло, если увидят, как бьется пульс. А его так легко увидеть на шейной артерии. Когда человек дышит, жилка бьется. То вздувается, то опадает. Если крысы увидят, как у меня бьется пульс, они могут вцепиться мне в горло. Такое уже случалось. С детьми в колясках. Оставит кто-нибудь ребенка в коляске, а когда вернется, уже поздно.
У меня под головой лежали две подушки. Я всегда брала две подушки, когда читала. Благодаря этим подушкам мне была хорошо видна вся комната. Я отложила журнал и спрятала руки под перину. Лежала и ждала, когда вернется мама или папа. И боялась, что они уехали. На поезде. Печка молчала. Только ветка скреблась о стену. И вдруг послышался какой-то новый, совершенно незнакомый звук. У двери. Под шкафом. Совсем слабый. Не звук, только намек на него. Голова у меня лежала высоко, так что мне была видна дверь. И шкаф. И хвост! Прямой и тонкий. Да-да, это был хвост. Первое, что я увидела, был хвост. Я сразу поняла, кто это, прежде чем увидела все остальное. И подумала о горле. Прежде всего о горле. Но не могла пошевелить руками. Они перестали меня слушаться, согнуть их я была не в силах. Перина закрывала мне только грудь. Неожиданно эта тварь зашевелилась. И я лучше ее разглядела. Лапы и часть бока. Но не голову. Не глаза и не зубы. Наверное, я пошевелила ногой. Во всяком случае не рукой. Пошевелить руками я не могла. Должно быть, я шевельнула ногой. Существо вздрогнуло и метнулось под шкаф. Острый хвост. Его я хорошо разглядела. И существо исчезло. Из глаз у меня хлынули слезы, стекая мне на уши. Они все текли и текли. Я пыталась не дышать. Остановить дыхание. Ведь когда человек дышит, это сразу заметно. Я задержала дыхание. Слезы все текли. Родители сказали, что уходят ненадолго. Они собирались вернуться до того, как я дочитаю журнал.
Сперва я не могла говорить. Папа поднял мою голову и обнял меня. Я была вся мокрая. Лицо, волосы. Он качал меня в своих объятьях. Теперь я могла шевелить руками, они сами собой поднялись и обхватили его шею. Но прошло еще какое-то время, прежде чем я смогла рассказать, что случилось. Папа взял меня на руки и отнес вниз, в гостиную — к маме. Она обняла меня, а папа нашел лопату и снова отправился наверх. Мы слышали, как лопата стукнула. Несколько раз. Потом папа пришел к нам с лопатой. Усмехнувшись, он сказал, что она очень жирная. Она лежала на лопате. Это была всего-навсего мышь. Очень жирная. Как сказал папа.
У меня и сейчас такое же чувство. Кто-то лежит и подсматривает за мной. И уже давно. Хотя раньше я об этом не знала. А теперь знаю. Но ничего не могу поделать. Ничего.
Под деревом царит особое умиротворение. Я так называю это чувство. Но объяснить его не могу. Толстые сосны очень стары. Они стоят, набравшись терпения, стоят и растут, но очень медленно. Прямые, как струна. Они уже доросли до неба. Говорят, что им не одна сотня лет. То ли все дело в стволе, прямом и надежном, к которому так приятно прислоняться, то ли в силе, сверху ли, снизу ли питающей эти старые деревья, которые все еще продолжают расти, не знаю. Знаю только, что дерево помогает. Спиной к стволу, прижав ладони к коре и касаясь затылком шершавой поверхности, скрывающей соки и годовые кольца — следы прошедших лет, многих-многих лет, — только стоя вот так, я обретаю покой. Я называю это умиротворением. Под ногтями кора. Под ступнями корни. Примятая трава. Там, где я стояла, она так и осталась примятой. Зеленый лесной ковер, который принадлежит только мне.
Вокруг других деревьев чего только не растет. Вереск и лютики. Длинные, тонкие стебельки с шапочкой наверху и короткой оборкой. Кое-где красуются ромашки. Я наблюдаю за всем здесь растущим. Отмечаю, когда появляется клевер. Его немного. Он предпочитает расти в других местах. Сосна слишком сильна. Она занимает много места, никому не уступает. Я иду к соснам. Останавливаюсь. У моих ног валяются кусочки коры. Это я отковырнула их от дерева. Ничего не поделаешь. В кору так приятно вонзать ногти. И она отколупывается, кусок за куском. Интересно, может ли дерево кровоточить? Во всяком случае, дурного намерения у меня не было. И я не собиралась снова приходить сюда. После того первого раза. Зато теперь у меня есть зеленый ковер. Я прижимаюсь головой к стволу. Затылком. Всегда затылком. Иногда я прижимаюсь к дереву и стою неподвижно. А бывает, бьюсь головой о ствол. Несильно. Осторожно, очень осторожно, но долго.
Вот было бы странно, если бы все нашли себе по дереву. Как бы выглядели тогда деревья? Если бы на всех этих стройных стволах вдруг появились бы наросты. Наросты, меняющие цвет и оболочку в зависимости от погоды. Которые прижимались бы к деревьям, замирали на время, а потом исчезали, чтобы вскоре вернуться на свой зеленый коврик. Наросты разных форм и оттенков. Толстые и тонкие. Блеклые и яркие. Если бы все люди завели себе привычку уходить в лес и там тереться головой о ствол и отколупывать кору. Чтобы почувствовать под ногтями соки дерева. А потом снова уходили бы домой. Если начнется дождь. Или наступит ночь. Или станет холодно. Или вокруг появится слишком много наростов, и ты не будешь уже один на один со своим деревом, один на один с годовыми кольцами, вереском и лютиками, но станешь одним из этих чудных существ, мокрых от слез. Вот было бы странное зрелище. Если не сказать, смешное.
Это и сейчас выглядит странно, даже когда тут никого нет, кроме меня. Но меня почти никто не видит. Я живу в тихом месте. Там нет дороги. Меня никто не видит. Иногда рядом по стволу взбежит белка. И это все. И еще птицы. Но они так пугливы. Недоверчивы и пугливы. Улетают, стоит мне только пошевелить пальцем.
Не я одна жду. Я это знаю. Знаю, что многим приходится ждать. И никуда от этого не деться.