Вступление Антона Нестерова
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2006
Этой публикацией «Иностранная литература» открывает новую рубрику. Называется она так потому, что в ней мы стремимся показать поэзию, достаточно непривычную нашему читателю, выпавшую из поля зрения наших специалистов и издателей. Слово «Антология» присутствует в названии рубрики потому, что это — попытка дать «картографию» другого поэтического пейзажа в целом и представить того или иного поэта как своеобразное «геологическое явление», серьезно меняющее ландшафт современной поэзии.
В ближайших публикациях в этой рубрике читателя ждет знакомство с такими поэтами, как Джон Эшбери (США), Дан Пагис (Израиль), Пол Малдун (Ирландия), Вальтер Тюмлер (Германия), Чарльз Бернстайн (США), Родриго Хуаррос (Аргентина).
Роберт Крили
Стихи
Переводы с английского
ВступлениеАнтона Нестерова
Несколько слов о Роберте Крили[1]
В апреле 2005 года в техасском городке, чье название — Одесса — русскоязычному читателю напомнит совсем другой город, в возрасте 78 лет умер от воспаления легких поэт Роберт Крили. Еще за несколько дней до смерти он выступал в Шарлотсвилле (Виргиния) с чтением своих стихов — периодически прикладываясь к небольшому баллону с кислородом и пошучивая по этому поводу: «Ну чем не бутылка шампанского — размеры — один в один!» В тот последний свой публичный вечер он настойчиво говорил о вещах простых — тех, которые единственно важны: «Ушедший век — в нем было столько войн, столько боли… И теперь мы должны учиться тому, что такое доброта, но именно доброта, только она, делает нас людьми».
Он был одним из самых сложных и достаточно жестких поэтов, писавших по-английски в ушедшем столетии. Он сделал с поэтическим синтаксисом почти то же самое, что кубисты сделали с фигуративной живописью. Пикассо и его последователи раскололи объект на серию восприятий, позволяющих видеть предмет одновременно с разных точек зрения. Крили точно так же расколол линейное развертывание предложения, разорвав его между несколькими поэтическими строками не там, где проходят границы логического деления смыслов, а там, где из разрывов рождаются новые смыслы. Добавьте к этому стремление к минимализму, когда со словом происходит то же самое, что с материей, захваченной «черной дырой», — слово наливается почти немыслимой тяжестью, вбирая в себя массу аллюзий, а короткая цепочка из двух-трех слов может служить отсылкой к целой поэме — к Донну, Мильтону, чрезвычайно ценимому Крили Генри Воэну, или — к Паунду, Уильяму Карлосу Уильямсу… «Я взываю к словам — только в них мое спасение, и как человека, и как поэта», — сказал он в одном из интервью.
Славу Крили, его опыт описания мира, его открытия, пытались объявить «своими» две серьезнейших поэтических школы, под знаком которых прошла американская поэзия 60-х: «Блэк маунтин скул» и «битники». «Блэк маунтин скул», «черногорцы», получившие свое имя от названия одноименного колледжа, во главе которого стоял поэт и критик Чарльз Олсон, — это Дениз Левертов и Роберт Данкен — имена, без которых немыслима любая антология американской поэзии ХХ века. Битники — это Гинзберг, Керуак, Ферлингетти… И все же Крили выбивался из рамок любой школы, он был больше, интереснее, чем то или иное движение… Один из знакомых Крили, директор арт-программ Университета Брауна Питер Гай Нельсон сказал о нем: «Большой поэт — редкость, еще большая редкость — Личность, а Крили был и тем, и другим. Но… он был больше, чем это, — рядом с ним вы физически ощущали присутствие Настоящего». Заметим: директора программ поддержки искусства — как правило, люди несентиментальные… А друг Крили, английский поэт Том Пикард как-то заметил: «Вряд ли можно чем-то помочь этому миру, но не любить мир, в котором может появиться такой, как Роберт Крили, — нельзя…»
Роберт Крили родился в 1926 г. в Арлингтоне — типичном американском городе средней руки, где его отец был одним из самых уважаемых врачей. Семья, живущая в достатке. Если бы не несчастья… Когда Роберту было два года, родители везли его на машине — та потеряла управление. Столкновение — и мальчик на всю жизнь ослеп на один глаз. А еще через пару лет отец умер — воспаление легких с тяжелым осложнением. Мать пошла работать сиделкой, на полную ставку. Но тут разразилась Великая Депрессия, в городе совсем не стало работы. Семье пришлось переехать жить на ферму, перейти на полное самообеспечение…
Все это наложило на Роберта свой отпечаток — он вырос суровым, неуступчивым юношей, предпочитающим скорее выйти из игры, чем согласиться на компромисс. В 1943 году он поступил в Гарвард — но вскоре, когда выяснилось, что ему не дают «заниматься» исключительно Хартом Крейном и Уолтом Уитменом, стал чаще появляться в джазовых клубах, где слушал Чарли Паркера и Телониуса Монка, чем на лециях. В конце концов он решил отправиться добровольцем на войну, — но так как в армию его не взяли из-за проблем со зрением, то он стал водителем санитарного батальона Американской полевой службы — сперва в Индии, потом — в Бирме. Попал в несколько серьезных переделок — настолько серьезных, что удостоился двух медалей, — а волонтеров вспомогательных служб награждают редко…
После войны он вернулся в Гарвард, но так и не закончил курс. Одной из причин, по которой Крили оставил университет, была женитьба: жизнь вдвоем требовала денег, пришлось предпочесть работу — учебе (ситуация довольно типичная для многих писателей в этом поколении). Молодожены перезжают в Нью-Гемпшир, где, среди прочего, Крили пытается начать издавать поэтический журнал. Крили списывается с Эзрой Паундом (находящимся на правах узника в госпитале св. Елизаветы), Уильямом Карлосом Уильямсом, Луи Зуковским, Чарльзом Олсоном и просит их прислать тексты для публикации… Выбор этих четырех имен говорит о многом. По сути, эти четыре поэта — своего рода «кардинальный крест», определяющий американскую авангардную поэзию тех лет. Все четверо ответили согласием, но проект так и не состоялся… Зато состоялась дружба Крили с этими людьми. А в 1954 г. Чарльз Олсон приглашает молодого поэта в «Блэк маунтин колледж», в качестве преподавателя литературы и редактора литературного журнала. Олсон был ректором этого удивительного учебного заведения, существовавшего на частные пожертвования. В совет директоров «Блэк маунтин» входили Альберт Эйнштейн и Уильям Карлос Уильямс.
Олсону удалось привлечь к работе в колледже, кроме упоминавшихся уже поэтов, художников Франца Клайна[2] и Роберта Раушенберга[3], композитора Джона Кейджа, хореографа Мерса Каннингема[4]… То была своего рода американская Касталия.
Сам Олсон был талантливым поэтом и создателем теории «стиха-проекции» (projectiveverse). Согласно Олсону, такой стих существует как открытая форма, как наложение силовых полей смыслов, структура же строк определяется не метром, а дыханием поэта.
Стих-проекция Олсена повлиял на многих, кто с ним общался. Повлиял не как догма, а как толчок к поискам, к размышлениям. В одном из поздних интервью, с Аланом Райхом, Крили говорил о страсти, с которой американские поэты пытались как-то формализовать свой опыт: «Помню, друзья-англичане пеняли мне: “Что вы, американцы, все талдычите о теории, просодии и прочей ерунде! У вас что, поэзии нет? Нет традиции?… Что вы так переживаете, как вы там пишете? Просто паранойя какая-то… Нравится вам какое-то стихотворение — так чего еще вам надо? А все эти теории, проекции…” Я же отвечал: может, мы слишком склонны оправдываться, но… нам приходится объяснять, что мы такое, тем, кто нас совсем не знает…»
И все же, истоки поэзии Крили связаны не столько с американским модернизмом, сколько с поэзией английских метафизиков — он сам признается, что Уильмс, Стайн, Хильда Дулитл «они поздно, очень, очень поздно вошли в мой быт как писателя. Стайн — чуть раньше, чем Хильда Дулитл. А к Уитмену я пришел позже… Прочел я его лишь лет в тридцать… А несколько поэтов, которых я вправду любил, в колледже, или еще раньше… Я любил Геррика… Любил якобитов… Ну, Донн, конечно… Но скорее — Крэшо… Воэна, Генри Воэна — особенно любил.. Ну, и Кольридж повлиял на меня… Еще Харт Крейн — его я любил. И Гарди…»
К моменту приезда Крили в «Блэк маунтин» колледж уже шел к закату — фонды были истрачены, новых пожертвований почти не поступало. Колледж все же просуществовал до 1956 года, а последний номер «Блэк маунтин ревью» вышел в 1957 году.
К этому времени у Крили было опубликовано уже четыре сборника стихов: «Что-то вроде (любви)….» («The kind of act of», 1953), «Все, чтоестьславноговчеловеке» («All that is lovely in men», 1955) «Еслиты…» («If you», 1956) «Плеть» («The whip», 1957). Выходили они в маленьких издательствах, очень небольшими тиражами: какая на Майорке, какая в Англии, в Ворчестере… Маленькие сборнички на 15 — 40 страниц…
Крили переезжает в Нью-Йорк, потом — в Сан-Франциско — город битников (с Алленом Гинзбергом он был знаком задолго до этого, неоднократно печатая его в «Блэк маунтин ревью»). В Сан-Франциско Крили издает две книги прозы — сборник рассказов «Золотоискатели» и роман «Остров». Книги неплохо расходятся — и издательство «Скрибнерз» даёт Крили возможность в качестве третьей книги напечатать избранное из своих стихов. Так в 1962 году появляется сборник «Любви ради: стихи 1950 — 1960» («Forlove: poems 1950 — 1960»). По сути, это было признание Крили одним из поэтических лидеров поколения: избранное в одном из крупнейших американских издательств, занятых серьезной литературой.
В чем было открытие Крили?
“Who pays any attention / to the syntax of things” — «Тот, кто внимателен/ к синтаксису бытия» — эти строчки Эдварда Эстлина Каммингса могут служить лучшим определением современной поэзии. Она имеет дело с соотношением смыслов и связей мира, и это — одна из причин ее повышенного внимания к грамматике. Грамматические категории фиксируют самые общие и абстрактные отношения явлений: соотнесенность во времени, взаимосвязь субъекта и объекта. Внимание к грамматике есть внимание к первоосновам бытия.
Именно с грамматикой прежде всего и «работал» Крили в 50-е — 60-е годы, заставляя ее обнажать свои смыслы и из каркаса, несущего речь, превращаться в само наполнение этой речи, в ее смыслы:
В первый раз
— это
в первый
раз. Во
второй раз над
этим
подумай.
В этом первом стансе стихотворения, прочитываемого как достаточно трагическая история любовных отношений, разрывы строк, проходящие «по живому» мясу синтагм, заставляют смыслы множиться. Эту строфу можно переписать/пояснить как: «Первое узнавание / Присутствие как бытие / Оторопь удивления / Его единичность / Повтор дает отстранение / Это присваивается как знакомое / Становясь толчком к рефлексиии» — и это лишь одна из возможных интерпретаций этой строфы.
При этом стихи Крили пронизаны массой культурных аллюзий. Иногда эти аллюзии явлены воочию — как название стихотворения «Музыка на воде», отсылающее к знаменитой сюите Генделя, написанной для увеселения короля Георга и его двора во время водной прогулки по Темзе, из Уайтхолла в Лаймхауз. Стихотворение «Память», написанное после смерти Аллена Гинзберга, в своем подтексте отсылает к поэме «Каддиш» того же Гинзберга, посвященной памяти его матери. Иногда такие отсылки менее явны — только дочитав стихотворение «Песнь» до третьей строфы и встретив формулу «а мы с тобой/ живы молитвой», читатель поймет, что перед ним — вариация на библейские псалмы, многие из которых и в библейском каноне обозначены именно как «песнь» (псалмы 29, 65 — 67 и т. д.). При этом Крили еще и отсылает читателя к переложениям псалмов, сделанных Мильтоном, — сказалось пристрастие Крили к английской поэзии XVII века. С другой стороны, в этом стихотворении присутствует и отсылка к «Песни песней», где, среди прочего, есть стихи, которым вторит ситуация, описанная у Крили: «Знамя его надо мною — любовь! Подкрепите меня вином, освежите меня яблоками, ибо я изнемогаю от любви. Левая рука его у меня под головою, а правая — обнимает меня…» (Песн. 2, 4 — 6). Но при этом «Песнь» Крили — еще и спор с канонической молитвой, молитва иного века, — века, в котором Бог превратился в жалкого, немощного старика, живущего в трущобах, всеми забытого, как в упоминавшемся уже стихотворении «Память»…
К середине 80-х годов Крили стал уже абсолютным классиком. В 1988 г. его приглашают в Американскую академию и вручают Медаль Роберта Фроста, в следующем — избирают поэтом-лауреатом штата Нью-Йорк… В 1999 г. Крили получает Боллингеновскую премию, стипендию Гуггенхайма… Интересно, что его стихи этих лет гораздо ближе классической поэзии — их синтаксис становится более ровным, в них появляется рифма…
И в заключение хотелось бы сказать несколько слов о переводчиках Крили, представленных в этом номере. Аркадий Драгомощенко — один из самых ярких поэтов-экспериментаторов, пишущих сегодня по-русски. Без Ирины Машинской невозможно представить русскоязычную поэзию Америки. У Григория Стариковского в прошлом году вышла в Нью-Йорке книга стихов… Стихи живущего в США Александра Стесина много печатались в «Знамени», «Новой Юности», нью-йоркском «Новом журнале», вошли в антологии «Девять измерений» и «Освобожденный Улисс».
***
Заметки, приведенные ниже — не просто размышления переводчиков о поэте, стихи которого они переводили. А. Драгомощенко и И. Машинская не раз с Робертом Крили встречались, а А. Стесин учился у него в университете Буффало. Поэтому данные заметки — живая память того, каким Крили был.
Аркадий Драгомощенко. В своем online “ежедневнике поэта” (как далеко еще было в ту пору до LJ!) в 1997 году Крили пишет: мол, приехала телевизионная команда из Лондона, чтобы расспросить об Аллене Гинзберге, вернее “о чем писал” Гинзберг. И далее — “хотелось сказать, что все мы в ту пору писали для пары-другой “золотых ушей”, но и теперь, наверное, тоже…”
Мне думается, мостовые отнюдь не вымощены золотом слуха, а если оно рассыпано в воздухе, то лишь благодаря нескончаемому поэтическому труду таких, как Роберт Крили.
Его слух был безупречен. В каждый последующий миг, превращаясь в высказывание, его слух становился предвосхищением некоего знания, которого — и это было в самом деле реальное ощущение, — тебе недоставало в этот самый момент. Более того, он тотчас разделял это знание, как бы снова вслушиваясь, но уже вместе с тобой
Ирина Машинская. Если бы я не видела, как он выглядел, я бы описала свои ощущения от стихов Крили примерно так: солдат, пришедший с войны, напряженный, сдержанный, рыжая земля на солдатской форме, ржавый звук, он не узнает языка — все изменилось, пока он был в другом мире, и тогда он создает новый язык из обломков того, прежнего, до немоты, звук наступает на звук, образ на образ, стихи звучат ржаво и резко, как в би-бопе. Грустно, как Чет Бейкер, и сбивчиво, как Чарли Паркер. Вообще, птичий язык. Но я видела его выступление: спокойный, профессорский (по-американски)голос, естественная, остроумная и открытая речь. А закрою глаза — опять: ржаво, резко, труба, прерываемая саксофоном.
Александр Стесин. Крили часто цитировал известный лозунг Уильяма Карлоса Уильямса "No ideas but in things", т.е. никаких идей кроме того, что осязаемо. Думается, в отличие от самого Уильямса, Крили имел в виду не столько осязаемость посредством подробностей (перечислений), сколько осязаемость самой речи, ее тщательно выверенной и абсолютно подлинной фактуры. Поэтическая речь Роберта Крили поражает сочетанием двух, казалось бы, взаимоисключающих качеств: причудливость и разговорность. Причудливость, потому что его эллиптические обороты зачастую приводят в недоумение: по-английски так не говорят. Разговорность, потому что, при всей ломанности, этой речи свойственна синтаксическая непрерывность. И действительно: те, кому доводилось общаться с поэтом, отмечали, что его необычная манера излагать свои мысли вслух мало чем отличалась от того, что проступало на бумаге. При этом у собеседника не возникало ощущения искусственности или «оригинальничанья». Напротив, это был совершенно естественный язык Роберта Крили, и в нем была та самая всепроницающая осязаемость, которая, согласно Уильямсу, должна определять поэзию как идею.
Григорий Стариковский. В стихах Крили — сила простого, сказанного без придыхания, слова. Слова связаны в пунктирную линию, которая никогда не срастается в сплошную, они живут намеками, недосказанностями и внутренней правотой отдельно взятой боли. Они — тихая молитва человека. В этих стихах есть протестантское просветление, незагроможденность библейского горизонта.
Мера
Ни вперед
Ни назад
Не двинуться.
Пойман
временем
его же мерой.
Что думаем
о том, что думаем о —
безо всяких причин
думаем, чтобы
думать и только —
для себя, в себе.
Версии
Лишь любовь
как любовь есть. Эти
смыслы воссоздают
собственное определение —
в горсти предпосылки
руки. Глазам — вся красота,
которую они сокрывают.
Продолжи. Таким образом,
голос вновь, эти смыслы
воссоздают странные предпосылки
чувства, снова чувство.
Я слышу. Слышу,
как захлопывается рассудок,
голос вне его очертаний,
руки открыты.
Сколь тесно сжимают
друг друга, пустоту
подобного ощущения.
Слышать, где эхо
громче, отчетливей
ощущения звука
касания и исключения
более не любви
только, намерений рассудка,
взгляда, рук охраняющих —
разбитых в эхо, эти
смыслы воссоздают
собственное определение.
Я слышу, как
захлопывается рассудок.
Язык
Помести я люблю
тебя где-
то в
зубах и
глазах, впейся
в это, но осторожно,
не повреди,
ты хочешь всего-
ничего. В словах
весь ответ.
Я
люблю тебя
опять,
вот, для чего
пустота. Чтобы
ее наполнять,
полнить.
Я слышал слова
и они, полны дыр,
саднили. Речь —
это рот.
1987
Перевод Аркадия Драгомощенко
Снова
Еще с одним покончено,
а он
был днем.
Он начался, и он
закончился, вперед
бежал, назад
прокручивался, быстро
а то замедленно,
сияло, облака,
там в высоте
я был с другими, а потом сошел
на землю снова.
Безлунна ночь. Гостиница,
окно — начать
сначала.
1969
Из цикла Жизнь и смерть
Долгая дорога этого всего
А долгая дорога этого всего
есть эхо,
растущий — звук ли, образ,
рамки — раскладываясь, свертываясь — вверх,
одна, за ней другая,
все мы суть
мысль восходящая
и падающая, взрыв
пустоты, забытой быстро.
Когда оно приходит
Когда оно приходит,
стираются края,
и ничего вокруг,
ни этих мест,
лишь только ветерок нездешний,
и — в реку весь,
она течет себе —
и в белооблако,
и все, и нет ее.
1998
Перевод Ирины Машинской
Поворот
В каждую сторону
поворота предчувствуй вывих,
только что
была здесь, а теперь
нет её, уходящей, но,
уходя, действительно ли
прошла
перед тем,
как исчезнуть. Дерево
не умеет ходить, только силой
заставишь
ходить его. Корни
прислушиваются к зубцам пилы,
и кричат. За обедом
даже лист салата
вопит беспомощно.
Желаем одно,
получаем другое.
Увидев однажды,
уверены, что снова увидим?
Нет, никогда. Движась,
продолжим
движение, а потом —
все, конец.
Окно
Точка зрения находится там,
где её оставили,
вот, к примеру,
большой пруд,
посеребренный, с белой
церковью неподалеку,
ты возвысил все это
ради чего? Громоздкий
замедленный
мир,
разложенный
по местам. Кто-то
проходит рядом
с машиной, стоящей
на крутом склоне,
лист, окрашенный
в желтое,
скоро
слетит, все
опадает
на свои места. Мое
лицо сдавлено
зрением,
глаза крошатся.
Песнь
Тяжесть обета
гнетет меня.
Не в стыде, пойми,
не в нем дело.
Ночь наступает. Спим.
Говори, если есть
что сказать, не притворяйся
спящей, открой глаза.
Врагам, им к лицу
обличья,
а мы с тобой
живы молитвой.
Немощному,
что проку в словах мне.
Скажи, если хочешь,
что я тебе.
Ты превзошла всех женщин
мудростью
всех превзошла
верностью.
Но судьба, о любовь, —
она злобы исполнена.
Тяжесть обета
гнетет меня.
Они
Что стало
со струнами
после музыки,
за которой
они тянулись,
в себя уходя,
вне партитуры,
в согласии
с ней? Они
наполняют собой мир,
не уловить их плеск,
вне времени,
со временем в такт,
каждая — свою молчит песню:
вечное притяжение.
Перевод Григория Стариковского
EN FAMILLE
Я, одинок, как облако, блуждал,
Казалось, я из виду потерял
тех, с кем пришел. Отец и мать, сестра
и братья. Плоть от плоти.
И вот не стало рядом никого.
Лишь в зеркале мое лицо.
Единственное на крючке пальто.
Кровать застелена. Куда они ушли?
*
В одиночку тебе
не уйти далеко. Там темно.
Слишком долго идти.
Любая собака знает.
Это он, тот, кто любит нас больше всех.
Или думается, что любит. В потемках души.
Поспокойнее. Осторожней езжай, не спеши.
Так держать. Мы вовсе не сбились с курса.
*
Мы здесь, куда же нам еще идти?
Мы принимаем все оно, как есть.
Нам сказано — мы знаем. Все пути
ведут сюда, всем хватит места здесь.
Нельзя отстать, нельзя уйти вперед.
Мы уступаем место в свой черед.
Нам снится небо лестницей в веках.
Мы видим звезды, мысля, где и как.
*
Рассказали ли мы тебе все, что хотел ты знать?
Неужели так скоро пора уже уходить?
Было ли что-то, чего ты не смог забыть?
Разве того, что ты понял, хватит на всех?
Неужели мудрость — только пустое слово,
а старость — просто выпавшее звено?
Самоценна ли человеческая основа?
Счастье. Вот здесь — оно?
1999
Память
Где-то сейчас Аллен Гинзберг
вспоминает: однажды матери
приснился Бог, старик, говорит она,
живет за рекой в Нью-Джерси
в городке Палисейдс, забытый, побитый,
в какой-то хибаре, еле сводя концы
с концами. Мать спрашивает старика:
как ты мог позволить, чтобы наш мир
дошел до такого, и все, что он может
ей ответить, — я старался, как мог.
Он выглядит неухоженным, говорит она Аллену,
ходит в зассанном нижнем белье. Больно
слышать, что Бог справляется не лучше, чем
любой из нас, — просто еще один
безымянный старик где-нибудь на скамейке или
в кресле-качалке. Помню, один уролог
объяснял мне, как, поссавши, стряхнуть мочу:
надавить двумя пальцами сначала в паху,
в области предстательной железы, потом ближе
к кончику члена, чтобы последние капли
угодили в толчок, а не на одежду.
Все же трудно назвать это идеальным
решеньем. Как быть в общественном туалете?
Примут за рукоблудие. С другой стороны,
что же делать, чтобы не выползать
оттуда, расставив ноги, с позорным пятном,
проступающим под ширинкой? Не надо
убеждать меня, будто старость может быть легкой
для кого бы то ни было. На Золотом Пруду[5] —
идиллический образ: озеро, пенсионеры
в штате Нью-Гемпшир, но это неправда, все
это неправда. Прошу, не ссылайте тех,
кто вам дорог, в Дома престарелых. Они
умрут. Там только болеют. Иначе
зачем бы им там находиться? Я
не знаю, что будет дальше, что может
со мной случиться… Обломки того,
что казалось мной, выглядят все мрачнее,
как вершины гор, которые видел когда-то,
едва различимы в сгущающемся тумане.
Надо как-то встряхнуться, может быть, надо
несколько раз отжаться, выйти из дома,
заглянуть к соседям, которых не видел годами.
2002
Перевод Александра Стесина
***
В первый раз
— это
в первый
раз. Во
второй раз над
этим
подумай.
*
Там была
ты,
раз
за разом
*
Это
не в силах.
вернуть
*
Твое было там
а ты здесь
но было
хоть это
Музыка на воде
Слова — прекрасная музыка.
Слова — канут, как в воду.
Музыка на воде,
громко, так чтобы не
слышать лодок,
птиц, эту листву.
Все что им нужно —
место: присесть и пожрать —
ни значенья,
ни цели.
1967
Ноль
Марку Петерсу
Не то, чтоб совсем уж не,
Не то, чтобы — нет ответа,
Не то, чтобы оторопь, или
Совсем уже нечем крыть
Это как Прошлое никогда
не похоже на настоящее. С нами
покончено.
Выхода нет, не ищите…
Боже мой! Это как
Я хотел бы собаку.
Боже мой.
Собака была, но сбежала.
Пес по имени Ноль,
— нечто, за которым нет ничего!
Как вам собачьи галеты?
Заполните бланк.
На прощание
Теперь-то я понял:
мне всегда выпадало
быть чем-то вроде
фотокамеры
на автоспуске,
трубы водосточной,
по которой вода —
так и хлещет,
чем-то вроде цыпленка
которому шею
свернут к обеду,
чем-то, наподобие
плана в голове мертвеца.
Любое из названных определений
подходит, когда вспоминаешь,
а как оно все началось?
Об этом — Зуковски:
«Родился слишком юным
в мир, что стар, слишком стар …»
Век шел полным ходом,
когда я явился,
теперь он подходит к концу,
и я понимаю:
недолго осталось.
Но как говорила мама:
А по-другому неужто нельзя?
Почему было нужно
убить все и вся, почему
правота обернулась ошибкой?
Я знаю: тело нетерпеливо.
Я знаю: голос мой слаб, разум так себе.
И все же: я любил, я люблю.
Не хочу сантиментов .
Просто хочу знать — здесь я дома.
1996
Перевод Антона Нестерова