Вступление Г. Стариковского
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2006
Перевод Григорий Стариковский
Патрик Каванах достаточно мало известен русскому читателю — при том, что в ирландской англоязычной поэзии ХХ века это второй поэт после У. Б. Йейтса.
Патрик Каванах родился 21 октября 1904 года близ городка Иннискин (графство Монаган) на северо-востоке Ирландии. Отец его был деревенским сапожником, и, едва закончив начальную школу, будущий поэт начинает постигать отцовское мастерство. Однако тачать сносную обувь Каванах так и не научился. Вскоре он меняет дратву и колодку на плуг, становится землепашцем и в течение двадцати лет фермерствует, периодически наезжая в Дублин. Переехав в Дублин в конце 30-х годов, Каванах подрабатывает журналистикой, часто голодает. Публикация поэмы «Великий голод» (1942) приносит относительную известность, критики называют поэму «ирландским ответом «Бесплодной земле» Т. С. Элиота». Однако литературная слава настигает Каванаха только в конце жизни.
Годы, проведенные в деревне, не помешали Каванаху стать поэтом высокой европейской культуры. Еще в начале 30-х годов видный дублинский литератор и издатель Джордж Рассел заметил лирические опыты Каванаха и опубликовал несколько стихотворений поэта в своей газете «Айриш стейтсмен». Но гораздо важнее первых публикаций была возможность пользоваться библиотекой Рассела, благодаря чему Каванах впервые прочитал Эмерсона, Мелвилла (роман «Моби Дик» стал его настольной книгой), Достоевского, Уитмена, Фрэнка О’Коннора и многих других. Каванах умел учиться у предшественников и современников, да и учителей выбирал себе достойных: пополним приведенный выше список именами Джойса, Элиота, Сартра, Дилана Томаса.
Когда речь заходила о литературной полемике, Каванах был непредсказуем в своей непримиримости, всегда вступая в очередную «потасовку» с открытым забралом и запасом едких сарказмов, на которые не скупился. Каванах отличался грубостью, незаурядной даже для ирландца. Многих ирландских поэтов-современников он откровенно презирал, не раз — в критических статьях и изустно — напоминая им о своем презрении. Когда какой-нибудь «презираемый» автор дарил Каванаху свою книгу, тот говорил без обиняков: «Стихов ваших не люблю и читать их не собираюсь».
В статье «Ирландская традиция» Патрик Каванах пишет: «Поэт не гонится за жизненным опытом — опыт сам настигает поэта. Он не ищет красоты и глубины; ему вручается и то и другое». Каванах отверг традиционный и, по его мнению, лицемерный патриотизм поэзии Ирландского Возрождения; на первом плане у Каванаха отнюдь не абстрактный ирландский пахарь, не помпезные восхваления Ирландии и ее народа. Для Каванаха непосредственное соприкосновение поэта с миром куда важнее всех кельтских мифов и войн за независимость.
Каванах-лирик почти всегда автобиографичен. Не случайно его считают предтечей современной ирландской поэзии. Биограф поэта Дорси О’Брайан пишет, что Каванах подал следующему литературному поколению пример к поиску нетрадиционных сюжетов и средств выражения. Так, на ранние стихи Шеймаса Хини муза Каванаха оказала огромное влияние; сам Хини говорит, что «чтение Каванаха натолкнуло его на мысль написать что-нибудь свое».
Тональный диапазон поэзии Каванаха простирается от мессианской сатиры в поэме «Великий голод»[1], от памфлетов в духе Свифта, вроде «Кто убил Джеймса Джойса»[2], до уже иного, неоромантического мессианства в стихотворениях «Идущему за бороной» и «Этика» или опытов лирического, на грани религиозного смирения в стихотворениях «Прогулка по берегу канала» и «Октябрь». Стихи, приведенные в настоящей подборке, представляют читателю в первую очередь Каванаха-лирика, верившего, что «поэзия — штука мистическая, опасная», что настоящий поэт не имеет выбора между стихами и молчанием: стихотворство ложится тяжким бременем на поэта по воле «высших сил», оно — неотвратимо.
Идущему за бороной
Поводья выпусти! К земле
Зерно летит — свободно — в ночь
Земли, как звезды в черной мгле, —
К бессмертию апрельских почв.
Зерно — всесильное, как плод
Познанья в книге Бытия.
Пусть Бог-Отец коней ведет
В завете ветхого жнивья.
Не верь соседской болтовне,
Не оставляющей следа.
Судьба оправдана вполне,
Лишь зазмеится борозда.
Пусть шепчет червь, что от копыт
И острых зубьев нет житья.
Тебя библейский пар роднит
Со всходом первым Бытия.
Монаган, 1933
Шенкодуфф
Им север подавай, моим холмам, —
Церковную побелку Глассдраммонда
И тихий Армах, будто не для них
Восток алеет, — вот с кого пример
Брать надо было Лотовой жене.
Март вывернул карманы их в надежде
Разжиться хоть косым лучом, когда
Я в эти альпы уходил за сеном
Для умиравших с голода телят
На выгоне, вблизи от Роксаведжа,
А ветер мылил космы камышей,
И спрашивал погонщик: «Кто хозяин
Измученной земли, в чьих стылых гнездах
Перевелись бекасы, неужели —
Поэт? Тогда, о небо, как он беден!»
Мне сердце надрывала эта жалость.
Статуя
Она стоит в полях, прижав к груди
Дитя свое, чудовищна, надменна —
Гордыня, камнем ставшая среди
Роскоммонских канав. Бессмертна пена
Густых волос. Улыбка или вброд
По скулам наползающая похоть
Под складки рта. Не греческий рапсод,
Ее воспела дикая эпоха.
Я в Балладрине спрашивал о ней
И в Бойле узнавал. В ответ мне грубо:
— Она окаменела до корней,
Когда ухмылка иссушила губы.
— Поверьте, этот каменный урод
Назло вам всем к восходу оживет.
Мелким шрифтом
Они, как чистый помысел, летели
В порядке боевом на Инчикор —
Гусиный клин, и крыльев перебор
Затмил войны кривое рукоделье.
Крепись, я душу заклинал, итога
Не подвести в безумстве, не стыдись
Напоминать о том, что надо высь
Осваивать и прорываться к Богу.
Дублин, 1943
В поисках идеала
Уже ноябрь, и ты — давно в бегах,
О нимфа, ускользнувшая, когда я
Тебя увидел и готов был в прах
Стереть всю мерзость мира, дорогая.
К тебе взывал и — выбился из сил,
Не ведая, что эта страсть пристрастна;
Ни капли ты не стоила чернил,
Ни слов моих, растраченных напрасно.
Фальшивый ангел, блажь ценою в грош,
Я все равно искал тебя с апреля
До сентября и прекратил труды,
Когда от жадности осталась дрожь
Дождей, но и в осенней прели
Я без толку ищу твои следы.
В том же духе
Ты издали щебечешь, будто слово,
Процеженное в лирном серебре,
Свой вензель оставляя мотыльково,
Как авторства бесспорность, на ковре
Моих стихов, но скоро, по наитью
Господнему, стерев печать греха,
Войдешь ко мне, отвергнув как событье
Бессмертье нерожденного стиха.
Они твердят, что песня — долговечней
Смычка и струн, но глупости в ответ
Я напишу корявый, человечий,
Не Богу предназначенный сонет.
И ты, о дева, позабыв жеманство,
Придешь ко мне, как времена — к пространству.
Этика
Не сеял хлеба — будь
Полынью твоя снедь.
Тебе — к каменьям льнуть,
Которым в лоб лететь.
Петь не умел — так вой,
Услышав медный гуд,
Пускай сырой травой
В гонг лешачихи бьют.
Когда с дроздом невмочь
Служить молебен — стой
Всю на коленях ночь
На лестнице пустой.
Прогулка по берегу канала
Заласканный листьями берег и зелье
Воды избавляют от тяжести, словно
Даруют свободу, как кроткую зелень
Природы, плывущей и дышащей ровно.
Вот ветер затерся невидимым третьим
В объятья влюбленных, и птица на сучьях
Свивает гнездо из щепы междометий,
Чтоб Слово рождалось и билось в падучей.
И новой охвачен судьбой — по уставу
Волшебной травы, исполинского вяза, —
Я страстно молюсь о кореньях и травах
Растущему возле меня богомазу.
Душе не откажешь в зеленой обнове
И в небе — его голубином покрове.
Сущий
Зеленый, голубой и желто-красный
Бог объявился на болоте.
Мы окунаемся в цветочную купель…
Где ветер мураву гонял в тычки
По захолустью, где и людям сложно
Поднять глаза, цветы во все зрачки
Глядят на Сущего, как будто вхожи
В иную жизнь. Фиалка, первоцвет,
Безумец ирис, прочие… ну что нам
Их имена, когда любви завет
Итожит Муза: «К этим топям сонным
Во всеоружьи вышел на подмогу
Крестьянский Бог, прекрасный Бог, ей-богу».
Октябрь
О лиственный желток, в аллеях парка
Ты, собираясь тлеть, предал огласке
Бессрочность бытия. Пускай насмарку
Идет мой век — я вечностью обласкан.
Похожий бриз, теплынь такую память
Удерживает с юности, как будто
Мне к жизни больше нечего прибавить,
Как бы она ни повернулась круто.
Я лучше припаду к асфальту, лишь бы
С землей делить ее дары и долю.
Октябрь пылает, как когда-то, рыжий,
Он грел меня у лисьих нор на поле.
Посев озимых. Плуга рыхлый след.
На плечи давят девятнадцать лет.
Зима
Рождество, говорят, на подходе, и зрелище серой,
Как шинель у солдата, земли подтверждает прогнозы.
Этот стих вписан набело в свитки коры на шпалерах
И зачитан до дыр между просинью неба и прозой
Заоконных проселков, где гравий скулит от напора
Устремленных куда-то людей, но другою дорогой
Я пройду — мимо баров, ведущихся в них разговоров.
Где набито битком, не нужна там поэта подмога.
Случившийся раньше, чем нам напророчили, холод
Вернул мне надежду, из душного вызволив плена:
Еще можно многое сделать — возьму и навстречу
Пущусь приключеньям, по-прежнему буен и молод,
А то и влюблюсь или выращу сына — мне жизнь по колено,
И две мировые не смогут меня искалечить.