Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2006
Ивлин Во Насмешник / Перев. с англ. В. Минушина. — М.: Вагриус, 2005
Сборник Ивлина Во, вышедший в мемуарной серии "Мой ХХ век", стоит приобрести прежде всего из-за включенной в него автобиографии "Недоучка" (1964), оказавшейся последним произведением английского писателя.
Читая ее, я не раз вспоминал ламентации из эссе "Кембридж", написанного в 1921 году студентом Тринити-колледжа Владимиром Набоковым: "Между ними и нами, русскими, — некая стена стеклянная; у них свой мир, круглый и твердый, похожий на тщательно расцвеченный глобус. В их душе нет того вдохновенного вихря, биения, сияния, плясового неистовства, той злобы и нежности, которые заводят нас бог знает в какие небеса и бездны; у нас бывают минуты, когда облака на плечо, море по колено — гуляй, душа! Для англичанина это непонятно, ново, пожалуй, заманчиво. Если, напившись, он и буянит, то буянство его шаблонно и благодушно, и, глядя на него, только улыбаются блюстители порядка, зная, что известной черты он не переступит. А с другой стороны, никогда самый разымчивый хмель не заставит его расчувствоваться, оголить грудь, хлопнуть шапку оземь… Во всякое время — откровенности коробят его".
Положим, и сам Набоков, сделавшись профессиональным писателем, не так чтобы уж очень часто "оголял грудь" и если по молодости позволял себе "расчувствоваться" в иных стихотворениях, то в прозе, особенно в зрелых вещах, сделал все, чтобы скрыть от читателей свою личную жизнь. Однако по сравнению с автобиографией Ивлина Во набоковские "Другие берега" — самая настоящая "исповедь горячего сердца" (да простят меня правоверные набоковоманы за реминисценцию из Достоевского).
По волнам своей памяти Во путешествует как истинный английский джентльмен — застегнутым на все пуговки, не позволяя управлять собой потоку воспоминаний и не заносясь ни в какие небеса и бездны. Любители лирических излияний и исповедальных саморазоблачений могут не беспокоиться: "Недоучка" написан явно не для них. Отказываясь идти "в кильватерной струе психологических спекуляций нового поколения" (как и Набоков, Во не слишком жаловал «венскую делегацию»), писатель редко позволяет себе расслабиться и не балует читателей откровениями интимного характера. Стопроцентный англичанин, он обладал искусством скрывать истину, не сказав ни одного слова неправды. Так, повествуя о раблезианских развлечениях студенческой юности (из-за них он забросил учебу и в итоге вышел из Оксфорда, недоучившись до магистра, всего лишь с дипломом бакалавра), автор ни словом не обмолвился о своем гомосексуальном опыте (о том, "было или не было", заинтересованным лицам приходится судить, изучая посмертно опубликованные дневники и письма Во) и к тому же умолчал о многих скандальных проделках, которые, кстати, оставили неизгладимое впечатление в памяти его приятелей. (Один из них долго еще помнил, как ночью стены баллиолского колледжа дрожали от громовых восклицаний подвыпившего Ивлина: "Декан Баллиола трахается с мужиками! Декан Баллиола трахается с мужиками!!!"[1])
Из книги мы узнаем куда больше о культурно-бытовом укладе и нравственном климате эдвардианской и георгианской Англии, нежели о внутренней жизни автора, так что "Недоучка" прельщает нас, как выразился бы Владислав Ходасевич, "силой колорита", а не "диалектикой души" и интенсивностью самокопания.
Автобиографический материал подобран так, чтобы наше внимание сосредоточилось на окружении юного Во и на подробностях внешнего мира, запечатлевшихся в его сознании. Эти подробности постоянно соотносятся пожилым автором с современными реалиями и фактами давней истории: неповторимая мелодия единичного существования вплетается в "шум времени", что позволяет воспринимать всю вещь не столько как автобиографию знаменитого писателя, сколько как культурно-исторический очерк английской жизни в период заката могущественной Британской империи.
Особенно богата такими сопряжениями вторая глава, "В кругу семьи", посвященная детству будущего классика английской литературы. Живописуя идиллические пейзажи лондонского пригорода и традиционные прогулки с отцом, автор показывает ландшафт, каждая деталь которого насыщена историческими реминисценциями. Вот перед нами "мрачный пустовавший дом, в котором некогда заточил себя Питт Старший. В доме, в башенке, была комната с двойными дверьми, туда ему приносили еду, когда он запирался там в приступе тоски и ярости"; далее мы видим "замок Джека Стро, возле которого… дважды были разбиты отряды мятежников, один раз во времена Уота Тайлера, когда они направлялись на Лондон, в другой — во время восстания Гордона, когда они шли на Кенвуд, чтобы сжечь его. Более свежий и действительно реальный случай произошел как раз за трактиром: Сэдлир, злостный железнодорожный спекулянт, который послужил прототипом диккенсовского Мердля, хлебнул синильной кислоты из серебряного кувшинчика для сливок и был найден на песчаном карьере — ноги его торчали из земли". Даже дерево, возле которого отец и сын регулярно встречали слепого нищего, имеет свою историю: его "посадили, чтобы отметить место, где стояла виселица, на которой казнили убийцу по имени Джексон там, где он совершил свое преступление".
В книге есть немало анекдотических эпизодов и исполненных едкой иронии зарисовок (чего стоит хотя бы описание ненавистного декана Хартфорд-колледжа: "Он курил трубку, которая торчала из его толстых губ, словно приклеенная коричневой слюной. Когда он вынул ее изо рта и взмахнул, словно желая, чтобы мне стала понятней его невнятная речь, блестящая нить потянулась за мундштуком, пока не лопнула, оставив мокрый след на его подбородке. Когда впоследствии он говорил со мной, я ловил себя на том, что думаю: как далеко может протянуться эта нить слюны, и часто не слышал его"). И все же по контрасту с хогартовской манерой большинства произведений Во, тяготеющих к гротеску и карикатуре, "Недоучка" поражает обилием описаний, пристальным вниманием к вещному миру, окружавшему впечатлительного мальчика, который особенно трепетно относился к приметам, казалось бы, столь недавней, но уже едва ли не мифологической викторианской эпохи, будь то "ширмы и шитые панно на резных ножках" в старом доме тетушек или увиденные там же архаичные газовые рожки, "шеффилдский фарфор, фамильные портреты кисти неизвестных живописцев", "два застекленных шкафчика, заполненные всяческими «древностями» — веерами, табакерками для нюхательного табака, орехами с выпиленным узором, старинными монетами и медалями"; и еще "заключенный в футляр, тщательно обложенный ватой и снабженный этикеткой обгорелый кончик трости, опираясь на которую, некий родственник совершил восхождение на Везувий", и "прядь волос Вордсворта (подлинность под вопросом)".
В детских главах автобиографии с ностальгией воскрешаются те зрительные, осязательные и слуховые впечатления, которые по каким-то таинственным иррациональным причинам навсегда врезаются в память, образуя сокровенное ядро человеческого сознания. Воссоздавая в памяти викторианский дом своих тетушек, автор вспоминает целую симфонию запахов: "там вечно присутствовал неистребимый запах газа, масла для ламп, плесени и фруктов; в одной части дома пахло запущенной церковью, в другой — людным базаром"; рассказ о первых школьных годах вызывает образ немецкой учительницы, которая вдалбливала маленькому Во стишок о пуделе, выпившем молоко. "И тот бессмысленный стишок, — меланхолично замечает автор, — до сих пор звучит у меня в голове…"
Нечаянные лирические всплески, оттеняющие нарочито суховатый стиль изложения, придают автобиографии элегический тон и лишний раз позволяют нам увидеть в том жестоком и циничном насмешнике, каким Во представлялся многим современникам, тонкого и глубоко чувствующего человека, чья загадочная англосаксонская душа нет-нет да и подавала признаки жизни, прорываясь сквозь панцирь чопорной сдержанности и ледяной иронии.
При этом Ивлина Во нельзя обвинить в лакировке воспоминаний или подтасовке фактов из желания приукрасить себя любимого. По отношению к самому себе в прошлом автор занимает трезвую, отстраненно-ироничную позицию и не скупится на критические замечания.
"Большинство юношеских дневников наивны, банальны и претенциозны; мои в этом смысле просто ужасны. <…> Если то, что я написал, — верный мой портрет, то я был самодовольным, бессердечным и осмотрительно злобным. Мне бы хотелось верить, что даже в этих личных записях я был неискренен, скрывал свою более благородную натуру, что тогда я абсурдно считал цинизм и злость признаками зрелости. Я молюсь, чтобы это было так. Но убийственное свидетельство вот оно, передо мной: фраза за фразой, страница за страницей, неизменно вульгарные. Я не чувствую ничего общего с мальчишкой, который написал все это". Шестидесятилетний мемуарист не только сурово оценивает свой претенциозный юношеский дневник, но и неоднократно показывает себя и школьных приятелей в довольно неприглядном виде: "Мы не были хулиганами в старомодном смысле этого слова, то есть теми, кто жесток по отношению к слабым. С младшими мы вели себя как благосклонные феодалы. Но одногодков и непосредственное начальство из их числа преследовали как небольшая свора собак".
Издевательства над однокашниками — неизбежные атрибуты закрытых школ, -студенческие дебоши и экстравагантные выходки, вроде лая под окнами декана колледжа, спьяну заподозренного в зоофилии, — подобных забав мы встретим немало на страницах "Недоучки".
Не обошлось в книге и без сенсационных признаний. Прочитав "Недоучку", друзья Во и даже его родной брат Алек с удивлением узнали о том, что в юности он едва не покончил с собой: хотел утопиться в море, оставив возле одежды записку с красноречивой цитатой из Еврипида: " Θάλασσα κλύζει πάντα Τ’ανθρώπων κακα"[2]; лишь прозаический ожог медузы вывел Ивлина из возвышенно-суицидального настроения и заставил его повернуть к берегу. Об этом инциденте сообщается в последней главе, рассказывающей о самом тягостном периоде в жизни Во, когда он, погрязший в долгах лоботряс и недоучка без каких-либо высоких жизненных целей и перспектив, вынужден был тянуть учительскую лямку в "образцовой до уныния" валлийской школе, ставшей прообразом лланабской школы в его дебютном романе "Упадок и разрушение" (1928).
Тем не менее подобные признания — скорее исключение, чем правило. Писатель как зеницу ока оберегал свое "privacy" и из-за него довел повествование лишь до 1925 года, так и не показав чудесное перерождение забубенного пьяницы и кутилы в одного из лучших английских прозаиков ХХ века.
"Недоучка" должен был стать первым томом автобиографической трилогии. Ивлин Во засел было за вторую часть, но, написав всего семь страниц, оставил затею: ему предстояло описать крах скоропалительного брака с Ивлин Гарднер (она изменила мужу, когда тот, уединившись, дописывал "Мерзкую плоть"). Изжить психологическую травму писатель так и не смог (неслучайно отголоски адюльтерной истории различимы во многих произведениях Во: прежде всего в рассказе "Любовь на излете", романах "Пригоршня праха", "Не жалейте флагов", "Меч почета") и уж тем более не захотел бередить незаживающую рану перед публикой.
К сожалению, вторая вещь, вошедшая в сборник, мало что добавляет к автопортрету Ивлина Во, да и значительно уступает "Недоучке" по своим художественным достоинствам. Путевые очерки "Турист в Африке" (1960) были изготовлены по заказу пароходной компании "UnionCastleLine", отвалившей писателю две тысячи фунтов и оплатившей двухмесячный круиз Генуя — Порт-Саид — Аден — Момбаса — Занзибар — Дар-эс-Салам — Танганьика — Ндола — Солсбери (тот, что в Зимбабве, разумеется) — Кейптаун — Саутгемптон.
Книга, представляющая собой наспех обработанные дневниковые записи января — марта 1959 года, написана вялым пером отяжелевшего, усталого, не очень здорового человека, потерявшего вкус к приключениям и едва ли не через силу обозревающего достопримечательности Центральной и Восточной Африки. "Беженец от английской зимы" выше всего ценит комфорт и предпочитает экскурсиям покой корабельной каюты: в то время как его спутники совершают "изнурительный бросок к Сфинксу", он сибаритствует на пароходе. Когда же уютное однообразие плавания заканчивается, повествователю приходится окунуться "в ужасающую жару Танганьики" и совершать запланированные путешествия в глубь континента, во время которых он чаще всего проявляет "вялый интерес к окружающему".
"Безжизненная, раскаленная дорога, то и дело пересекающая железнодорожную ветку. Ничего интересного по сторонам"; "монотонный безлюдный пейзаж за окнами машины навевал скуку" — такого рода увлекательные наблюдения, разбавленные взятыми из вторых рук историко-этнографическими сведениями, в конце концов навевают скуку и на читателя.
А бесстыжие панегирики благодетельной пароходной компании («’Родезия’ — пароход чистый, обладающий превосходными мореходными качествами, следующий точно по расписанию, располагающий плавательным бассейном, кинозалом и всеми современными удобствами, но без претензий на класс люкс»), не слишком актуальные для нас советы, так же как и настойчивые рекомендации посетить тот или иной национальный парк, придают путевым заметкам сходство с безнадежно устаревшим, а потому и бессмысленным рекламным буклетом, изданным департаментом по развитию туризма.
Несколько оживляют повествование публицистические рассуждения об апартеиде и колкости в адрес лейбористского правительства, чья близорукая политика, утверждает пристрастный автор, способствует развалу колониальной империи, что пагубно отразится и на судьбах белых колонизаторов, и на жизни аборигенов: "Ирония в том, что Британскую империю разрушают самими же нами импортированные чужеземные принципы либерализма XIX века. Основы империи часто являются причиной горя; их разрушение — всегда". Небезынтересны и некоторые исторические анекдоты, которые пересказывает автор. Вот один из них: с восставшим племенем кикуйю англичане боролись с помощью воинственного племени масаи; чернокожим наемникам приказали напасть на бунтовщиков и "принести сколько смогут оружия кикуйю; на другое утро вокруг палатки командира лежали груды отрубленных рук" — простодушные туземцы плохо знали английский язык, на котором слова "оружие" и "руки" пишутся и произносятся одинаково — "arms".
В целом же "Турист в Африке" редко когда поднимается выше уровня заурядного путеводителя, так что по прочтении книги возникает законный вопрос: чем был обусловлен выбор составителей? Ведь даже доброжелательно настроенные английские критики посчитали "Туриста" слабейшим творением писателя, а тираж книги "распродавался по бросовой цене и пылился на полках книжных магазинов вплоть до семидесятых годов, пока наконец его не разыскали коллекционеры"[3]. Сам автор воспринимал это сочинение как ремесленную поделку, состряпанную исключительно ради денег, и когда его многолетняя корреспондентка Нэнси Митфорд попросила прислать дарственный экземпляр, чистосердечно ответил: "Я не выслал тебе экземпляр моей африканской халтуры, потому что стыжусь ее и потому что не посылаю ее уважаемым мною друзьям"[4].
Может быть, стоило отобрать для книги что-нибудь более интересное и содержательное, показывающее писателя с лучшей, а не с худшей стороны: избранные эссе и критические статьи, отрывки из дневников и писем или же фрагменты из антологии "Когда не ездить было — грех" (1947)[5], вобравшей лучшее, что было написано Ивлином Во в жанре путевой прозы?
Культурная память не беспредельна, и вряд ли стоит загромождать ее переводами третьестепенных вещей пусть даже и первоклассных авторов.
Николай Мельников
[1] P. Quennell. A Kingdom of Cokayne. In: Evelyn Waugh and His World. Ed. by David Pryce-Jones. London: Weidenfeld & Nicolson, 1973, p.37.
[2] "Грехислюдейсмываеттолько море". Еврипид. Ифигения в Тавриде. Перев. И. Ф. Анненского.
[3] Evelyn Waugh. The Critical Heritage. Ed. by Martin Stannard. London, Boston etc.: Routledge & Kegan Paul, 1984, pp. 51–52.
[4] The Letters of Nancy Mitford and Evelyn Waugh. Ed. by Charlotte Mosley. Boston, N.Y.: Houghton Mifflin Company, 1996, p. 427.
[5] В "ИЛ" печатался перевод главы из этой книги (1999, № 2)