Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2006
Перевод Григорий Кружков
Дерек Уолкотт[1]
Дерек Уолкотт (род. в 1930), поэт и драматург, лауреат Нобелевской премии, друг Иосифа Бродского (для русского читателя — рекомендация не менее важная), родился на маленьком острове Сент-Люсия в Вест-Индии. Редкая обзорная статья о нем обходится без цитаты, которую можно считать автобиографической.
Я просто рыжий негр, влюбленный в море,
Учившийся в колониальной школе.
Кто я — голландец, негр иль англичанин?
Я — или сам народ, или никто.
Это поставленное здесь для благозвучия «рыжий негр» точнее было бы перевести «негр с красноватым отливом»: в жилах поэта, наряду с европейской, течет африканская и индейская кровь. Многое перемешано и в его поэзии. Кроме культурной традиции долгих веков и эпох, в ней живет и непосредственное, «туземное» ощущение свежести языка, когда поэт, подобно Адаму в раю, дарит вещам имена, наслаждаясь самим процессом возникновения речи.
В молодости Дерек Уолкотт был учителем в школе, писал для местных газет, основал на Тринидаде театральную труппу, писал для нее пьесы на актуальные карибские темы (всего им написано около тридцати пьес, многие из которых с успехом ставились в США и в Европе). Долгие годы он вел кочевую жизнь, но всегда чувствовал себя островитянином, выразителем судьбы и культурных традиций своей океанской родины. На этом всегда стоял, обретая силу в самой зыбкости своего двойственного положения (карибский поэт, пишущий по-английски).
Значение Уолкотта для современной английской поэзии следует особо подчеркнуть; выражаясь торжественно, он один из тех рыцарей, которые сберегли ее честь в смутную эпоху кризиса и утраченных ориентиров. С этой мысли Бродский начинает свое замечательное эссе о Уолкотте «Шум прибоя»: «Поскольку цивилизации конечны, в жизни каждой из них наступает момент, когда центр больше не держит. В такие времена не войско, а язык спасает от распада. Так было с Римом, а до того с эллинистической Грецией. Скрепляющую работу в подобные времена выполняют провинциалы, люди окраин».
Провинция — сложный комплекс в душе человека, вырвавшегося на всемирную орбиту. Особенно в случае такой провинции, где вырос Уолкотт, — туристского рая, обители вечного лета. Можно ли всерьез относиться к этим отпускным краям, бутафорским пейзажам?
«Зима добавляет глубины и темноты в жизнь так же, как в литературу; а в бесконечном лете тропиков даже бедность и поэзия кажутся не способными затронуть слишком глубоко, — размышляет Уолкотт в нобелевской речи. — В серьезных городах, в воинственном холоде зим с коротким светлым временем суток дни, кажется, проходят мимо в застегнутых заиндевелых шинелях; каждое здание выглядит как казарма с зажженным светом в окнах, и когда начинает падать снег, кажется, ты попадаешь в русский роман девятнадцатого века… А у приехавшего на Карибы возникает впечатление, будто он попал в мир почтовых открыток. Такой поверхностный взгляд на культуру Кариб обычен».
Взгляд, конечно, поверхностный, но в чем-то верный. И не случайно любовь к своей, в буквальном смысле «малой», родине уживается в душе поэта с ностальгией по чужому и далекому. Никто в наше время так не воспел старые камни Европы, не передал шепот античности в волнах, плещущих в берега Атлантики, как это сделал Уолкотт.
Дерека Уолкотта можно назвать «современным эллином». Силой воображения он превратил Карибский архипелаг в Эгейский — не только в своей эпической поэме «Омерос», но и в других стихах, где слышится гул гомеровских гекзаметров, плеск весел одиссеевых кораблей.
Между прочим, «никто» в приведенном выше четверостишии может быть и цитатой: так Одиссей назвался в пещере циклопа Полифема — «Никто» — не в порыве самоуничижения, но чтобы не выдать себя раньше времени.
Уолкотт — не только «эгеец», он также наследник римлян, их трезвого, стоического взгляда на мир. В этом он родствен Бродскому и многим другим поэтам. Перечитайте «Письма к Луцилию»: в них уже содержится идеал человека, идеал благородного ума, за исключением, может быть, малого — жалостливой любви, умиления. Их нет и никогда не было в шуме океана, в свисте ветра. Их нет в ослепительных лучах южного солнца.
Зато они есть в христианстве, и не зря Уолкотт поминает тридцать третью песнь дантовского «Рая», кончающуюся знаменитой строкой: «l’amorchemoveilsoleel’altrestelle» («Любовь, что движет солнце и планеты»). Язычество моря, укрощенное христианством сердца, — доминанта поэзии Уолкотта:
…ликованья Исайи
заставляют розу расти из песка.
Предлагаемая читателю подборка стихов взята из книги Дерека Уолкотта «Щедрость». В названии звучит эхо книги Уильяма Йейтса «Щедрость Швеции» (1924), в которой он опубликовал свою нобелевскую лекцию и впечатления от поездки в Стокгольм. Йейтсовские аллюзии пронизывают и стихотворение Уолкотта «Пробудившись в Эдеме приморском…»; это и знаменитый медный бук в усадьбе леди Грегори в Куле, на коре которого до сих пор можно прочесть врезанные инициалы Йейтса и его друзей, и квадратная башня в Баллили, и воспетые ирландским поэтом лебеди в Куле.
Книга Уолкотта написана на Тринидаде — на его любимых Карибах, в доме, построенном, как можно понять, на «шведские деньги». Поэт обласкан щедростью южной природы, жизни, удачи. Но удача совпала с утратой: открывающий книгу цикл элегий посвящен памяти умершей матери — Аликс Уолкотт.
Печаль смещает времена и масштабы, в «засоренном слезой» поле зрения оказываются муравьи, марширующие по песчаной тропинке к кладбищу, незаметно свершающие свой титанический труд, перенося земную жизнь в «пределы иного какого-то града». Возникает трогательная фигура Джона Клэра, английского поэта-крестьянина XIX века, всю жизнь мучившегося в нужде и умершего в лечебнице для душевнобольных[2], а за ним и образ бедного Тома-сумасшедшего, мерзнущего под ветром в степи вместе с королем Лиром. Человеческий удел в его щедрости и нищете, в сокровенных мечтах и несбывшихся надеждах охватывается расширяющимся зрением, и где-то там, на пределе памяти и понимания, рождается катарсис — необходимое всякой душе примирение и утешение.
(Далее см. бумажную версию)