О книге Уллы Лахауэр «Ритина родня»
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2006
С советского Востока на немецкий Запад[1]
Так называемые «российские немцы», переселившиеся в ФРГ, по непонятным для немцев причинам трудно адаптируются в новой среде. Мангеймская журналистка Улла Лахауэр, заинтересовавшись этой проблемой, посвятила истории одной из таких эмигрантских семей книгу «Ритина родня»[2].
С Ритой Паулз, уроженкой Караганды, и ее подругой Иреной Улла познакомилась, когда, вернувшись из поездки в Россию, организовывала гуманитарную помощь девушке-инвалиду из русской деревни. Понадобились переводчики — так состоялась встреча. Обе переводчицы показались немецкой журналистке необычными людьми. Но многое из того, что они обсуждали между собой, было, по мнению Уллы, непонятно, лишено логики.
При всей взаимной симпатии мы чувствовали себя неловко, сохранялось ощущение непривычного. Мой муж и я были единственными «настоящими немцами», с которыми общались Рита и Ирена. Они же стали единственными российскими немцами, которых знали мы. По возрасту они годились нам в дочери. Какие-то их качества: вежливость, что ли, или старомодное кокетство — приводили на память девушек прошлых времен. Нас поражало, как хорошо они владеют давно забытым у нас искусством говорить взглядами.
Обе девушки приехали в ФРГ летом 1989 года, одной было тогда девятнадцать, другой — семнадцать лет. <…> Из рациональных соображений (поскольку это считается перспективным) обе изучают экономику и славистику, Ирена с упрямой целеустремленностью, Рита — скорее неохотно: она не видит особого счастья в том, чтобы оказаться в роли менеджера какого-нибудь совместного западно-восточного предприятия, и, помимо профессионального обучения ради хлеба насущного, продолжает начатые еще в Караганде занятия вокалом. Пять или шесть лет прошло со времени переезда в Германию: достаточно, чтобы почувствовать себя в Мангейме как дома.
Журналистке хотелось познакомиться с девушками поближе и проследить за процессом их адаптации в Германии, однако, как часто бывает, повседневная рутина развела их дороги. Когда же Улла вновь повстречалась с Ритой, она была поражена целым рядом перемен, не соответствовавших ее — Уллы — оптимистическим прогнозам:
Ее немецкий стал хуже. Похоже, она уже не верила, что сумеет когда-нибудь стать певицей. Она все время жаловалась на свою немецкую учительницу пения, которая заботится о технике дыхания, но оставляет слишком мало времени на пение как таковое. Рита уже не уверена, что стóит продолжать дорогостоящие частные уроки, ради которых приходится работать на фабрике и петь по праздникам, иногда и на улицах. Одни и те же русские народные песни, цыганские романсы, «березоньки», «подмосковные вечера» — все это ей осточертело.
Она все чаще говорила о Караганде, где давно уже пела бы на сцене и где, если бы отец в свое время не поторопился с отъездом, смогла бы по крайней мере закончить музыкальную школу. «Это у нее своего рода ностальгия да еще страх перед будущим», — думала я. Продолжать частное обучение или, тем более, поменять специальность — для нее слишком большая роскошь, такое желание она вряд ли сможет объяснить родителям, ведь те купили в Келе, на французской границе, домик с садом и основательно влезли в долги. К тому же именно в это время отец потерял место в строительной фирме, хотя работа казалась такой надежной… У Ритиной сестры Лены, живущей в родительском доме вместе с мужем Олегом и маленьким сыном Пашей, тоже начались неприятности: ей принадлежит «русский» магазин, но теперь у него появились конкуренты.
Улла и Рита подружились. Рита раскрывалась постепенно, рассказывала о себе, зачастую ставя Уллу в тупик своими непривычными для западной немки взглядами.
Рита, что совершенно очевидно, ценит свободу: ни за какие блага она не перебралась бы жить к родителям. Но, с другой стороны, она очень любит свою семью, живущую в полутора часах езды от нее, эта любовь для Риты — нечто само собой разумеющееся и глубоко личное. Поначалу она не рассказывала о том, как навещает родных, о своем отце Генрихе и русской матери Анастасии, о бабушке Марии Паулз, благочестивой меннонитке, и ее немецких предках <…>.
Однажды Рита объявила: «Мой отец стал капиталистом!» Слово «капиталист» означало, что, устав от безработицы, отец решил открыть собственное дело. Каждую субботу он нагружал свой «фольксваген» товарами из Лениного магазина: фарфором с розочками, цветастыми китайскими покрывалами, копченой рыбой, русскими конфетами, видеокассетами, библиями и т. п. — и колесил по району, останавливая передвижную лавочку возле мест временного проживания недавно прибывших российских немцев.
Улла сочувствовала Рите, но удивлялась тому, что бывшие российские немцы, прожившие в Германии уже несколько лет, продолжают тосковать о прошлом. Потом состоялось знакомство журналистки со всей семьей Паулз. Родственники Риты легко приняли ее в свой круг, и она поразилась тому, что они так свободно общаются с малознакомым человеком. К тому времени у Уллы созрел план написать книгу об истории Ритиного рода: рассказать о жизни своих новых знакомых, вообще о многострадальной судьбе российских немцев, объяснить себе и соотечественникам то, что кажется «ненормальным» в переселенцах из России.
Поначалу участвовать в проекте Уллы согласилась только Рита. Другие члены семьи не спешили рассказывать о себе. «Если хочешь получить доступ в чужую жизнь, нужно суметь открыть ведущую туда дверь, а то и сломать стену», — пишет Лахауэр. Осознавая свою ответственность и деликатность темы, журналистка рассуждала так:
Известный парадокс: чужаки не выносят любопытных глаз, но в то же время нуждаются в сочувствии со стороны окружающего их общества. В этом смысле семья Паулз могла бы оказать своим землякам неоценимую услугу, и это был единственный убедительный довод в пользу того, чтобы все-таки попробовать. «Мы будем все делать тактично», — уверяла Рита. «Тактично» стало ее любимым словом. Мой девиз звучал похоже: «Это не принесет вам вреда…»
Наконец согласие Паулзов было получено, и Улла с головой погрузилась в предварительное изучение проблемы. В книге ее рассказ о Ритиной семье перемежается историческими справками, статистикой, выдержками из документов.
Как известно, 22 июля 1763 года Екатерина II издала манифест, приглашавший в Россию немецких переселенцев. Им обещали «навечно» предоставить земельные владения, право на сохранение языка и религии, самоуправление и освобождение от военной службы. На десять лет — время обустройства в новых местах — отменялось налогообложение. Первая немецкая колония в Поволжье была образована в 1764 году. К концу XVIII века в России проживало уже значительное число немцев различных вероисповеданий: лютеран, католиков, меннонитов. В 1797 году вышел специальный закон о закреплении за ними перечисленных прав и статуса «колонистов».
Дед Марии Паулз — Петер Винз — и предки ее мужа Генриха происходили из меннонитских семей Западной Пруссии. Основателям этих родов, жившим столетия на два раньше, пришлось покочевать по Европе: Швейцария, Нидерланды, Польша. Меннониты, соблюдавшие строгие религиозные предписания и не признававшие никаких присяг, а потому не желавшие состоять на государственной службе, держались особняком и нередко подвергались гонениям. Приглашение, адресованное Екатериной II немцам, было принято ими с энтузиазмом. В результате на юг Украины уже в самом начале переселения прибыло несколько тысяч немецких меннонитов. В 1789 году они основали на Днепре поселок Хортица, в котором и родился в 1873 году прадед Риты по отцу — Иоганн Паулз. Марии Паулз, ныне самой старшей в семье, этот человек приходился свекром. Он погиб в 1933 году в Караганде. Что касается предков самой Марии, то они происходили из поволжских немцев: ее дед, упоминавшийся выше Петер Винз, родился в 1853 году в Западной Пруссии, где как раз в то время, после принятия прусского закона о всеобщей воинской повинности (1847), среди меннонитов вспыхнула переселенческая лихорадка. Два представителя прусских меннонитов были делегированы в Санкт-Петербург и в результате переговоров добились разрешения на въезд в Россию; каждая семья получила 65 десятин земли. Не желая становиться должниками русского царя, семьи иммигрантов перед отъездом вносили в кассу русской миссии в Берлине по 350 талеров каждая. Царское правительство поставило перед новыми переселенцами конкретную задачу: служить образцом правильного хозяйствования для окрестных русских крестьян.
Эта волна миграции началась в 1855 году, а в 1864-м к ней присоединился Петер Винз. Новые деревни строились вдоль Соляного тракта, по которому соль из Средней Азии доставлялась в Центральную Европу. Потому и назвали колонию «Am Trakt» («На тракте»). В создании шестой по счету деревни этой колонии (Лизандерхее) принял участие приехавший вместе с родителями Петер. Новоприбывшие жили в землянках, с трудом привыкали к резко континентальному климату волжской степи, к сильным ветрам, рыли колодцы, выводили приспособленные к холоду породы скота, обрабатывали землю. К середине восьмидесятых годов Лизандерхее была уже вполне жизнеспособной деревней. Правда, в 1871-м колонисты лишились привилегий и оказались приравненными к русским крестьянам. В 1874-м было отменено освобождение от воинской повинности, что особенно задело немцев-меннонитов, поскольку служба в армии несовместима с принципами их вероучения. После обнародования нового закона 18 тысяч меннонитов выехали из России в Америку. Тем не менее к концу XIX века представители этой конфессии составляли 8,6% всех российских немцев. К их числу принадлежали и предки Ритиной семьи. Жители колонии «Am Trakt» сумели добиться для себя замены службы в армии на службу в лесничестве.
К рубежу ХХ века в России проживало 1,4 миллиона немцев. В колонии «Am Trakt» жили 1 200 человек. Она состояла из девяти деревень, занимавших 30 000 десятин. Деревни застраивались добротными домами на прусский манер, были посажены и подросли зеленые аллеи, функционировала своя школа. Путешественники называли колонию «оазисом в пустыне», перед Первой мировой войной она стала одной из самых зажиточных. Меннониты поддерживали тесный контакт с Западной Пруссией, перенимали все технические нововведения, закупали новые машины. При общении с жителями ближайшей русской деревни Воскресенка немцы не могли не видеть, что в плане уровня жизни их с соседями разделяет пропасть: у них даже урожаи были почти в три раза выше. Вражды с окрестными селениями не возникало, но других контактов, помимо деловых, меннониты не искали; это касалось не только русских, но и немцев других вероисповеданий.
Во время Первой мировой войны, в 1915 году, российское правительство издало указ о депортации немцев на зауральские территории. Было переселено 190 тысяч человек. Остальных спасла революция 1917 года: выселение прекратилось. По счастью, до ликвидации «Am Trakt» дело так и не дошло, и в 1923-м в городе Покровске-на-Волге была даже опубликована брошюра некоего Зурукина «Меннониты Кёппентальского района». Помимо любопытных этнографических данных, брошюра содержала восторженный отзыв об экономическом развитии колонии, о высоком уровне хозяйствования и особенно о достижениях в области животноводства: о новой породе коров, выведенной трудолюбивыми немцами, о великолепных лошадях, об ухоженных и плодовитых свиноматках. Механизация сельского хозяйства в немецкой колонии выглядела особенно впечатляюще на фоне тогдашней разрухи в Поволжье. Поражала и невиданная в других районах система экономической стабилизации общины за счет создания общей кассы для страхования от несчастных случаев. Контраст с соседними русскими деревнями бросался в глаза: «Здесь современная система, основанная на солидарности частников, там — русский ▒мир’, в котором владение и пользование землей коллективные».
Не всегда, правда, немецкие хозяйства функционировали столь успешно: во время голода 1921-1922 годов пострадало немало потомков немецких переселенцев. В Поволжье погибло 113 тысяч российских немцев, на юге — 70 тысяч. И все же многие выстояли и, подобно жителям колонии «Am Trakt», в меру сил подкармливали обращавшихся к ним голодающих. В период НЭПа немецкие хозяйства успешно воспользовались разрешением развивать — в определенных рамках — частное хозяйство. Но события развертывались своим чередом. В 1924 году была основана Автономная Советская Социалистическая Республика немцев Поволжья. Кроме нее, в СССР было создано еще 18 немецких национальных округов и 550 немецкоязычных сельсоветов. А потом началось…
В 1929-м активизировалась борьба с религией. Тогда в Москве собралось около 14 тысяч немцев, изъявивших желание выехать за рубеж. Разрешение на выезд получили только 5 761 человек, из них 3 885 меннонитов. Чуть раньше, почуяв надвигающуюся грозу, покинул Россию родной брат Ритиного деда. Так потомки Паулзов появились в Канаде. Когда же в России приступили к раскулачиванию, сбежать фактически стало невозможно.
Бабушке Марии было в то время тринадцать лет, и она вспоминает, как в Лизандерхее, несмотря на строгий контроль и рвение местных активистов, потихоньку наставляли детей в вере и продолжали обучение на немецком языке. Помнит она и своего деда Петера Винза, пожилого и всеми уважаемого человека, председателя общины Лизандерхее. Разрушительная волна раскулачивания, запрет на использование наемного труда, обрыв связей с Западной Пруссией, коллективизация — все это подорвало благосостояние колонии. Петеру Винзу было суждено увидеть гибель плодов своего упорного труда. Потом зажиточных немцев начали выселять из их собственных домов; одни ютились у родственников, другие строили себе хижины. Летом 1930 года 200 человек были переселены за пределы колонии в глинобитные бараки. Новое поселение назвали Кулаковкой. Мужчин стали гонять на лесоповал. Петер Винз поначалу остался у родственников в Лизандерхее, но в 1931 году пешком пришел к внукам в Кулаковку. Это трудное путешествие окончательно подорвало здоровье семидесятивосьмилетнего старика, и вскоре он умер. Его похороны стали последним — не санкционированным властью — «общественным мероприятием» в колонии. Спустя месяц мужчин из «кулацких» семей прогнали плетьми через деревни колонии и отправили в Казахстан. Следом выслали женщин, детей и стариков. В целом в эти годы из волжской республики было выслано 60 тысяч, а из всей европейской части СССР — 1,8 миллиона «кулаков».
Улла Лахауэр читала книги об этих страшных фактах и пыталась во всех подробностях представить себе те годы. Она расспрашивала единственную знакомую ей свидетельницу — Марию Паулз, но не всегда могла увязать воедино отдельные фрагменты воспоминаний, а главное — не всегда понимала логику рассказов. К тому же бабушка Мария не отличалась словоохотливостью. Она долго не могла понять, зачем ворошить былое, возмущалась: «Почему я? У многих людей такая же судьба!»
«Что знают жители Западной Европы о подобных судьбах? — восклицает У. Лахауэр и добавляет: — Иногда, когда я уходила от Марии Паулз совершенно измученная, потому что постоянно пыталась что-то понять, я утешала себя тем, что верно и обратное: что, к примеру, знает российский немец, видевший на кельском вокзале мемориальную плиту в честь Зигмунда Фрейда, о таких судьбах? <…> Тут нельзя найти ничего общего, ничего, что можно было бы сравнивать напрямую. Петер Винз и Зигмунд Фрейд, родившиеся соответственно в 1853 и 1856 годах, не нашли бы даже, что друг другу сказать».
В 1931 году была основана Караганда, известная западным немцам как «город ссыльных». Депортированных «кулаков» и «врагов народа» привозили в казахскую степь и выгружали на пустом месте: ни укрытия, ни орудий труда, ни бараков. Приходилось бороться за свою жизнь, но выживали немногие. Трупы просто валялись на земле, и власти поспешили организовать рытье братских могил. Пятнадцатилетняя Мария прибыла в это страшное место вместе с родителями 17 августа 1931 года. Ее отец погиб в том же году. Мать выжила, всеми силами спасая трех дочерей. Сначала все ютились в землянках, потом — в построенных собственными силами бараках. Мужчины работали в шахтах. Город разрастался за счет постоянного пополнения ссыльными разных национальностей, и шахты оказывались уже на его территории. Попав в Караганду в девяностых годах, У. Лахауэр была поражена:
По среднеевропейским представлениям, Караганда — это не город, а беспорядочное смешение самых разных феноменов и миров. Глинобитные постройки вперемешку с деревенскими избами, рудоподъемные башни и чудовищные заводы, окруженные горами пустой породы, похожими на огромные женские груди, а повсюду, где осталась ровная поверхность, — пастухи верхом на лошадях посреди своих стад.
Как бы то ни было, этот не-город рос, и быт постепенно налаживался. Перед войной в Караганде даже появилась культурная жизнь: открылся кинотеатр. Показывали «Чапаева», «Веселых ребят», «Цирк», о которых У. Лахауэр пишет несколько пренебрежительно как о «народной мелодраме» и «мюзиклах в голливудском стиле», не понимая, сколь много значили эти фильмы для жителей Советского Союза того времени. Однажды, как раз в кино, Мария встретила молодого немца Генриха, тоже меннонита. Молодые люди поженились в 1938 году.
Террор, между тем, продолжался: в 1937-1938 годах в самой Караганде было арестовано более шести тысяч человек, полторы тысячи расстреляно, немецкая школа распущена, учителя объявлены «врагами народа». Генрих Паулз, человек хотя и молодой, но уже много повидавший и осторожный, старался ничем не привлекать к себе внимание властей.
Началась война с Германией. 28 августа 1941 года издается указ о депортации оставшихся в европейской части СССР немцев и об их поражении в правах — за «сговор с врагом». Депортировано 800 тысяч человек. За период с 1941 по 1948 год погибло от 300 до 400 тысяч российских немцев. Депортированных мобилизуют на трудовой фронт, им запрещено покидать предписанные места проживания. Многие исстрадавшиеся люди надеются на победу Германии… В 1943-1944 годах 350 тысяч немцев с Украины покидают свои родные места, отступая вместе с войсками вермахта. В 1945 году 220 тысяч из них будут «репатриированы».
В начале войны в Караганде появились новые депортированные, неподалеку возник лагерь для немецких военнопленных. И в 1942-м случилось непоправимое: в дверь квартиры Паулзов постучался сбежавший из лагеря немецкий солдат. Генриха арестовали, над его семьей (Марией и тремя детьми) нависла серьезная опасность. Спустя год Генрих погиб в лагере. Марии удалось выжить и вырастить детей. Во время войны и в первое время после нее российские немцы оставались под строгим надзором, страдали от жесточайших ограничений. Только в 1955 году, уже после смерти Сталина, когда Аденауэр возобновил дипломатические отношения с СССР, немецкие военнопленные вернулись в Германию, а российские немцы получили относительную свободу передвижения — в пределах территории принудительного расселения, им были возвращены права граждан СССР. Однако реабилитация произошла только в 1964-м, а возвращения на места былого проживания пришлось ждать до середины семидесятых.
Отец Риты, родившийся в 1941 году и также носивший имя Генрих, учился и взрослел уже в послевоенное время. В 1963-м, проходя армейскую службу вдали от дома, он встретил русскую девушку Анастасию Кириллову, в 1965-м они поженились. Анастасия родом из Западной Сибири. Ее мать и две сестры живут сейчас в деревне Кокшеново, на родине нескольких поколений Кирилловых. Отец Анастасии, который еще в Гражданскую войну сражался в рядах Красной армии, погиб в Великую Отечественную под Варшавой. Мария Паулз, хотя и огорчалась, что ее будущая невестка не из среды немецких меннонитов, возражать против выбора сына не стала. Сами же молодожены мало задумывались над религиозными вопросами, они — люди другого поколения, других ценностей.
Оглядываясь на прожитые годы, Генрих Паулз говорит о себе: «Я был нормальным советским гражданином. Всегда со всем справлялся». Согласно его определению, «нормальный советский гражданин» — это человек, который способен совершать чудеса в экономике, потому что своевременно — еще в юности — включился в общую работу. Сам Паулз, крановщик, был нужен повсюду, едва ли какая-нибудь другая работа оплачивалась так же хорошо и считалась в обществе столь же престижной. Упорный труд и ощущение, что ты — созидатель. Он ходил в кино, ведя под руку жену, и героем фильма часто оказывался строитель, а в зале пахло свежей краской. В Караганде тогда появилось столько нового: кино, театры, клиники, асфальтированные улицы, — все это переполняло его гордостью.
Их дочери учились в обычной советской школе. Рита вдобавок ходила в музыкальную и мечтала стать певицей. Воспоминания о детстве и юности у нее исключительно приятные, хотя ей не были чужды некоторые психологические проблемы, характерные для советских подростков. В десять лет она еще не знала, откуда берутся дети, а когда в двенадцать начались месячные, она, раньше ничего о подобных вещах не слышавшая, страшно испугалась, и объяснения смущенной матери не сразу ее успокоили. Рита стеснялась своей пышной груди, в школе всячески старалась скрыть ее: горбилась, носила свободную одежду. Только увидев на экране Мэрилин Монро и придя от нее в восторг, она наконец распрямилась. В школе и дома в основном звучала русская речь, хотя на бытовом уровне Лена и Рита немецким владели. О своем немецком происхождении они особо не задумывались, принимая его как данность. Лишь в период перестройки, когда правительство ФРГ пригласило российских немцев и с 1987 года начался их массовый отъезд, Паулзы, в первую очередь младшее поколение, стали подумывать о том, чтобы перебраться в Германию. У. Лахауэр подчеркивает, что, с точки зрения западных немцев, отъезд Паулзов на историческую родину был единственно возможным решением, на деле же они очень долго колебались, прежде чем такое решение принять. Привлекала стабильная жизнь, обещанная поддержка. Рита мечтала о том, что сможет ездить в овеянную детскими мечтами Францию. Но сразу спохватывалась: «А что я стану делать в ФРГ? Какую получу профессию? Привыкну ли?» Отец сказал: «Едем либо все, либо никто». В 1989-м они собрались в дорогу. Правда, Лена, незадолго до того вышедшая замуж за русского, была беременна и предпочла пока что остаться в России, тем более что мать мужа возражала против его отъезда.
Период адаптации в Германии проходил нелегко, но было много интересного. Пришлось срочно улучшить свой немецкий и постепенно овладевать основами бизнеса. Приехавшая позже Лена открыла магазин русских товаров «Завалинка». Ее клиенты — почти исключительно выходцы из России. Рите пришлось зарабатывать на жизнь совсем не тем, чем хотелось. Бабушка Мария и ее дочь Лени Тевз, сестра Генриха, единственные из Паулзов стали активистами меннонитской общины. Новая жизнь постепенно налаживалась, но ностальгия не отпускала, а многое в германских привычках и быте по-прежнему казалось им чужим.
Западные немцы тоже многого не понимают в жизни переселенцев из России. Улла Лахауэр не испытывает затруднений, когда ей приходится оперировать историческими данными: к ее услугам обширная литература, статистика. Однако непосредственный контакт с членами семьи Паулзов сразу вызывает недоуменные вопросы. Журналистке, которую в этой семье окрестили смущающим ее прозвищем Летописица, непонятно очень многое. Как, например, связать то, что известно ей, Летописице, о кошмарах советского режима, с заявлением Риты: «У меня было счастливое детство»? Через какое-то время объяснение приходит:
Счастливое детство Риты — и в этом она согласна со мной — было возможно только потому, что взрослые никогда не затрагивали при дочерях опасных тем. По разным причинам — в силу любви к детям, страха за них, собственной беспринципности, гордости за одержанную в войне победу, а иногда и неосознанно — все, кто принимал участие в их воспитании, так или иначе приукрашивали жизнь, умалчивали о ее противоречиях. Это был почти что заговор.
У. Лахауэр отмечает, что подобная позиция была типична для жителей Караганды в семидесятые годы. Рита соглашается с ее объяснением, но тут же дополняет его непонятной для Уллы фразой: «Советское воспитание было авторитарным, но не было холодным». Многие высказывания российских немцев, казалось бы, противоречат друг другу. С одной стороны, соседи донесли на Генриха Паулза, с другой — «Здесь, в Германии, не найти таких хороших соседей, какие были у нас в Караганде!» А старушка Мария, потерявшая в годы репрессий родителей, мужа и сестру, не спешит никого обличать, помалкивает, потому что боится, по ее собственным словам, оговорить невинного человека, и произносит сентенцию, недоступную пониманию журналистки: «Возможно, так и должно было случиться!» Но, похоже, не только из-за христианского смирения Мария Паулз так упорно отмалчивается. Где-то в душе все еще гнездится давний страх. Позже, когда у Марии обнаруживаются симптомы психической болезни, страх этот поднимается из глубин сознания на поверхность.
Как ни странно, она меня узнала. «Я из Лизандерхее в России», — машинально сказала она вместо приветствия, значит, поняла, зачем я приехала. Но задавать вопросы мне больше не пришлось. Лени Тевз озабоченно объяснила: мать боится, что я из КГБ. Мои попытки избавить ее от подобных подозрений не увенчались успехом. «У стен есть уши», — предупредила меня Мария Паулз. Впрочем, до нее все-таки дошло, что я не доносчица; во всяком случае, она верила в это, пока я находилась рядом. «Смотри, осторожно, а то они нас обеих вызовут на допрос».
Вместе с тем Мария довольна, что сейчас живет в достатке, с благодарностью вспоминает, как чиновник на германской границе перестал копаться в ее вещах, прослезился и помог с дальнейшим оформлением документов — после того, как она прочитала ему ветхое, буквально рассыпающееся мужнино письмо из лагеря. И при этом: «Люди здесь не такие дружелюбные, как в Караганде. Здесь каждый за себя. Здесь никто не спросит: откуда у тебя такое красивое платье?» Немецкой журналистке это непонятно. Ей кажется, что определенная автономность личности — гарантия свободы. Уллу даже пугает ситуация, когда, вызвавшись помочь Генриху Паулзу в поездке с российскими товарами по окрестным районам, она оказывается слегка «зажатой» в быстро образовавшейся, прекрасно знакомой любому россиянину, но неизвестной западным немцам очереди. Телесный контакт в очереди ей неприятен; то, что Мария Паулз обращается к ней на «ты», вызывает у журналистки чувство неловкости, а когда Рита, не стесняясь присутствия Летописицы, к которой привыкла почти как к члену семьи, обрывает у бабушки волос с подбородка, журналистка просто приходит в ужас. При этом ее страшно удивляет, как у Лены хватает сил выслушивать в своем магазинчике печальные исповеди клиенток-эмигранток, — на такое ведь способны только психоаналитики! У. Лахауэр пытается многое в поведении «загадочного» семейства трактовать «по Фрейду», и ей самой кажется, что она нашла объяснение, но русского читателя это не убеждает.
Больше всего немецкую журналистку смущает (если не возмущает) «аполитичность» семьи Паулзов.
Мне еще ни разу не приходилось встречать такого аполитичного человека, как Генрих Паулз. О новом усилении репрессий при Брежневе он даже не знал, как и о продолжающейся дискриминации немцев. Немцы составляли не менее 10% жителей Караганды, это 60 — 70 тысяч человек, самая высокая концентрация немцев для советского города. Ему же казалось, что они мало привлекают к себе внимание, а если о них говорят, то только хорошее <…>
Однажды, в шестидесятые годы, у Генриха Паулза появилось намерение узнать что-то о своем прошлом. Тогда он тщетно разыскивал в Долинке могилу отца. Обычно же его взгляд был устремлен только в будущее. А ведь поводов для того, чтобы серьезно задуматься, хватало. Когда приходилось месяцами работать в «зоне», возглавляя бригаду заключенных, волей-неволей выяснялось, за что они осуждены. Там были священники, обвиненные в шпионаже, колхозники, укравшие мешок кукурузы для своей свиньи. Это могло бы побудить Генриха пересмотреть свои политические взгляды, но он предпочитал ни во что такое не вникать. Относительное благосостояние сегодня и завтра — других стремлений у него не было. Единственное, вокруг чего вращался его мир, — это дети. Дочки должны научиться играть на пианино! Они должны стать учительницами! Удачно выйти замуж! Ему нужно обеспечить будущее Лены и Риты, а потому он не вправе оглядываться на чужие несчастья. И дело было не только в том, что, узнав какие-то неприглядные факты, дети могли проболтаться в школе, — просто взрослым не хотелось травмировать детские души. Но прошлое, о котором умалчивали, всегда оставалось рядом. Ведь та заботливость, которую Генрих Паулз вкладывал в воспитание своих детей, выросла из прошлого: из осознания того, что и сам он когда-то находился в опасности, из воспоминаний о трудной жизни в бараке.
Улла не понимает такой позиции. Как могли Паулзы мириться с советским режимом? Как могли, уже переехав в Германию, не обрадоваться, узнав о падении Берлинской стены? Почему они не интересуются воспоминаниями заключенных сталинских лагерей, рассказами о репрессиях? Как мог муж Лены по собственному желанию поехать на заработки на Колыму, где погибло два или три миллиона человек? Почему последовавшая за мужем Лена не упоминает, что видела в Магаданской области остатки лагерных строений и сторожевых вышек? («Она не сочла бы нужным рассказать об этом, если бы я не расспрашивала ее столь настойчиво!») Как же так? Ведь сама-то Улла не могла заснуть после чтения Шаламова и Солженицына!
Оказавшись вместе с Ритой в Караганде, Улла помогала искать место гибели Ритиного деда и встретила очевидцев, которые тускло, обыденным тоном рассказывали о тех годах.
Мы проезжаем через садовый кооператив, потом еще через один. Старики, которых мы застаем за работой, подробно описывают топографию лагеря, заборы, сторожевые вышки, колонны заключенных, каждый день отправлявшихся на работу. <…> От лагеря ничего не осталось. <…> Сохранилась только заброшенная каменоломня. <…>
Вопреки моему ожиданию, это место не производит особого впечатления. Тамошние жители занимают меня куда больше… Судя по рассказам, они жили тогда рядом с лагерем, да и сами, хоть и не находились за колючей проволокой, были не свободными, а ссыльными из разных областей страны. Никогда мне еще не приходилось слышать, чтобы люди говорили о подобных вещах так откровенно и так бесстрастно. Как будто других возможностей — жить в соответствии с принципами независимости, свободы воли, благосостояния и тому подобного — вообще не существовало.
Так и напрашивается вопрос: а разве они существовали, эти возможности? Ведь собеседники Уллы и выжили скорее всего потому, что осознали суровый факт: «Здесь и сейчас никаких других возможностей у нас нет!»
Описывая Генриха Паулза, У. Лахауэр подчеркивает, что ему «чуждо желание осмыслить свое прошлое, и похоже, что это характерная черта людей его поколения. У них было мало надежды получить образование и сделать самостоятельный жизненный выбор, из их сознания намеренно вытравляли интерес к собственному происхождению. К тому же сама мысль о том, что они травмированы и эту травму следует преодолеть, по большей части чужда детям террора. Во время наших бесед, пока я пыталась подтолкнуть Генриха Паулза к воспоминаниям, его куда больше занимало другое: как научиться жить под дамокловым мечом безработицы, казавшейся ему наихудшим из грозящих человеку несчастий».
Привязанность этих людей к старым заблуждениям и привычкам, от которых, по ее мнению, давно пора отказаться, не дает Улле покоя. Поначалу в семье Риты старались больше говорить по-немецки, теперь все чаще общаются на русском языке. Да и в магазине, в «Завалинке», Лена говорит с покупателями по-русски, вновь прибывающие эмигранты кажутся ей «все более русскими и все более грустными». В отличие от Паулзов, уехавших в начале перестройки, эти люди перебрались в Германию в разгар кризиса девяностых. Сам набор товаров, предлагаемых в «Завалинке», ставит Уллу в тупик; ни одна из этих вещей не нашла бы места в ее доме: аляповатые тарелки и фартуки, российские шоколадные конфеты, кассеты со старыми фильмами, пельменницы, пластмассовые куклы и т.п. Немецкая журналистка пытается как-то осмыслить популярность среди эмигрантов такого рода вещей, но зачастую попадает впросак, считая, например, пельменницу «ностальгическим сувениром», не особенно нужным в хозяйстве, относя тарелочку с надписью «Вера, Надежда, Любовь» к атрибутам религиозного культа и объясняя наличие конфет «Красная Шапочка» тем, что в Караганде некогда ставился одноименный балет. В выходцах из России немку поражает непосредственность поведения при общении с чужими людьми, граничащая, по ее мнению, с инфантилизмом. Подобное мнение разделяют многие ее соотечественники. Некоторые высказываются еще резче. Кельский водитель такси, например, сокрушается по поводу того, что российских немцев расселили в местах, где раньше жили французские солдаты: «С французами мы прекрасно понимали друг друга. А эти — ленивые и наглые, говорят только по-русски и все получают даром».
Непонимание оказывается обоюдным. И сетования на холодность новых соседей — еще не самое страшное. Почему им, приглашенным в Германию, нужно бороться за право работать? Почему им постоянно приходится в чем-то оправдываться? Почему от них ждут, что они изменятся? Эти вопросы мучают вернувшихся на историческую родину людей. Они не понимают, зачем западные немцы пытаются учить их, объяснять им их собственную судьбу, они хотят, чтобы их оставили в покое, раз уж нельзя обеспечить им зажиточную жизнь. Пользуясь формулировкой берлинской писательницы М. Марон[3], можно сказать, что они «стремились к справедливости, а получили правовое государство». Откуда же им было знать, что это такое!
После первых обид люди начинают приспосабливаться к новым условиям. На смену активному неприятию этих новых условий приходит желание их понять — или равнодушие. Но и западные немцы постепенно начинают осознавать, что чего-то не понимают, что разобраться с чужим менталитетом не так просто. Книги вроде исследования У. Лахауэр расшатывают непоколебимую уверенность в собственной правоте — как у местных, так и у бывших российских немцев. И способствуют их взаимному сближению — переходу от восприятия жизни своих соседей в черно-белой цветовой гамме к другому, более богатому оттенками.