Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2006
Жребий[1]
В середине июня 1965 года семестр в Торранс-хаус заканчивается. Постоянного места Джулиет не предложили — учительница, которую она заменяла, поправилась, — так что теперь можно ехать домой. Но она решает сделать небольшой, как она это называет, крюк. Небольшой крюк, чтобы навестить знакомого, живущего чуть выше по побережью.
Около месяца назад она ходила с другой учительницей, Хуанитой, единственной в школе учительницей сколько-нибудь близкого к Джулиет возраста и ее единственной подругой, на показ старого фильма «Хиросима, любовь моя». Хуанита потом призналась, что она тоже, как героиня фильма, влюблена в женатого человека — отца ученицы. Тогда Джулиет сказала, что и у нее была в общем похожая ситуация, только она решила никак ее не форсировать из-за трагедии с его женой. Жена была прикована к постели и практически без сознания. Хуанита тогда сказала, что хорошо бы жена ее возлюбленного была без сознания, а она очень даже в сознании — энергичная и влиятельная, она запросто может добиться, чтоб Хуаниту уволили.
И вскоре после того, словно вызванное этой дурацкой ложью или полуложью, пришло письмо. Конверт был помятый, как будто его долго проносили в кармане, и на нем было написано только «Джулиет (учительнице), Торранс-хаус, 1482, Марк-стрит, Ванкувер, Британская Колумбия». Директриса отдала его Джулиет, сказав: «Думаю, это вам. Странно, что нет фамилии, но адрес правильный. Наверно, посмотрели в справочнике».
Дорогая Джулиет!
Я забыл, в какой школе ты работаешь, но вдруг на днях совершенно неожиданно вспомнил и решил, что это знак, что надо тебе написать. Надеюсь, ты по-прежнему там — вряд ли твоя работа оказалась такой ужасной, что ты ее бросила посреди семестра, — к тому же, по-моему, ты не из тех, кто бросает посередине.
Как тебе нравится погода у нас на западном побережье? Если тебе кажется, что в Ванкувере сильные дожди, то умножь их на два и получишь то, что творится у нас тут.
Я часто вспоминаю, как мы с тобой сидели ночью и смотрели на созвездия. Видишь, я написал «соцветия», потому что уже очень поздно и давно пора спать.
Энн все в том же состоянии. Когда я тогда вернулся из поездки, мне показалось, что стало гораздо хуже, но это было, главным образом, потому, что я внезапно увидел, как она сдала за последние два-три года. Когда я ее видел каждый день, я этого угасания не замечал.
Я, по-моему, не сказал тебе, что останавливался по дороге в Реджайне, чтобы повидать сына, которому уже одиннадцать лет. Он там живет с матерью. Он тоже очень изменился.
Я рад, что в конце концов вспомнил название твоей школы, но ужасно боюсь, что фамилию твою мне все-таки не вспомнить. Я письмо заклею и буду надеяться, что онакак-нибудь всплывет в памяти.
Я часто думаю о тебе.
Я часто думаю о тебе.
Я часто думаю о тебе.
Автобус везет Джулиет из центра Ванкувера к заливу, который называется Подкова, и подвозит прямо к парому. Потом переезд через материковый полуостров, потом снова паром и снова на материк — в городок, где живет человек, написавший это письмо. В Китовый Залив. А как быстро — даже еще до Подковы — попадаешь из города в дикую природу! Целый семестр она прожила среди лужаек и садов Керрисдейла, где, когда немножко прояснялось, становились видны горы северного побережья, похожие на театральный задник. Территория школы была ухоженная, со всех сторон обнесенная каменной стеной, и круглый год там что-нибудь цвело. И другие участки поблизости были на нее похожи. Такое опрятное изобилие — рододендроны, остролист, лавр и глициния. Но не успеваешь доехать даже до Подковы, как тебя со всех сторон обступает настоящий лес — лес, а не парк. А уж дальше — вода, скалы, темные деревья, лишайник. Иногда дым, идущий из трубы какого-нибудь сырого покосившегося домика, где двор завален дровами, домашним хламом, покрышками, целыми и разобранными на части машинами, сломанными или еще годными велосипедами, игрушками — всякими такими вещами, которые приходится держать на улице, когда у людей нет гаража или подвала.
Городки, где автобус останавливается, совсем не похожи на хоть сколько-нибудь организованные поселения. Кое-где, прижимаясь друг к другу, стоят несколько однотипных домов — принадлежащих какой-нибудь фирме, но в основном домики такие, как в лесу, — каждый в своем собственном широком, заставленном вещами дворе, как будто они оказались рядом по чистой случайности. Нет мостовых, если не считать проходящего сквозь поселок шоссе, нет тротуаров. Нет больших солидных зданий почты или муниципальных учреждений, нет нарядных магазинов, построенных так, чтоб обращать на себя внимание. Нет памятников погибшим на войне, нет питьевых фонтанчиков или маленьких усаженных цветами скверов. Иногда -попадается гостиница, но выглядит она так, будто это просто какое-нибудь питейное заведение. Иногда — современное здание школы или больницы, пристойное, но низенькое и некрасивое, как сарай.
А временами — в особенности на втором пароме — у нее холодеет в животе от сомнений в правильности всей затеи.
Я часто думаю о тебе часто
Я думаю о тебе часто.
Такого рода вещи люди говорят в утешение или из смутного желания удержать другого на привязи.
Но гостиница в этом Китовом Заливе должна быть, или, по крайней мере, какая-нибудь турбаза. Туда она и направится. Большой чемодан она оставила в школе, заберет потом. Сейчас она едет только с сумкой через плечо, так что никто на нее особого внимания не обратит. Остановится на ночь. Может быть, позвонит ему.
И что скажет?
Что она здесь очутилась потому, что навещала подругу. Подругу Хуаниту, из школы, у которой летний домик… где? У Хуаниты домик в лесу, она из таких смелых, живущих на природе женщин (не имеющих ничего общего с настоящей Хуанитой, которую редко увидишь не на каблуках). И оказалось, что этот домик совсем недалеко от Китового Залива, чуть к югу. И вот, погостив в этом домике, у Хуаниты, Джулиет и подумала… она подумала… раз уж она практически здесь… она подумала, почему бы и не…
Скалы, деревья, вода, снег. Все это, постоянно меняясь местами, проносилось утром за окном поезда полгода назад, в промежутке между Рождеством и Новым годом. Скалы были большие, иногда они выдавались вперед, а иногда были гладкие, как валуны, темно-серые или совсем черные. Деревья шли, в основном, вечнозеленые — сосны, елки, кедры. У елок — черная ель — на самом верху торчали еще как будто дополнительные маленькие елочки — то же дерево в миниатюре. Другие деревья, не вечнозеленые, были тщедушными и голыми — тополь, лиственница, ольха. Иногда попадались пятнистые стволы. Снег лежал густыми шапками на вершинах скал и прилипал к подветренной стороне деревьев. Мягким ровным слоем он покрывал поверхность больших и маленьких замерзших озер. Вода, не скованная льдом, бежала только в редких стремительных темных и узких ручьях.
Джулиет держала на коленях открытую книгу, но не читала. Она не могла отвести глаз от того, что проносилось мимо. Она сидела в одном из сдвоенных кресел, рядом с ней и напротив кресла были пусты. Ночью из них составлялась ее постель. Проводник как раз сейчас возился в этом спальном вагоне, разбирая постельные устройства. Кое-где темно-зеленые, застегнутые на молнии саваны еще свисали до полу. Пахло этой тканью, похожей на брезент, и, может быть, слегка постельным бельем и уборными. Когда кто-нибудь открывал двери в одном или другом конце вагона, внутрь врывался свежий зимний воздух. Последние пассажиры уходили завтракать, многие уже возвращались.
На снегу были следы, следы маленьких животных. Они вились, как бусы, и исчезали.
Джулиет исполнился двадцать один год, а у нее уже была и бакалаврская, и магистерская степени по классической филологии. Она взялась и за диссертацию, но сделала перерыв, чтобы попреподавать латынь в частной женской школе в Ванкувере. Педагогического образования у нее не было, но неожиданная вакансия, открывшаяся в каникулы, заставила школу взять ее на работу. Может быть, больше никто на их объявление и не откликнулся. Учитель со специальным образованием вряд ли согласился бы на такую зарплату. Но Джулиет после многих лет на скудных стипендиях рада была зарабатывать хоть что-то.
Она была высокая, белокожая и тонкокостная девушка, с русыми волосами, которые даже специальные средства не делали пышней. Она напоминала внимательную школьницу. Высоко вскинутая голова, аккуратный круглый подбородок, большой рот, тонкие губы, вздернутый нос, живые глаза и лоб, который часто краснел от усилий или от удовольствия. Университетские профессора ее обожали — они были благодарны, что в наше время кто-то захотел изучать древние языки, да еще кто-то столь одаренный, — но и тревожились за нее. Проблема заключалась в том, что она была женщиной. Если бы она вышла замуж, что вполне могло случиться, поскольку для девушки, которая постоянно выигрывает стипендии, она была очень недурна, совсем даже недурна, — тогда пропали бы все ее — и их — труды, а если бы не вышла, то скорей всего стала бы мрачной и замкнутой и отставала бы от мужчин в продвижении по карьерной лестнице (им-то оно было нужней, ведь им приходилось содержать семью). И она не сумела бы отстоять свой странный выбор классической филологии, принять то, что люди находят это занятие бессмысленным или скучным, или просто отмахнуться, как сделал бы мужчина. Просто мужчинам легче выбирать неординарные пути, потому что большинство из них все равно найдет женщин, готовых выйти за них замуж. Но не наоборот.
Когда подвернулась эта работа в школе, ей все советовали не отказываться. Очень удачно. Выйдешь в большой мир. Увидишь реальную жизнь.
Джулиет привыкла к таким советам, хотя ее и раздражало, что они исходят от мужчин, чей вид и чьи речи отнюдь не говорили о том, что они сами так уж охотно сталкивались с реальным миром. В городке, где она выросла, ее способности относили к той же категории, что хромоту или лишний палец, и люди тотчас указывали ей на предсказуемые сопутствующие недостатки — то, что она была не в ладах со швейной машинкой, или не могла аккуратно завязать сверток, или не замечала, что у нее торчит комбинация. Что с ней станет — вот что было непонятно.
Эта мысль приходила в голову даже ее родителям, которые ею гордились. Матери хотелось, чтобы дочка имела успех, и ради этого она заставляла ее учиться играть на пианино и кататься на коньках. Джулиет занималась и тем и другим, но без большой охоты и без особого блеска. Отец просто хотел, чтоб она нашла свое место. Надо найти свое место, повторял он, иначе люди превратят твою жизнь в ад. (Это слегка противоречило тому, что ни он, ни в особенности мать Джулиет, в общем, не нашли своего места, а при этом не были так уж несчастны. Но возможно, отец опасался, что Джулиет повезет меньше.)
Я нашла, сказала Джулиет, когда поступила в колледж. Мое место на отделении классической филологии. У меня все очень хорошо.
Но тут преподаватели стали говорить ей то же самое, хотя как будто ценили ее и радовались ее успехам. За их бодростью ощущалась озабоченность. Выйди в мир, говорили они. Словно там, где она была до сих пор, было неизвестно что.
Тем не менее в поезде она была счастлива.
Тайга, думала она. Она не знала, правильно ли так называть то, что она видела за окном. Может быть, в глубине души она казалась себе молодой героиней русского романа, которая мчится в незнакомый, страшный и восхитительный край, где по ночам воют волки и где она встретит свою судьбу. Ее мало беспокоило, что эта судьба — в русском романе — скорей всего окажется тоскливой или трагической или и той и другой разом.
Да и в любом случае дело было не в личной судьбе. Что ее притягивало — точнее, зачаровывало, — было как раз безразличие, однообразие, небрежность и презрение к гармонии, которым встречала ее иссеченная поверхность докембрийского щита.
Краем глаза она заметила тень. Затем ногу в брючине, приближающуюся.
— Это место занято?
Конечно, оно не было занято. Что она могла сказать?
Кожаные мокасины с кисточками, желтые брюки, желто-коричневая клетчатая куртка с тоненькими бордовыми полосками, синяя рубашка, бордовый галстук с голубыми и золотыми крапинками. Все новенькое, с иголочки, и все — кроме мокасин — слишком большое, как будто тело внутри сжалось после покупки.
Ему было, пожалуй, за пятьдесят. Пряди золотисто-русых волос словно прилипли к черепу — неужели крашеные, нет, не может быть: кто станет красить волосы, которых так мало? Брови казались темнее, рыжее, пушистее и стояли горкой. Кожа лица была какая-то бугристая и морщилась, как поверхность скисшего молока.
Был ли он уродлив? Конечно. Он был уродлив, но на ее тогдашний взгляд очень многие мужчины в этом возрасте были уродливы. Позже она бы уже не сказала, что он был как-то особенно уродлив.
Его брови поползли вверх, светлые водянистые глаза расширились, словно приглашая к совместному веселью. Он устроился напротив нее. И сказал:
— Ничего особенно интересного не видать.
— Да, — она опустила глаза в книгу.
— Ага, — сказал он, как будто все складывалось очень удачно. — И далеко вы едете?
— В Ванкувер.
— Я тоже. Через всю страну. Хоть посмотреть ее, пока едешь, правда?
— Ммм…
Но он не унимался.
— Вы тоже сели в Торонто?
— Да.
— Я оттуда родом. Из Торонто. Прожил там всю жизнь. Вы тоже из Торонто?
— Нет, — сказала Джулиет, снова уставясь в книгу и стараясь продлить паузу. Но что-то — воспитание ли, смущение ли, бог знает что, может быть, жалость — оказалось сильнее ее, и она сказала, как называется ее городок, и разместила его в пространстве, сообщив, на каком расстоянии он находится от городов побольше и как расположен относительно озера Гурон и залива Георгиа.
— У меня кузина в Коллингвуде. Там у вас очень хорошо. Несколько раз гостил у нее и ее семейства. А вы одна едете? Как я?
Он непрестанно похлопывал одной рукой по другой.
— Да.
Ну все, думает она, хватит.
— Я впервые так далеко еду. Такое путешествие, да еще одному.
Джулиет промолчала.
— Я просто увидел, как вы сидите одна и читаете, и подумал: может, она тоже одна и ехать далеко, так что, может, мы как-то закорешимся?
При слове «закорешимся» в Джулиет поднялась ледяная буря. Она поняла, что он к ней не клеится. У нее иногда бывало — и сильно ее расстраивало, — что довольно неловкие, одинокие и непривлекательные мужчины смело подходили к ней, уверенные, что у нее дела обстоят так же, как у них. Но это было не то. Ему нужен был друг, а не подруга. Ему нужен был «кореш».
Джулиет понимала, что со стороны она многим кажется странной и одинокой, — и отчасти это было правдой. Но вместе с тем на протяжении почти всей своей жизни она не раз испытывала чувство, что люди хотят оттянуть на себя ее внимание, ее время и ее душу. И обычно она им это позволяла.
Будь всегда рядом, будь приветлива (особенно если ты не из тех, кто «нравится») — этому научаешься, живя в маленьком городке и особенно в девичьем общежитии. Будь расположена к любому, кто выжмет из тебя все соки, даже если не может понять, чтó ты из себя представляешь.
Она посмотрела на мужчину напротив и не улыбнулась. Он заметил ее решимость, и в лице его дернулась тревога.
— Книжка у вас хорошая? О чем она?
Она не собиралась объяснять ему, что книжка о Древней Греции и о пристрастии, которое древние греки питали к иррациональному. Ей не надо было преподавать древнегреческий, но предстоял курс под названием «История древнегреческой мысли», и она решила перечитать Додда, чтобы понять, что оттуда можно взять. Она сказала:
— Да, мне хочется почитать. Я, пожалуй, пойду в смотровой вагон.
И она поднялась и пошла, думая по дороге, что не надо было говорить, куда она идет, потому что он, чего доброго, встанет и пойдет за ней, извиняясь и готовя очередную просьбу. Кроме того, она подумала, что в застекленном смотровом вагоне будет холодно и она будет жалеть, что не взяла свитер. Но не идти же сейчас назад.
Панорамный вид из смотрового вагона в хвосте поезда понравился ей меньше, чем тот, что был у нее в спальном. Их же поезд все впереди заслонял.
А может быть, дело было в том, что ей стало холодно, как она и опасалась. И неприятно. Хотя она и не раскаивалась. Еще минута — и он протянул бы свою липкую руку (она подумала, что рука, скорей всего, оказалась бы либо липкая, либо сухая и в цыпках), они бы назвали себя, и деваться ей уже было бы некуда. Эта была первая победа такого рода, одержанная ею, но над тщедушнейшим, несчастнейшим противником. Она представила себе, как онвыдавилслово «закорешимся». Просьба простить и наглость. Просьба простить — по привычке, а наглость — от надежды или решимости, преодолевающей его одиночество и отчаяние.
Она все сделала правильно, но это было непросто, ох как непросто. Можно даже считать это еще большей победой — справиться с кем-то таким. Большей победой, чем если бы он был щеголеват и самоуверен. Но некоторое время она была удручена.
В смотровом вагоне, кроме нее, было всего два человека. Две пожилые женщины, сидящие поодиночке. Когда Джулиет увидела огромного волка, пересекающего заснеженную нетронутую поверхность маленького озера, она поняла, что они тоже его заметили. Но ни та ни другая не нарушили молчания, что Джулиет было приятно. Волк не обращал внимания на поезд — он не замедлял и не ускорял шаг. Шерсть у него была длинная, серебристая, с белыми подпалинами. Может быть, ему казалось, что она делает его невидимым?
Пока она смотрела на волка, вошел еще один пассажир — мужчина, который сел наискосок от нее, через проход. Он тоже был с книгой. Затем вошла пожилая пара: она — маленькая и подтянутая, oн — большой и неуклюжий, с тяжелой недовольной одышкой.
— Холодно здесь, — произнес он, когда они уселись
— Принести тебе куртку?
— Да не беспокойся.
— Мне не трудно.
— Ничего, не замерзну.
Через минуту женщина сказала:
— Здесь, конечно, вид чудесный. — Он не ответил, и она сделала еще одну попытку: — Во все стороны видно.
— На что смотреть-то?
— Скоро мы будем проезжать через горы. Это нечто. Тебе завтрак понравился?
— Яйца были жидкие.
— Я знаю, — посочувствовала женщина. — Я уж думала, надо было пойти на кухню и самой сварить.
— На камбуз. Это называется камбуз.
— Я думала, камбуз на корабле.
Джулиет и мужчина наискосок от нее одновременно оторвали глаза от книг, взгляды их встретились, спокойно удерживаясь от какого бы то ни было выражения. А через секунду-другую поезд замедлил ход, остановился, и они стали смотреть по сторонам.
Поезд остановился посреди небольшого поселка в лесу. С одной стороны был станционный домик, выкрашенный темно-красной краской, с другой — несколько строений такого же цвета: дома или бараки железнодорожных рабочих. По радио объявили, что стоянка продлится десять минут.
Платформа была расчищена от снега, и Джулиет, высунув голову, увидела, как несколько человек выходят из поезда поразмяться. Ей и самой хотелось бы это сделать, но не без пальто.
Человек, сидевший наискосок, поднялся и спустился вниз по ступенькам, не оглянувшись. Где-то внизу открылись двери, впустив украдкой поток холодного воздуха. Пожилой муж спросил, зачем они остановились и как вообще называется это место. Жена прошла вперед по вагону, чтобы прочитать название станции, но это ей не удалось.
Джулиет читала про менад. Они совершали обряды по ночам, посреди зимы, писал Додд. Женщины взбирались на вершину горы Парнас, и однажды, когда они были там, поднялась вьюга и за ними послали спасательный отряд. Будущих менад в заледеневших, твердых, как доски, одеждах привели вниз — при всем своем безумии они все-таки воспользовались услугами спасателей. Джулиет это поведение показалось вполне современным, оно как-то позволяло взглянуть на торжества и их участниц сегодняшними глазами. Увидят ли это так ее ученицы? Вряд ли. Они, наверно, будут в штыки принимать всякое развлечение, всякое сравнение с собой, как это бывает у школьников. А те, кто настроен по-другому, не захотят этого показать.
Раздался свисток к отправлению, поток свежего воздуха прекратился, поезд с усилием переполз на другой путь. Джулиет подняла глаза, чтобы снова посмотреть вокруг, и увидела, как паровоз исчезает за поворотом.
И вдруг все накренилось, содрогнулось, будто дрожь пробежала от головы до хвоста поезда. Казалось, их вагон закачался. Поезд резко остановился.
Все сидели и ждали, когда же он тронется опять, и никто ничего не говорил. Даже недовольный муж молчал. Прошло несколько минут. Стали открываться и закрываться двери. Послышались мужские голоса, распространявшие чувство ужаса и возбуждения. В вагоне-баре, который был прямо подними, раздался чей-то властный голос — наверно, проводника. Но разобрать, что он говорит, было невозможно.
Джулиет поднялась и прошла к началу вагона, глядя на крыши других вагонов впереди. Она видела, как по снегу бегут фигурки.
Одна из сидевших поодиночке женщин подошла и встала рядом с ней.
— Я так и знала, что что-то случится, — сказала она. — Я чувствовала, когда еще мы там остановились. Мне прямо не хотелось, чтоб мы с места трогались. У меня было чувство, что что-то произойдет.
Другая женщина тоже подошла и стала за ними.
— Может быть, и
ничего, —
сказала она. — Может быть, просто ветка упала поперек
путей.
— У них есть такая штука, которая идет впереди поезда, — возразила ей первая женщина. — Специально, чтобы на пути не попадались ветки.
— Может быть,
она только что упала.
У обеих женщин был одинаковый североанглийский выговор, и в их обращении друг к другу не было учтивости незнакомых или едва знакомых людей. Теперь, когда Джулиет к ним пригляделась, она увидела, что они, возможно, сестры, хотя у одной лицо намного моложе и шире. Наверно, они ехали вместе, но сидели отдельно. Или, может быть, поссорились.
Проводник поднимался по лестнице в смотровой вагон. Не дойдя до конца, он повернулся к ним, чтобы сделать объявление:
— Просьба к пассажирам не волноваться. Ничего страшного не произошло — похоже, мы наткнулись на какое-то препятствие. Приносим извинения за задержку. Двинемся, как только сможем, но пока придется постоять здесь. Старший проводник сообщил мне, что через несколько минут принесут бесплатный кофе.
Джулиет спустилась за ним по ступенькам. Когда она встала, то сразу же почувствовала, что у нее возникла собственная проблема и ей нужно немедленно вернуться на свое место и взять сумку, невзирая на то, сидит там человек, которого она отшила, или нет. Пробираясь по вагонам, она увидела, что многие другие тоже встали со своих мест. Люди прижимались к окнам с одной стороны поезда или стояли на площадках, как будто ожидая, что двери раскроются. У Джулиет не было времени задавать вопросы, но, проскальзывая мимо, она слышала краем уха, что, возможно, это был медведь, или олень, или корова. Люди недоумевали, откуда в лесу могла взяться корова и неужели не все медведи сейчас спят, или думали, что, может быть, какой-нибудь пьяница заснул на рельсах.
В вагоне-ресторане пассажиры сидели за столами, с которых сняли белые скатерти. Они пили бесплатный кофе.
Место Джулиет было свободно, и то, что напротив, — тоже. Она схватила сумку и поспешила в уборную. Ежемесячные кровотечения были проклятием ее жизни. Один раз они даже помешали ей написать важный трехчасовой экзамен, потому что нельзя было выйти из комнаты за подкреплением.
Раскрасневшаяся, ощущая легкую судорогу, головокружение и тошноту, она опустилась на стульчак, вытащила промокшую прокладку, завернула ее в туалетную бумагу и бросила в положенное вместилище. Встав, прикрепила свежую прокладку из сумки. Вода и моча в унитазе стали алыми от ее крови. Она протянула руку, чтобы спустить воду, и тут прямо перед носом заметила объявление, что во время стоянок спускать воду запрещается. Это, конечно, означало: на станциях, где людям было бы неприятно увидеть то, что летит вниз. Здесь можно было рискнуть.
Но когда она снова коснулась кнопки, она услышала голоса совсем рядом — не в поезде, а за рифленым окошком уборной. Наверно, это были железнодорожники, проходившие мимо.
Можно было подождать, пока поезд тронется, но сколько времени это займет? А что, если кому-то позарез нужно в уборную? Она решила, что единственное, что она может сделать, — это закрыть крышку и выйти.
Она вернулась на свое место. Наискосок от нее ребенок лет четырех-пяти размашисто водил цветным карандашом по странице раскраски. Его мать заговорила с Джулиет о бесплатном кофе.
— Он хоть и бесплатный, но, похоже, брать его надо самим, — сказала она. — Вы не присмотрите за малышом, пока я схожу?
— Я не хочу с ней оставаться, — сказал ребенок, не поднимая головы.
— Давайте я схожу, — предложила Джулиет. Но в этот момент в вагон вошел официант с кофейной тележкой.
— Ну вот. Я слишком рано стала жаловаться, — сказала мать. — Вы слышали, что это был человек?
Джулиет покачала головой.
— На нем даже пальто не было. Кто-то видел, как он вышел из поезда и пошел вперед, но, конечно, никто не понял, что он собирается сделать. Он, видимо, просто зашел за поворот, и машинист его не увидел, а увидел только, когда было уже поздно.
Впереди, по ту сторону от прохода, где сидела мать, мужчина сказал: «Вот они возвращаются», и несколько человек со стороны Джулиет поднялись и пригнулись к окнам. Ребенок тоже встал и прижался к стеклу. Мать велела ему сесть.
— Ты занимайся своей раскраской! Посмотри, как неаккуратно — ты всюду залезаешь за линию. Я не могу, — сказала она Джулиет. — Не могу на такое смотреть.
Джулиет поднялась и взглянула. Она увидела небольшую группу мужчин, бредущих обратно к станции. Некоторые сняли пальто и набросили на носилки, которые несли двое из них.
— Ничего не видно, — сказал мужчина за спиной Джулиет женщине, оставшейся сидеть. — Они его закрыли.
Не все мужчины, которые проходили мимо, опустив головы, были железнодорожниками. В одном из них Джулиет узнала того, кто сидел наискосок от нее в смотровом вагоне.
Еще через десять-пятнадцать минут поезд тронулся. За поворотом крови видно не было ни с той ни с другой стороны поезда. Но была истоптанная площадка, насыпанный холмик снега. Мужчина, сидевший сзади, снова встал. Он сказал: «Вот здесь, наверно, это произошло» — и вгляделся, не увидит ли еще чего-нибудь, а затем повернулся и сел. Поезд, вместо того чтобы спешить, наверстывая упущенное, шел медленней, чем прежде. Из почтения, может быть, или опасаясь, что еще что-то ждет его за следующим поворотом. Метрдотель прошел по вагонам, приглашая первую смену на обед, и мать с ребенком сразу же встали и пошли за ним. За ними потянулась процессия пассажиров, и Джулиет услышала, как поравнявшаяся с ней женщина говорит:
— Правда?
Ее собеседница тихо ответила:
— Так она сказала. Полный крови. Наверно, как-то туда попала, когда поезд переехал…
— Ох, не говори.
(Далее см. бумажную версию)