Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2006
Перевод А. Соколинская
Уильям Меткаф[1]
В проулке под лестницей, ну, там, где помойка и все исчеркано граффити, устроились на ночлег какие-то бродяги. Вдруг копы — сразу двое. И давай срывать брезент. Бродяги, два парня и девчонка, сильно смахивали на хипарей, ну, которые в драных шмотках, с дредами и барабанами. Парни и говорят: у нас права человека, мужик, шел бы ты стороной, чего бедных-то притеснять, эй, полегче, ты куда поволок спальник? А коп им: если бы вы, ребятки, не препирались, а убрались отсюда подобру-поздорову, и изымать бы ничего не пришлось. Мы же здесь просто спим, мужик, это что — жуткое преступление? — возмутился верзила. Один парень был маленький и серьезный, другой — здоровенный и веселый. Волосы у верзилы доставали почти до пояса, и он, говоря с копами, усмехался. На девчонке была длинная красная юбка, а голова повязана чем-то вроде шарфа. Она ни секунды не стояла спокойно, все пританцовывала. Я подумал, что зря так на нее уставился, и мне стало неловко, потому что она оглянулась, мол, чего пялишься, а затем вроде как улыбнулась. Иногда я брожу по разным местам, хочется поглядеть, что на свете творится. Этот городишко стоит на берегу озера, и здесь не пахнет океаном.
Злобный малый вдруг точно взбесился, гляжу: спальник летит прямо копу в физиономию и накрывает его с головой. Коп заколошматил руками, будто отбивался от противника. Это нечестно, мужик, мы просто спали, окружающей среде не вредили, землю токсинами не засоряли, мы странники, дети Божьи, а вы — посланцы смерти, губители нашей планеты… Некоторое время злой коротышка разорялся в подобном духе. Он стоял, широко расставив ноги, словно под ним была шаткая лодка, как у моего дяди. Мой дядя, Рональд, однажды возил меня в Принс-Руперт, городок, где умерла моя мама. Мама была белая женщина, но внешне смахивала на индианку, и ее приняли в семью. Дядя сказал, что теперь он мой ближайший родственник и будет за мной присматривать. Я перебрался к нему в Порт-Маккензи, в резервацию, и мы зажили вместе. В доме были и другие дети, помладше меня. Я помогал дяде рыбачить. Случалось, он напивался, и мы не ходили на рыбалку — тогда он еще не пришел к Богу. Мне нравилось плавать на лодке. От гребли у меня окрепли бицепсы. Дядя шутил, что еще немного — и я сделаюсь совсем как боксер. Дядя любил бокс. Он и меня обучил некоторым приемам. До чего же здорово удить рыбу в открытом океане, а потом возвращаться и, когда берег уже близко, вдыхать запах деревьев. Чудесный кедровый запах. Дядя мне даже кое-что платил. На эти деньги я купил себе CD-плеер и иногда во время рыбалки слушал рэп, но потом кончились батарейки, а сам плеер куда-то задевался, не знаю куда.
Как-то мы с дядей были в Руперте, и я заметил на пристани странного типа, белого мужчину в пиджаке. Он расхаживал вдоль берега, делая вид, что разглядывает лодки, а затем прямиком двинулся к дяде, остановился и говорит: брат, я узнал тебя. Ты, часом, не обознался?- удивился дядя. Я узнал тебя, ты чадо Божье. Чадо? — дядя удивился еще больше. По-твоему, я похож на чадо? И рассмеялся, но не по-доброму, не дружески, а натужно, точно с похмелья. Аллилуйя! — воскликнул тип. Дядя развернулся и зашагал прочь, я следом. А тип поплелся за нами, приговаривая: Господом Богом клянусь, я узнал тебя! Ты страждешь услышать слово Господне, обрести вечную свободу, стоя на коленях лобызать ноги Иисуса, душа твоя полна скверны, тебя гложут сомнения, ты блуждаешь во тьме, не ведая, как вступить на путь праведный. Пиджак на нем был без единой морщинки и такого же цвета, как форма у копа, того самого, который слушал речь коротышки, бросившего в него спальник. Коротышка все кипятился: мы чистые создания и не допустим насилия над природой, потому-то мы и спим здесь — это священное единение с землей. Вид у парня был ужасно сердитый. Тем временем верзила, его приятель, извинился перед копом и сказал: потопали отсюда. А девчонка опять мне улыбнулась, явно с каким-то значением, но я все равно ничего не понял.
Сколько вашей девушке лет? — спросил коп. Это моя сестра, заявил злой коротышка. Никакая я тебе не сестра, отрезала девчонка. Она впервые открыла рот. Документы имеются? — не отставал коп, а злой коротышка ему в ответ: мы не признаем документов, все документы — в помойку, мы хотим жить, как цветы. Цветам, по-вашему, нужны документы? А облакам? Люди обязаны иметь при себе документы, стоял на своем коп. Особенно несовершеннолетние девицы, которые якшаются с парнями вроде вас. Сколько тебе лет? — Это он девчонке. Пятнадцать. У нее нет возраста, опять вмешался злой коротышка. Она древняя душа, и потом — мы не признаем возраста, это линейное мышление, оно разрушает естественную среду. А где твои родители? — продолжал коп. У меня нет родителей, ответила девчонка. Она плод непорочного зачатия, как Христос, Будда и Билл Гейтс, вставил верзила, ну тот, который патлатый, и загоготал во всю глотку. У меня нет родителей, в новом воплощении я детище матери-земли, сказала девчонка. Кого-кого? — переспросил коп. Вместо ответа девчонка заулыбалась, видно, думала, коп — не тупица, уяснит, что к чему, но тот так и остался в недоумении. Тогда она показала на меня пальцем и говорит: древняя мудрость гласит, что решать, кому нужны документы и кто имеет право здесь спать, дозволено только первородным людям, они одни понимают язык земли. И все пятеро уставились на меня. Проповедник уставился на нас с дядей и говорит: вы отец этого молодого человека? Верно, у вас есть и другие дети? Сколько у вас детей? Тяжко заботиться о семье, да еще рыбачить, Иисус тоже был рыбаком, ловцом человеков. Дядя по-прежнему не обращал на него внимания, и мы пошли к дороге, по которой проносились машины.
Я узнал тебя, не унимался тип. Господь дал мне знак: передо мной заблудшая душа, жаждущая родиться заново. И воскреснуть, немедленно, а не завтра и не когда-нибудь в будущем, не через неделю, и не через месяц, и не через год, и не в царстве небесном, и не в преисподней, а сию минуту, брат мой, сию минуту. Дядя остановился. В глазах у него были слезы. Я взглянул на проповедника — тот рыдал навзрыд. Рядом затормозила полицейская машина с зажженными фарами. Из нее вышел коп и схватил проповедника за руку: пошли, Делберт, надо поговорить. Проповедник — ноль внимания, он все глядел на дядю. Полицейский потянул его за локоть, и тогда проповедник сказал: мне пора, но мы непременно встретимся. Хорошо, ответил дядя. Проповедник забрался в машину, фары потухли. Копы разом принялись что-то ему говорить, и один все время показывал на меня пальцем. Девчонка тоже показывала, когда рассуждала о мудрости земли. Мы с друзьями хотим обрести древнее знание, стать ближе к земле. Одному из копов по телефону сообщили о крупной аварии на шоссе, и он бросил: ладно, нам пора, а вы убирайтесь, здесь не положено спать, возможно, вам еще придется заплатить штраф за оскорбление полицейского. Другой коп его поддержал: поехали, мы только время теряем. То-то и оно, подал голос верзила, полиция должна находиться там, где она нужнее всего. И ухмыльнулся. Вроде бы закричали чайки, но никаких птиц я не увидал. Город был далеко от океана. Хорошо бы сейчас — прямо на лестнице — появился дядя, но я был один, опять один как перст.
На следующий день я снова оказался на этом месте, но под лестницей никого не было, не считая девчонки, той самой, вчерашней, которая пританцовывала и рассуждала о древней мудрости. Она сидела на земле и ела апельсин. Медленно сдирала кожуру. Я дошел до нижней ступеньки и замялся, не зная, что делать дальше. Девчонка подняла на меня глаза. Я заметил у нее на голове черную повязку, под которую была забрана челка, а волосы распущены, как вчера. На ней была прежняя юбка до пят. Однажды в Ксане я видел пляски индейцев. Меня туда привез дядя. Девчонка, жующая апельсин, когда говорила, размахивала руками, точно выбивала барабанную дробь, как те индейцы. Дядя пояснил, что они из другого племени, танцуют другие танцы, бьют в другие барабаны и говорят на другом языке, но все равно они индейцы, как мы, и мы обязаны их уважать, потому сюда и приехали. В тот день мы ночевали в дядином фургоне. Здесь тоже протекает Скина, объяснил дядя, как и у нас в Руперте. В нее впадает река Балкли, индейцы, кстати, называют ее иначе. Я следил за танцорами. Почти все зрители были белыми, но танцы им тоже понравились. В зале пахло лесом, а люди на сцене напоминали танцующие деревья, казалось, со мной беседует сам лес. Дяде я ничего не сказал. Пусть это будет моим секретом Ведь ни отца, ни матери у меня нет, так что успею еще рассказать. Вот как я рассудил. Копы уехали и увезли с собой Делберта, этого проповедника.
Назавтра я отправился к дяде и застал там Делберта. Он топтался во дворе, а дядя орал: иди отсюда, чтобы духу твоего не было, убирайся! Здесь мой дом, дом моего семейства, по какому праву ты сюда заявился донимать всех своими речами, а Делберт, проповедник, ему: Рональд, от судьбы все равно не уйдешь, на всякий случай я буду рядом, зови меня сразу, как только это случится, ведь я посланник Божий, а твое предназначение — сидеть за столом Господним, так что я здесь, поблизости, имей в виду. Возле дома стояла его машина, старенький зеленый «датсун», он влез в нее и медленно покатил прочь, разбрызгивая грязь. Моросил дождь. На следующий день, когда я вернулся домой, Делберт сидел за столом рядом с дядей. Меня они не заметили: обычно я веду себя очень тихо — не хлопаю дверьми, не шаркаю ногами и по большей части помалкиваю. Дядя опять плакал. А рядом, в гостиной, Джексон и Северин, мои двоюродные братья, смотрели телевизор. Они совсем еще дети, что с них взять. А Делберт меж тем провозгласил: Рональд, Господь сейчас с нами. Дядя пытался что-то сказать, но ему мешали слезы. Отныне твоя жизнь в руках Господа, продолжал Делберт, Господь всегда тебя хранил, но лишь сию минуту ты ощутил его присутствие, и пусть твою жизнь отныне озарит радость. Я немного послушал, а дядя тем временем свалился со стула и так и остался лежать на полу, заливаясь слезами, точно малое дитя. Твои грехи прощены, произнес Делберт, можешь подняться, теперь ты совсем другой человек, встань, новый человек Рональд. Джексон и Северин ничегошеньки не видели — они смотрели телевизор. Делберт вылез из-за стола, подошел к дяде, протянул ему руку и помог встать — дядя поднимался, как индеец, которого я видел на выступлении, очень медленно, будто боялся сделать неверное движение. После этого случая дядя больше не возил меня смотреть индейские пляски, теперь он заставлял всех ходить в церковь, а я как мог сопротивлялся. Девчонка поднялась, как танцовщица, и говорит: меня зовут Задушевная Песня. И опять улыбается. Никто мне еще так много не улыбался.
Хочешь апельсин? Давай. Я взял апельсин и стал его чистить под ее внимательным взглядом. У нее было очень чистое лицо. Я случайно проходил мимо, сказал я, а она: небось, меня захотел повидать? Разве ж я знал, что ты здесь? Очень даже знал. Ты где живешь? Здесь пока и живу. Я имею в виду, откуда ты родом? Из Принс-Руперта. Ты умеешь говорить на языке твоего племени? Нет. А как он называется, знаешь? Понятия не имею. Мой дядя умеет на нем говорить. Познакомишь с дядей? Он сейчас в Руперте или где-то еще. У тебя случайно нет знакомого шамана? Нет. Я не знал, кто такой «шаман», но спрашивать не стал. Тебя как зовут? Я назвался. А она: начиная с прошлой недели у меня новое имя — Задушевная Песня. Небось, трудно привыкнуть. Почему? Мое старое «я» умерло, началась новая жизнь. А где твои мама и папа? Не все ли равно. Теперь моя мать — Луна, а отец — Солнце. И она опять улыбнулась.
Задушевная Песня повела меня в лес, где из больших валунов был выложен круг. Это священное место — сказала она. Его соорудили мои друзья. Ты относишься к Коренным Нациям, так что твой прямой долг — нас благословить, без твоего согласия у нас все накроется, будь другом, переговори со своими предками и потомками, и давай для начала курнем травы, но не для развлекаловки, а типа такой обряд. Я согласился. Мы покурили и присели на землю. Лес. Ни души. Пахло кедром и хвоей. Задушевная Песня распахнула блузку, и я увидел, какая она. Мы подсели друг к другу поближе, от нее пахло костром, пóтом и чем-то вроде ладана. Грудь у нее была гладкая, как поверхность океана, когда нет ряби. Я хочу потрогать, как у тебя затвердело, сказала Задушевная Песня и полезла туда обеими руками, а затем задрала юбку, и ее скользкое, влажное тело очутилось на мне сверху. Я весь полыхал, точно костер посреди того помещения в Ксане, где индейцы танцевали свои танцы. Языки пламени плясали у меня перед глазами, и я чувствовал, что девчонка тоже вся горит. Мы с дядей ездили в Ксан осенью, там сплошные тополя и березы, они стояли пожелтевшие, с опадающими листьями. На улице, возле здания, где были танцы, пахло гнилой древесиной и мокрой листвой — это было еще до того, как дядя стал молиться с утра до вечера, а молиться он стал, как только Делберт поднял его с пола.
Делберт поднял дядю с пола. Дядя беззвучно плакал. Глаза у него были закрыты. Я прощаю тебя, сказал он. Прощаю тебя, прощаю тебя. Прощаю тебя, прощаю тебя. Я не знаю и, верно, никогда не узнаю, кого он прощал, но, ясное дело, не Делберта. Ты можешь простить, сказал Делберт, ибо Господь простил тебя. Ноги у дяди опять подкосились, но на этот раз он рухнул на стул. Казалось, вот-вот опять свалится на пол. Я прощаю тебя, и да простит меня Господь. Он вдруг расхохотался, будто ребенок, которому в рот попала смешинка, просто остановиться не мог. Северин, мой двоюродный брат, подошел к дверям кухни и с минуту наблюдал за взрослыми, а затем вернулся обратно в гостиную. Папа смеется над потрясной шуткой, сказал он Джексону, и братья снова уставились в телевизор.
Дядя заставлял меня ходить в церковь. Делберт устроил ее прямо в резервации, в чьем-то доме. Дядя сказал: у Делберта проблемы с полицией, копы с ним часто беседуют, но в чем дело, не объяснил, может, и сам не знал. Он заметно подобрел и как-то притих, больше не учил меня боксерским приемам и не рассказывал, как что называется на языке индейцев, например, реки. Просил молиться, пока мы ловили в океане рыбу. В Ксане прямо в зале, где танцевали индейцы, горел жаркий костер — совсем как у меня в животе, когда я лежал с этой девчонкой. Я взглянул на нее, она — на меня, и мы поняли друг друга без слов. Лицо у нее было очень чистое, а рот улыбался. У тебя в роду наверняка были шаманы, сказала она. Нутром чувствую. Возможно, ты тоже станешь шаманом. Я все еще был в ней, но теперь мы просто болтали и смеялись. Я лежал на спине, девчонка — сверху; в какой-то миг я откинул голову и заметил другую девчонку. Я видел ее будто вверх ногами. Какие же вы оба красивые. Просто ужасно красивые, сказала она, а затем добавила, что уже давно за нами следит, а еще — что читает книжку. Забыл, как называется, одним словом, книжку о том, что есть надо только растительную пищу, а пить — только воду, тогда тело очистится. У меня и так все очистилось, сказал я, и они обе прыснули. Девчонки толковали о книге, о чистоте ключевой воды из горных источников, о химикатах, которые добавляют в питьевую воду. Задушевная Песня разлеглась на мне и явно не собиралась слезать. Я, собственно, не возражал: она была легкой, мирной и пахла огнем, а от ее тела по-прежнему шел жар. Так мы и заснули. Не знаю, куда девалась другая девчонка — жаль, я не смог увидеть ее нормально. Мне приснилось, что в доме, где остановился Делберт, случился пожар. Я проснулся и понял, что это всего лишь сон. Девчонка спала, сосны тихо шумели, по бревну пробежал бурундук. Я проследил за ним взглядом, и вдруг мне захотелось домой — к реке Скина, к океану. В полудреме я вообразил, что девчонка на мне — это лодка, она плывет по реке, а река — это я. Хорошо бы так и было на самом деле. У дяди когда-то была моторка, и осенью мы на ней плавали вверх по Скине.
Дядя зачастил в церковь, пить он окончательно бросил и все свободное время либо торчал в церкви, либо чинил лодку. Но однажды дом, где была церковь, сгорел дотла. Вместе с дядей, который там ночевал. Делберт тоже погиб, и еще погибли люди, среди них — мои двоюродные братья. Я видел, как ревущее пламя поднималось до самых небес. Посмотреть на пожар собралась большая толпа, хотя только-только начинало светать. Мы стояли полуодетые и молча глядели на огонь. Было довольно прохладно, но на нас то и дело пыхало жаром. Старик, который стоял рядом со мной, произнес: я не раз бывал на пожарах, но впервые вижу, чтобы дом горел как свечка. Больше он ничего не сказал и опять уставился на огонь.
Я стоял на дороге и ловил попутку. Девчонка предлагала вместе с ней пошаманить, но я отказался: кто его знает, что это за штука. Стоило бы подыскать какую-нибудь работенку, но здесь с этим было глухо, может, придется податься в город покрупнее. И потом — не очень понятно, кем я могу устроиться, ведь кроме как рыбу ловить, я ничего не умею. Дядя наказывал мне трудиться. Задушевная Песня просила приезжать, может, когда-нибудь и приеду. Мне не к спеху. Пусть другие делают глупости. Не для того я ушел из дому. Водитель притормозил, но не остановился, а жаль: классная тачка, из ее окна доносился рэп.