Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2006
Перевод Аркадий Драгомощенко, Антон Нестерова, Александр Уланов, Ян Пробштейн
IV
Ветер крошит скорлупу кленовых семян
И весь их сверкающий рой обрушивается к земле.
Пошел четырнадцатый год как я губернатор провинции Ц.
Когда сюда прибыл впервые, был ненамного взрослее юнца.
Ныне я стар, однако стал едва ли мудрее.
Как мало для мудрости значат седина и морщины на лбу!
Медленно себя поднимать, перебирая руками,
Подтягивая кверху свой вес:
Чтобы забыть o возможности еще одного
поворота политической мысли. О том, что свобода,
отвага, круг милых друзей — все могло состояться.
Однако оставалось всегда позади.
И прежние тяжбы: острый ветер в верхах
растрепанных ветвей эвкалиптов.
Сегодня я записал: «Весна запаздывает в этом году.
Инеем одеваются на рассвете заливные луга.
А на тракте гололедом подернуты следы от колес».
День к перчаткам.
Как далеко от своих утверждений
О времени и обо льдах — отстранилась природа.
Вот о чем речь. По истечении лет
Находишь подступы к перечню,
И завтра как раз намерено стать
Той критической точкой невольного утверждения
Себя самого, начавшись
В унижении, в фальшивом покое непредставимо давно
Неистов песок в песочных часах.
Но есть еще время
Изменить и до основания разрушить
Образ чрезмерно знакомый на краю зеркала,
Ежеутренне смеющийся за стеклом.
Поезд так и не тронулся с места.
Тебе лишь казалось, что он на полном ходу.
На горной дороге З несколько путников.
Из-за ставен за ними наблюдает пара темных зрачков.
Это — глаза жены П, директора школы.
На ветру трещит дверная циновка, ряд прутьев исчез.
Мы оглядываемся на дом.
Его бы надо еще раз покрасить,
Увы, я не слишком богат кого-то нанять.
Есть все у меня, чтобы вместе содержать душу и тело.
Но скоро даже эта задача oкажется не по силам.
Прекрасную шутку тогда ты сыграл с другими гостями.
Шутку молчания.
Каждому хочется остановить эти мгновения,
Когда они наступают, но не в силах в счастье поверить
Или довериться чрезмерно любви и своим опасениям,
Даже по отношению к себе.
Невзирая на мягкость, весна пронизана сыростью.
После полудня пускал мыльные пузыри,
Осознавая с долей восторга, что
Совершенно один в смутных потемках.
На мраморный тротуар, поросший бурьяном,
Осыпáлись почки берез,
И кольцо дыма сияло над трехгранной крышей из дранки.
Семнадцать лет в столице провинции — это Фу-Юнг!
Разумеется, женщина рождена для иного,
Нежели любовная связь, преткновением которой
Лишь менструальные спазмы.
Я было подумал об объявлении помолвки с тобой
В день первой луны месяца X.
Ветер утих, однако магнолия продолжает ронять
Лепестки с влажным плеском к сухим порам земли.
Вечерний воздух кипит от докучливой мошкары.
Для того чтобы сложить этот ребус,
Нужно найти фрагмент в виде свиньи,
С одной стороны он окрашен в фисташковый цвет,
Перетекающий в цвет шкуры буйвола.
В марте, в самом начале
Несколько кирпично-медовых желтофиолей расцветут на террасе
Под защитой полуразрушенной каменной кладки
В зарослях моха.
Однажды утром ты появляешься к завтраку
В худшем из того, что у тебя нашлось в гардеробе,
И за кофе, точнее, какой-то ржавой водой,
Заявляешь о желании оставить меня одного
В этом доме, смахивающем на газгольдер.
Для твоего же блага предпочту тебе не поверить.
По ту сторону заброшенной эспланады
Простирается забавная песчаная отмель,
В чем тебя убеждает твоя же интрига.
“В тридцать два настала пора университетских экзаменов.
Как оказалось фабрике У по изготовлению воска был нужен
Новый директор. Я был единственным соискателем должности,
Тем не менее мне было отказано. Таким образом, я предпочел
Завершить дни своей жизни в безмятежном приюте цветов”.
Утомленный старик нам повествует о жизни.
Под водой играет форель —
Мастера красноречия
На страницах твоей книги блистают,
Подобно горам в дымке небес или воды.
“Вторая позиция”
Возникает на семнадцатый год —
Над подоконником
Созерцая безмозглое кружение мух.
Уронить голову в руки. Водопад простоты.
Устье жизни, втекая во все.
Насос засорился. Надо бы его починить.
Твои заплетенные волосы.
Шаль пущена по плечам,
Отливая цветами всех радуг.
Той изумительной вещи, которую тебе пока не понять…
Отклонить квадратные ульи,
Замедлить то, что выше всего…
Яблоки обретают янтарную смуглость
В холодном воздухе осени.
Восходят созвездия
В неуязвимом порядке: Телец, Лев, Близнецы.
Перевод Аркадия Драгомощенко
Горы и реки
На тайной карте ассасинов
Показано, что Лунная река
Течет у Восемнадцати Вершин и гóрода
Потерь и унижений — чтоб затеряться
Среди сухих, похожих на бумагу, листьев:
Пожухлых, серых, перистых — подобных
Попыткам мыслить в звонком, но пустом потоке
Сегодняшних письмен, начертанных на карте
Поверх болот и пустошей, перемежаемых кустарником.
Да, конечно, там в лесах водились белки,
Но над страной нависли
Запустение и вялость: мятежники,
Стряхнув оцепененье сна, в уютных тюрьмах
Пели уныло — по-над мрамором фабричных стен —
Глухие жалостливые утешенья, полнящие воздух
Невидимым, но крепким частоколом
Той поросли, что в долинах, где песчаник: если хочешь
Оттуда выбраться, ступай неспешно, соизмеряя шаг за шагом.
Пролетающие птицы гнездились тут —
А что им оставалось делать?
Не ошибись и не прими царящую здесь тишину за гордость или мощь,
Как не прими шум водопада за гомон гавани,
С огнями кораблей: на палубах их — сотни пассажиров,
Одетых хорошо — им есть куда податься,
Они готовы к играм. Иногда, раскладывая карту
На перилах из тесаного камня,
Ты замечал следы, что оставляют на камне краски.
В обход городов
К иным местам — ты видел их на карте
В подробностях; но вся эта страна —
Бумажная, пусть выглядит точь-в-точь
Как изгороди, грязь и прочее,
А море, со всею магией его пространств,
Распахнуто, как свиток,
А тайна здесь — не более, чем складка,
Хоть по углам и наползает тьма,
Как будто на плоту, один, средь океана безлунной ночью,
Лишь мелодия невнятно
Слышна из-за деревьев,
Прикосновение бессильно и не встречает отзыва
Так долго, но все-таки там были и домá,
Там, далеко, где этот пик лишений
Скалистый, острый
И места общественных гуляний,
Тень виноградников, вино которых
На вкус — что палая листва в лесу,
Дальше — рыбный шельф и устричная банка,
Приливы — ближе к полюсу,
А там — площадки семинаров и места
Собраний, залитые светом,
Районы сбора основных налогов.
Все они — морщинки на плане
Выборов на должность президента.
Шестьдесят два года, завтрак после ванной,
Видимость движенья на улице, где тени
Нет и выходить не хочется: быки
Уже ушли и увезли арбу, ее дававшую.
Твой план был: острым, как бритва, горным хребтом
Рассечь силы врага на две отдельных группировки.
На бумаге все было прекрасно,
Но лагерь вражеский разросся,
Став и горами, и самою картой,
Слегка слинявшей: молния
Не распорола тьму — лишь легкое покашливание
Грома. По счастью, войну выиграли
Иначе, изолировав две морские эскадры
Противника, так что материк
Держал линейные суда на расстоянье.
Свет ударил разом, положив конец
Всему в свинцовых волнах, возвестив
Наблюдателям о завершенье великой драмы —
В ней одержана победа, и можно отключить
Всю машинерию, чтобы спокойно
Двигаться среди полей, расчищая снег
В районах накопленья талых вод,
Опасных тем, что пребывающая за ночь
Любовь способна затопить округу.
Ива плакучая и лепесток цветка —
Они положат это письмо на стол
Президента, избежавшего убийства,
Чтобы оттиск его печати мог воспроизвести
Все это, до последнего листа, по осени
Слетающего с дерева, и горечи июньского кортежа
Что движется в глубь пейзажа с зачерненным солнцем.
Об истоках тревоги
Тому уже лет пятьдесят,
как я живу в городишках заштатных и темных,
о которых твердил тебе.
С той поры мало что изменилось. Я все так же
неспособен найти дорогу от почты к качелям в парке.
Цветение яблонь по холоду — кто их заставляет?
А голова моя — что твой одуванчик: только подуй…
А если эти стихи — о тебе: не ты ли
вложил в них все то, что я вынес за скобки —
описания боли, занятий любовью, того, как
нас предают ненароком? Да нет,
это тоже — в какой-то из книжек. Для тебя
я оставил про тонкие сандвичи
и про стеклянный глаз, что в изумлении
остановился на мне, прикрепленный к подставке, и смотрит.
Перевод Антона Нестерова
Ветивер[21]
Времена проходили медленно, грузом сена,
Как цветы повторяли по памяти строки стихов,
И щука размешивала дно пруда.
Перо холодит пальцы,
Лестница раскручена вверх
Через раздробленные гирлянды, хранящие грусть,
Уже сосредоточенную в буквах алфавита.
Было бы время сейчас для зимы, ее башен
Из кружения сахара, и для линий забот
У рта, и цвéта на лбу и щеках,
"Пеплом розы" когда-то названного.
Сколько ящериц, змей свою кожу покинут
За вот так проходящее время,
Оседающее глубже в стойкость песка, поворачивающее
К завершению. Все идет хорошо и сейчас,
Хорошо, оно как-то распалось в ладонях,
Выраженное, как перемена, острое,
Как рыболовный крючок в горле, и декоративные слезы,
Протекавшие мимо, в миску, называемую бесконечностью.
Тут все бесплатно, и ворота
Нарочно брошены открытыми.
Не провожай, все будет у тебя.
А кто-то в комнате свою рассматривает юность,
Найдя ее пустой, сухой и пористой на ощупь.
Пусть буду я с тобой, пока открытый воздух
Нас не охватит, не соединит, иначе
Не уберут все ветки с клеем птицеловы,
И рыбаки не вытянут пустые лоснящиеся сети,
И другие не станут частью огромной толпы
Вокруг того костра, ситуации,
Что стала для нас — нами, и плач
Сохранен в листьях, и падает последнее серебро.
Настроение тихой красоты
Вечерний свет словно мед в деревьях,
Когда вы оставили меня и шли до конца улицы,
Где закат оборвался внезапно.
Свадебный пирог подъемного моста опускался
К легким незабудкам.
Вы взошли на корабль.
Сгоревшие горизонты внезапно мостили золотые камни.
У меня были сны, включая самоубийство,
А сейчас они надувают горячим воздухом шар.
Это взрыв, это взорвется
С чем-то невидимым
Именно в эти дни.
Мы слушаем и узнаем иногда,
Прижимаясь друг к другу так крепко.
Опускаем кровь и тому подобное.
Щедрыми стали музеи, они в нашем вздохе живут.
Леопард и лемур
Голос успокоился, в тот раз
Говорил он о трещине в стене:
Истоки земли смыты;
Мы не знаем, с какого места история началась,
И речь неба туманна.
Но если это хочет Бог назад вернуться,
Обернуться, то пробел станет невидимо
Вымощен, и чужие расчеты, возможно,
Откроются, ерзающая коммерция начнется
В том, что до сих пор было дном сухого потока.
Пусть начнут расхаживать львы и так нас выдернут
Из пропасти дурного настроения
В мечту о сегодня как найденном:
Нет драгоценностей, лишь голубого кусочек
Над улицей Тейлора, и ссыхающиеся деньги
В прачечной, вы все вернете
За уроки свои, но нет школы сегодня,
Только немного незавершенных и вечных моментов
Раздразнят снова блеск исчезнувший, пока
Мы плаваем свободно, вспоминая позже
Лишние часы, и в это время узнаем что-то.
Однако: дни так беспорядочны, поверь,
Что не все происходит,
Что было достигнуто, и обещанные высоты
До сих пор картонны, а потом — печали
Долгое время до того, как эхолалия
Отпирает пойманные весны, расцветает в ливень
Многочисленных и зигзагообразных недоразумений.
Тогда широкой кистью одинокое дерево
На низком холме введут в существование,
Оно осведомлено, раз уж намерено остаться,
Вот так, упреком уединению
Извозчиков на их площадках под луной рогатой.
И это, и это случится, вначале
Не многозначительно, но постепенно придет занять ваше место,
И еще другие взрастут, и примут решение, и еще более
Найдут себя забытыми, все же странно
Знакомо и правильно в зеркале, время
Занято Богом, чтоб рассказать и уйти:
Леопард для себя — смятение отождествлений
Со всеми другими. Позволь старику видеть сны
Хоть недолго. Этой ночью никто не идет никуда.
Бриз в сторону моря
Возможно, я только позабыт.
Возможно, это действительно было, как ты говоришь.
Откуда мне знать?
А жизнь растет все больше, больше, непостижима и опасна,
Еще невидима никем.
Я одинок и тих,
Словно трава этого дня без ветра,
И обжигающее знанье.
И листья падают, не слушаясь руля, сгорая.
Один по крайней мере может спать до Страшного Суда —
Но может ли? Будь осторожен с тем, что говоришь, обеспокоенная стая
Меняется и отступает
В цветное уравненье долгого держанья курса.
Никто не знает, что
Меняются микробы. Ты мне нравишься,
Поскольку это все, что сделать я могу.
И то, что происходит — получение тобой истории невосстановленной,
И бриз от берега толкает это мягко прочь,
Недалеко. И был обут,
Подумать если, тот встречающий — в закат,
Блестящий, беспорядочный и острый,
Как слово, что во рту держали слишком долго.
И косточку выплевывает он.
Мышь
Мне нравится то, что вы дали мне,
Мои стихи, — резные фигурки шахмат
Волнений или безразличия, продуманного хорошо.
Что движет вас — похоже на погоду,
Она приходит и уходит, остается,
Чтоб оттолкнуться нам иль прислониться,
Пока она распространяется, глуха и милосердна.
И здания, что больше не имеют вкуса ярких
Кружащихся полос — они ко времени, к тому
Цилиндру, что неспешно прогорает.
Поймите, это зажигает даже преднамеренную
И безразличную ложь.
И что торжественно в любом из нас,
Вынуждено стоять и защищать
Другие увлеченья, как на сцене.
И это кружится, как лист
Снаружи и внутри дождя, там нет воображения,
Безжалостности, снисходительность еще глядит, все погружаясь
В нас сейчас, во все надеющееся.
Кого, они думали, она заберет?
Поскольку точность безжалостна,
Делает все аккуратно.
Думаю ли я взять твою руку,
приправленную памятью, стремящейся к нулю?
Но кто-то предлагает мутный снимок.
Площадь пуста сейчас и снегом опушена,
Где мы обычно сходили, любимая наша
Остановка, хотя мы это не знали тогда,
Когда родители еще могли обняться,
Открытые тому, что угрожает,
Но старой рамкой объединены.
Перевод Александра Уланова
Екклесиаст
«Пошлее подсолнуха», — сказала она. Однако
Новое измерение истины только недавно
Обрушилось на нас. Отныне надлежало
Отвергнуть то, чья нафталиновая правда
Изъедена до дыр в тени бродячей. Банальность пожрана
В прохладной — нравится она иль нет — тени.
Усталые домохозяйки породили —
Тому уж несколько десятилетий — кусочек правды,
Как будто медом по устам помазав, но
Он дальше был на миллионы миль
От места, что ему предназначалось.
Ты видишь вдруг, как разъедает мед
Вселенную твою, похожую на учрежденье — сколько стен?
Согласно этой правде все должно пойти на дно,
И вскоре. И жизни нет, чтоб до конца изжить.
Нет убеждений, которые могли б тебя спасти.
Аскетам и распутникам в конце концов равно
Пасть суждено в огромнейшие лапы смерти.
Но слушай, расскажу я об обоях —
Ключ ко всему был в той дубовой роще,
Но ключ печальный. Во всем особый смысл
Был с детства: ты смеялся шуткам
Друзей, но много позже, лишь сквозь слезы.
Ибо и туфли нестерпимо жмут, хотя и впору.
И яблоки сотворены, чтоб их, собрав, вкушали равно,
Как целый ворох бед и хворей мира.
Нет кроме настоящего иного времени, чтобы поддаться искушенью этому.
А завтра будешь горевать — и что с того? Еще есть времени довольно —
Когда с полей собрали урожай и скот на зиму заперт —
Стоять у глупого окна и орошать пустыню
Солеными слезами, что до добра не доведут.
Я, дорогая, словно галеон среди соленых волн.
Своим забвеньем ороси мою главу.
Ибо в один прекрасный день вернутся эти мысли.
Корабль траурный закончил плаванье по ледяным морям.
Проснешься, все забыв. И сотрясает свет дневной опять
Тебя в твоем саду. Но руки
Твои пусты. Они плетут из прутьев ивовых корзину
Сейчас, когда при свете солнца снова
Мрак набирает яростную силу. Ты никогда, однако,
Сие не представляла так, и это
Твоей наградой будет.
Восходят от всего живого прекрасные пары,
И ночь нежна, прохладна и ангелов полна,
Что топчут смертных. Вовсю освещены заводы.
На колокольный звон никто внимания не обращает.
Мы вместе наконец, хотя и врозь.
Песня
Песня повествует о том, как жили мы встарь,
О жизни в прежние времена, об ароматах цветов,
О том, как кончалось все, что кончалось,
Как все начиналось снова со вздоха. Потом
Движение обращается вспять, и спешащие маски
Летят к совсем непредвиденному финалу,
Как часы, вышедшие из повиновенья. Этот ли жест
Подразумевался давным-давно — извивы
Мучительных отречений, как растительность джунглей,
И простота конца — все отпустив, изойти
В стремительно удушающей сладости; день
Обращает свое лицо из кирпичей простенькой кладки
К никчемности неба. Рано или поздно
Загудят скорбно машины, и все дела встанут.
А пока мы сидим, едва смея говорить, дышать,
Как будто подобная близость может стоить нам жизни.
Однажды все притязания прошлого
Претворятся в развитье, взросленье,
Прекрасное, как новый учебник истории
С неразрезанными страницами, иллюстрациями, которых не видел еще,
И цель всех остановок и новых начал станет ясна:
Она упирается в давнишнее нежеланье взрослеть,
Вырастать в ночь, которая становится кровом, разминовеньем
Дорог, далеко уводящих нас в сон. В немую любовь.
И другие, более смутные образы
Созданы из смешенья пространства и жизни
Там, где мы вполне воплотились
В ромбовидных открытых формах, ибо
Считается, что такие структуры обращены
Исключительно к эстетическим чувствам, как ветряки
На равнине. На что отвечают, что нет
Иных чувств, кроме этих, наполовину
Втоптанных в грязь, но выплывающих на поверхность
Мгновенья, которым живем, приучаясь любить его.
На сей дальней полоске земли нет ни сонета,
Ни растений, ни гальки. Растягивать жизнь
На грязных камнях некой площади
И не чувствовать прекрасных порывов ветра,
Света и тени, точно выйти из комы,
То есть из интересной белой страны,
Готовясь к утрате памяти на последнем свиданье
Под фонарем на краю скособоченной лестницы.
Спящие наяву
Сервантес спал, когда писал «Дон Кихота».
Джойс проспал всю главу «Блуждающие скалы» из «Улисса».
Гомер клевал носом, порою впадая в сон, на протяжении всей «Илиады», но бодрствовал,
когда писал «Одиссею».
Пруст прохрапел «Пленницу» от начала и до конца —
Как и легионы его читателей.
Большую часть «Моби Дика» Мелвилл спал, вцепившись в штурвал, Фицджеральд
проспал «Ночь нежна», что, возможно,
и не удивительно,
Однако то, что Манн дремал даже на склонах «Волшебной горы» —
явление исключительное, еще исключительней то, что он ее вообще написал.
Кафка, конечно, не спал никогда, даже когда не писал, даже в праздники.
Никому неизвестно, как писала Джордж Элиот, — предполагаю,
она могла прикорнуть, пробудиться, написать пару страниц,
а потом опять задремать.
Удивительно: Лью Уоллес прикорнул во время состязания колесниц в «Бен Гуре».
Эмили Дикинсон спала на холодной узкой кровати в Амхерсте.
Пробуждаясь, она видела на оконном стекле новое стихотворенье,
которое написал для нее Дед Мороз.
Листва снежинок позванивала на оконном стекле.
Старина Уолт кемарил во время писанья, но, как большинство
из нас, категорически сие отрицал.
Моэм похрапывал на Ривьере.
Агата Кристи спала грациозно, как женщина, потому-то ее романы
похожи на сандвичи к чаю — по большей части искусственны.
Я сплю, когда не могу противиться сну. Мой сон
и писанья мои улучшаются постоянно.
Я хочу сказать о другом — я отниму у вас совсем немного времени.
Никогда не катайтесь на лодке с писателями: они не сознают,
что плывут по воде.
Птицы — плохие примеры для подражания.
Философу следует указать на дверь, чего почему-то не делают ни при
каких обстоятельствах, — попробуйте.
Из рабов получаются хорошие слуги.
Чистка зубов не всегда улучшает внешность.
Храните чистые коврики в старых наволочках.
Кормите собаку, когда залает.
Заварку выливайте в унитаз, кофе в раковину.
Остерегайтесь анонимных писем — вы сами могли написать их в бес-
словесном приступе сна.
Перевод Яна Пробштейна
Апрельские галеоны
Тянуло какой-то гарью; к тому же
В дальнем углу комнаты опозоренный вальс
Еще дышал, лепеча истории завоевателей
С лилиями в гербе, — что же, вся жизнь —
Прохладное новоселье? Откуда приходят
Обрывки смысла? Ясно, было самое время
Убраться прочь — на болота или к холодным,
Вычурным именам городов, звучащим так, точно они и вправду
Были на свете — но их не было. Мне видна лодка,
Нацеленная, как стрелка компаса, на наслажденья
Великого открытого моря; она примет меня на борт,
И мы с тобой отведаем разъединенности
На пляшущей палубе, а потом вернемся, когда-нибудь,
Продравшись сквозь рыжие занавесы раннего вечера,
Знающего наши имена только на чужом
Языке — и тогда, только тогда
Прибыльная весна может, как говорится, настать
Должным образом — движением птицы,
Поднимающейся в воздух ради предположительно лучших
Мест обитания, — но, вероятно, не бóльших,
В том смысле, что крылатая гитара, будь она у нас,
Была бы большей. И все деревья как настоящие.
После был очень короткий день, и его сырые
Гобелены с инициалами всех предыдущих владельцев,
Остерегая нас: ждите молча. Разве мышь
Знает о нас сейчас? — и если знает, довольно ли мы похожи,
Чтобы спорить о разнице: хлебные крошки или иной
Дар, еще незаметнее? Кажется, все
Пойдет прахом; никто этого не хотел — не больше,
Чем корни дерева близки к центру земли; и, однако,
Порой они устремятся оттуда, чтобы
Оповестить нас о процветании и о том, что завтра —
Празднество лоз виноградных. Стоит улечься под ними —
И спрашиваешь себя, много ли вообще ты знаешь,
А потом просыпаешься и знаешь, но не то,
Много ли тебе известно. В сумерках то и дело звуки
Расстроенной мандолины соседствуют с их вопросом
И не менее торопливым ответом. Приходи,
Взгляни на нас, но стой в отдаленьи, иначе близость
Исчезнет в мгновение ока, и юная нищенка,
Растрепанная, плачущая неизвестно о чем, будет единственным,
Что осталось от золотого века, нашего
Золотого века, и роящиеся толпы больше не будут
Устремляться прочь на заре, чтобы вернуться
Вечером, в клубах мягкой пыли, отвлекая нас от скуки
И ненужной честности историями о городах разноцветных,
О том, как мгла обосновалась там, и куда
Двинулись прокаженные, чтобы укрыться
От этого ока — вечного ока любви.
Перевод Ирины Ковалевой
Следующий материал
Интервью с Джоном Эшбери
Пожалуй, ни об одном из поэтов столько не спорят, сколько о творчестве Джона Эшбери. Каждая новая книга (а их у него двадцать пять, включая “Избранное”) вызывает поток противоречивых рецензий. Мнения...