Пожалуй, ни об одном из поэтов столько не спорят, сколько о творчестве Джона Эшбери. Каждая новая книга (а их у него двадцать пять, включая “Избранное”) вызывает поток противоречивых рецензий. Мнения расходятся диаметрально — от восторженного, причем восторги исходят не от неискушенных любителей, а от таких влиятельных критиков, как профессора Гарольд Блум и Марджори Перлофф, в прошлом ведущий критик журнала “Нью-Йоркер”, а ныне профессор Гарвардского университета Хелен Вендлер и Мичико Какутани, один из основных рецензентов газеты “Нью-Йорк таймс”, — до полного неприятия, обвинений в солипсизме, герметизме, эклектике, эстетизме, стремлении за красноречием и виртуозностью скрыть пустоту и т. д. Установив генетическое родство поэзии Эшбери с его старшим современником Уоллесом Стивенсом, представителем философского, метафизического направления, противники Эшбери, являющиеся в то же время почитателями Стивенса, не понимают и не принимают постмодернистского скепсиса, даже безысходности современного поэта. Если Стивенс, видя все противоречия жизни и современного ему американского общества, не отделял тем не менее себя от него, а искусство от жизни, искал пути преодоления этих противоречий, то Эшбери как бы заявляет о том, что противоречия эти непреодолимы, общество глухо и слепо к искусству, а человек глухонем к человеку. При этом и почитатели, и противники отдают дань его мастерству, виртуозному владению словом.

"Главная тема Эшбери — это время и его движение, он пишет хронику постоянных приливов и отливов времени с импрессионистической подробностью, запечатлевая вызванные ими мгновенные сдвиги в эмоциональном климате, “приходы и уходы”, человеческие “бормотанья, всплески”, встречающиеся на их пути"[22], — пишет Какутани в “Нью-Йорк таймс”.

На первый взгляд кажется парадоксальным, что в творчестве Эшбери, человека вполне благополучного, так сильны мотивы неустроенности, даже некоторого изгойства:

"Люди 60-х были открыты, люди 70-х погружены в себя", — как-то сказал он мне. Люди 60-х — это Джек Керуак, Аллен Гинзберг, Лоуренс Ферлингетти, представители поколения ▒битников’. Эшбери родился в 1927 году, но себя к этому поколению не причисляет. Постмодернистом он себя тоже не считает: ▒Я пишу стихи уже более пятидесяти лет. Начинал как раз во времена модернизма. Всегда старался писать нетрадиционно, но разницу между модернизмом и постмодернизмом не очень понимаю…’"

Когда я работал над переводами стихотворений Эшбери, мне часто доводилось с ним беседовать.

Ян Пробштейн. Французский философ и литературовед Лиотар считает, что если модернисты пытались преодолеть отчаяние, холод одиночества и безверия — а пример Томаса Стернса Элиота, пришедшего от неверия к вере, лишнее тому подтверждение, — то постмодернисты как бы не пытаются ничего утверждать, говорят о том, что человек — одинок, а понимание — невозможно. Это, мне кажется, перекликается с некоторыми взглядами, которые высказываете вы, Джон.

Джон Эшбери. Ну, в наше время человек не так уж одинок: есть, к примеру, Интернет, где люди могут общаться круглосуточно, не выходя из дому. Интернет стремительно изменяет образ общения, всего нашего мира.

Я. П. А вы часто прибегаете к этому средству?

Дж. Э. Нет, иначе я бы не смог писать. А кроме того, есть значительное число людей, которые разделяют мои взгляды и устремления, — с ними я и общаюсь. Что же до одиночества, то в философском смысле человек всегда был и остается один. Да, человек — одинок.

Я. П. Нынешнее опьянение новейшими технологиями и средствами связи сродни тому, которое владело людьми в начале прошлого века, когда казалось, что отменяются границы — не только между государствами, но и границы пространственно-временные. А ведь ХХ век принес с собой две мировые войны, Хиросиму и Нагасаки, войну во Вьетнаме, да и сейчас нет особых поводов для оптимизма.

Дж. Э. Все это так, но и после величайших трагедий в прошлом люди не переставали надеяться, то есть заниматься творчеством. И после Освенцима не замолчали: я говорю не о бездумном оптимизме — о творчестве как о средстве преодоления отчаяния, трагедии, ужаса.

Я. П. А каковы роль и место поэзии в современном мире?

Дж. Э. Современное общество не очень-то ценит поэзию. Создается даже впечатление, что она ему не нужна. Нужнее бестселлеры, журналистика. Мне кажется, что я бы мог писать бестселлеры, но мне это неинтересно. Поэзия — гораздо интереснее и — труднее.

Я. П. Вы часто обращаетесь к детству в вашей поэзии. В ваших стихах повторяется мысль о том, "что стремление не взрослеть — быть может, и есть ярчайший род зрелости".

Дж. Э. Да, у меня есть стихи о стремлении не взрослеть. Для меня детство — это сказки, детские стихи, первые книжки и комиксы — открытие мира, в первую очередь мира чтения, книги.

Я. П. Я пытался докопаться до истоков, до того, что явилось побудительной причиной, толчком к написанию таких стихотворений, как “Екклесиаст”, “При погружении пьяного на пакетбот” и поэмы “Автопортрет в сферическом зеркале”. Насколько осознана была, так сказать, неоплатоническая идея невозможности отобразить действительность.

Дж. Э. Мне очень трудно точно припомнить и дословно передать, что я думал во время написания того или иного стихотворения. Я почти не перечитываю своих стихотворений, даже самых любимых. Я бы не хотел докапываться до истоков своей поэзии, чтобы не замутить их. Перечитываю лишь для того, чтобы не повторяться.

Я. П. У вас в “Автопортрете”, Джон, есть такая строка: "Нью-Йорк — логарифм всех городов". Как городские образы, городская культура, ритм такого гиганта влияют на ваше творчество?

Дж. Э. Нью-Йорк меня не подавляет. Мне здесь легко и хорошо работается. Иногда слушаю радио во время работы, и некоторые фразы проникают в мою поэзию. Я не так уж много выхожу из дома, а вот за городом, где у меня есть небольшой дом в 100 милях к северу от Нью-Йорка, меня слишком многое отвлекает от работы.

Я. П. Преподавание?

Дж. Э. И преподавание тоже не способствует, скорее мешает. Правда сейчас, когда я перешел в колледж Бард, который, кстати, недалеко от моего загородного дома, стало полегче.

До этого Джон Эшбери, так же как и его дед, был заслуженным профессором английской литературы Бруклинского колледжа, в 1989-1990-х годах был профессором поэзии в Гарварде, читал так называемые Нортоновские лекции (имени Чарльза Элиота Нортона), такой чести удостаиваются немногие.

Дж. Э. Потом мне предложили преподавать в колледже Бард, но дом в тех краях у меня уже был до этого.

Ныне Джон Эшбери уже заслуженный профессор на пенсии — эмеритус: в будущем году ему исполняется восемьдесят лет.

Я. П. Кто из американских и не только американских поэтов вам близок?

Дж. Э. Джеймс Тейт, Джеймс Скарвер, Роберт Крили — я считаю, что он удивительно своеобразен, абсолютно ни на кого не похож.

Я. П. А из предшественников?

Дж. Э. Оден — до того, как приехал в Америку, потом его поэзия перестала мне нравиться, и я перестал читать его новые книги. Уоллес Стивенс, Элизабет Бишоп…

Я. П. В западной и особенно в американской поэзии считается, что рифма устарела. Рифмой сейчас пишут рекламы в метро. Как вы относитесь к рифме, Джон?

Дж. Э. Не думаю, что в рифме дело. Дело в самой поэзии. Как написано. Вот у нас есть течение “новый формализм”, они пытаются использовать и рифму, и старые формы — триолет, сонет. Но у кого-то есть поэзия в стихах, например, у Энтони Эктона, Ричарда Мерилла, а у других нет. Мне трудно судить и говорить о том, какой должна быть поэзия. Легче сказать, что мне не нравится. Не люблю политической поэзии, плаката, лозунгов.

Я. П. В свое “Избранное” вы включили всего несколько стихотворений из книги “Клятва в Зале для игры в мяч”, принесшей вам известность.

Дж. Э. Это была во многом очень экспериментальная книга. Я жил во Франции, в отрыве от языковой среды. Первая книга привлекла так мало внимания, что я подумывал о том, чтобы вообще перестать писать стихи, во всяком случае не печатать их. Писал не для публикации, экспериментировал с языком. А потом поступило предложение опубликовать книгу. Сейчас я к ней отношусь более чем сдержанно, но очень многим она нравится настолько, что они даже называют ее моей единственной поэтической книгой, — усмехнулся Джон.

За последние годы Эшбери издал несколько книг стихов, которые отличает не только мастерское владение словом и безграничный словарь, вобравший в себя новейшие словообразования, коллоквизмы и сленг, доведенное до совершенства смешение высокого и низкого стилей, умение перемежать лирическую исповедь иронией, сарказмом и пародией, но и новые, неожиданные грани в творчестве мастера.

Искусство, по Эшбери, это — коридор во времени, мост, связующий времена, выявляющий и проявляющий неповторимость времени, однако временем же и разрушаемый. Невозможно постоянно жить в очищенном, разреженном воздухе искусства — ни в картине, ни в стихотворении. Однако искусство, обладающее магнетической силой, не отпускает. Эшбери говорит об этом не в приподнятой романтической манере — ему вообще чужд романтизм, а как бы смиряясь с неизбежностью. Соединяя века, поэт говорит о вечном в искусстве и в жизни — суровую правду без патетики, не повышая голоса. Хотя удел любого человека, не только художника — одиночество, целое распадается на части, а понимание невозможно, нельзя убежать ни в детство, ни в прошлое, ни назад к природе, поэтому единственный выход — двигаться дальше, даже в жестких рамках необходимости. В стихах Эшбери — “мужественное отчаяние”, полагает Хелен Вендлер. И все же, несмотря на иллюзорность и хрупкость, только искусство способно соединить распадающееся на части время, сделать его цельным — исцелить его:

Хотя искусство это — "эскиз на ветру", его невозможно стереть, несмотря, а может быть, именно из-за его эфемерности, только у искусства и остается надежда избежать тления и забвения. Горделивый мотив Горациевой оды: "Я памятник себе воздвиг…", обрастая оговорками, размышлениями, сомнениями, в устах постмодерниста зазвучал остраненно, даже смиренно. И только автопортрет Пармиджанино, художника Высокого Возрождения, позволяет Эшбери, избегающему деклараций, несмотря на все оговорки, прийти к утверждению: пространство искусства это — форма времени, то есть истина и реальность — истинная реальность в образе времени.