Рассказ
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2006
Перевод Светлана Негру
Никита Данилов[1]
Жена Ганса (одни называли его Гансом, другие — Францем, третьи — Кранцем, а остальные — никак) была выше его на голову и имела поистине лошадиное лицо. Ноги длинные и тонкие, только что не заканчивались копытами. Но есть еще время, вырастут и копыта, говорили приятели Ганса.
Шея ее изгибалась длинной и могучей дугой. Ей бы нужен был мужик крепкий, жилистый, пылкий, а не горемычный Ганс. Когда он взял ее в жены, она была не такой. Казалась хрупкой, маленькой девчушкой. Женщина в миниатюре, это-то в ней и понравилось Гансу. Ей было лет восемнадцать, но никто бы ей их не дал. Она еще играла в куклы. И принесла их с собой. Когда Ганс уезжал в город, она вытаскивала кукол из шкафа, купала их, причесывала, одевала в новые платьица и выводила во двор гулять. В доме скакала через веревочку, играла в классы на паркете, даже каталась на самокате. И бегала в парк ловить бабочек. Ганс заботился о ней. Утром, после того как Ганс приносил ей кофе в постель, она ласково прогоняла его, говоря: «Иди-ка ты отсюда!» И Ганс уходил в город. Она пила кофе, а потом усаживалась в кресло-качалку. Или на одной ноге прыгала по дому. От двери к окну и обратно. Зимой кормила воробьев на подоконнике или сама с собой играла в прятки, прячась то в шкафу, то под столом или за занавеской. Сама от себя пряталась то в одной, то в другой комнате. По целому часу смотрелась в зеркало и разговаривала с собой. В город ходила очень редко. Больше всего любила нежиться в постели.
Через два года после свадьбы жена Ганса начала вызывать у мужа беспокойство: с каждым днем она становилась все нервознее и неожиданно стала расти. В первые шесть недель никто не высказывал тревоги, но прошло еще три недели, и все стали говорить, что с женой Ганса происходит что-то поразительное. В самом деле, она так выросла… Ноги ее безмерно удлинились. Гансу нравились длинноногие женщины, но ее ноги были уж чересчур длинны. Они стали как ходули. И лицо удлинилось. Правда, только нос и подбородок. Лоб остался прежним и теперь казался необычайно узким. Глаза выпучились. Они вращались под веками, мутные и красные. Смотрели отстраненно. Брови сгустились, срослись на переносице. И придавали ей внушительный вид. Когда она бросала на вас взгляд, по спине бегали мурашки.
Волосы из мягких, светлых и шелковистых, какими были прежде, превратились в черные-черные, как смола, жесткие и лохматые, как конская грива. Хоть бы она их как-то подстригала, говорил Ганс, но жена о стрижке и слышать не хотела. Пусть стрижется Ганс, если хочет, пусть бреет голову, она не имеет ничего против, но ее пусть оставит в покое. Сам-то он почему не стрижется? Однажды она взяла его за руку, отвела в парикмахерскую и остригла наголо. Иначе говоря, совсем перестала слушаться Ганса. Становилась все сварливее.
Зубы тоже раздались в ширину. А раньше они были красивые. От ее улыбки дом Ганса, бывало, словно светом наполнялся. А теперь зубы стали лошадиные — крупные, широкие, почерневшие от табака. Ими можно было жевать сено или грызть кукурузные початки. Стоило жене оскалиться, и Ганс тут же прятался под стол и сидел там, дрожа от страха.
Разонравились ей и платья, и юбки. Носила она только брюки. Брюки плотно обтягивали бедра, чуть не лопаясь по швам. Жена вертелась перед зеркалом. На Ганса и не смотрела.
Прежде, бывало, она сводила мужчин с ума. Те вечно пялились на нее. Вот это женщина, говорили многие из них, но на месте Ганса я бы волноваться не стал, одно дело — улица, другое — дома. А Ганс долго ее ревновал. Но потом ревность прошла. И Ганс успокоился. А жена то и дело говорила ему: «Ох ты, горе луковое! Посмотри на себя, на кого ты похож?»
Ганс и вправду выглядел жалко. Таял на глазах. Весь высох. Стал неузнаваем. Большой, длинный, острый, как клюв, нос. Шея искривилась, голова свешивается набок. Плечи тоже исхудали. Ноги как две спички. Ветром можно сдуть господина Ганса. Что с ним случилось? Куда девалась его мужская сила? Словно из него высосали все соки! Жалок, ох как жалок был Ганс!
И заняться ничем не мог. Сцепивши руки за спиной, стоял у окна и смотрел на улицу. А там спускались и поднимались в гору трамваи и громыхали так, что стекла в домах дребезжали. Люди, съежившись от холода, бродили у витрин. «И что такое эта жизнь? Придет весна, а там, глядишь, осень. Потом снова лето, зима. Сегодня понедельник, а там опять суббота, и время уходит, неизвестно когда и как. Деревья зеленеют, листья опадают. Прилетают птицы, вьют гнезда, высиживают птенцов, и опять улетают, и снова возвращаются. И опять весна, лето, осень, зима. Карусель! Как странно, вроде бы только вчера Ганс был маленьким и ходил в школу. Он прекрасно помнит уроки математики, свою старую учительницу, которая каждый день вызывала его к доске. Теперь Ганс взрослый мужчина и не должен дрожать у доски, стараясь вспомнить, сколько будет дважды два. Настоящим мужчиной стал теперь Ганс. У него был дом, была жена. Мог бы заиметь и маленького Ганса, который ходил бы теперь в школу с ранцем на спине, прыгал на одной ножке по улице. Маленький Гансик пачкал бы стены, рисуя углем, на них человечков, забирался бы на деревья, на крышу, собирал окурки на улицах, а потом затягивался бы как стемнеет, спрятавшись в ванной. Но маленький Гансик еще не появился и даже если бы появился, разве он, Ганс, был бы тогда счастливее? Жена властвовала над всем домом, без ее ведома ничего здесь не делалось. Если ты слабый, а человек рядом с тобой сильный, можешь ли ты стать выше его? По утрам жена вела Ганса к зеркалу, тыкала его в стекло носом, как сделала бы это с котенком или собакой, нагадившими на ковер. Приплюснув его нос к зеркалу, говорила: «Смотри, на кого ты похож?!» И отправляла его в ванную. Ганс раздевался, залезал в ванну и там долго размышлял о своей жизни.
Одевалась жена все ярче, все крикливее. Руки ее были в браслетах и перстнях. На голову она водружала всевозможные шляпы, украшала их цветными перьями и розовыми ленточками. На груди жены висели бусы и ожерелья из старинных монет. Она туго опоясывалась широким ремнем с металлическими бляхами и натягивала красные сапоги с острыми носами и высокими каблуками. (Только каблуков ей и не хватает, говорил Ганс, и так ростом больше двух метров.) На плечо она вешала красную сумку, чтобы соответствовала сапогам, красила красиво изогнутые губы, покрывала лаком ногти, потом закуривала сигарету и такая, расфуфыренная, отправлялась в город. Шаталась по магазинам на большой улице.
Выходила из одного магазина и заходила в другой. Ганса брала с собой. Не хотела оставлять его дома одного. Повсюду за собой таскала. Ганс едва доходил ей до бедер. И раньше-то был хилым, а теперь стал еще тщедушнее. Из-за прилавка не видать. Он блуждал по магазину. Иногда жена окликала его по имени, и Ганс выныривал из-за тюков тканей. Ганс стеснялся ходить с ней по улице. Не выглядел он ее мужем. Мужчины смотрели на него с жалостью. Пожимали плечами: ну и повезло же бедолаге! Она доконает его за несколько месяцев. А может, и месяца не пройдет. Точно, отдаст вот-вот Богу душу! Посмеивались сквозь зубы: держись, Ганс, в хорошую упряжку ты попал! Женщины толкали друг друга локтями. Вот так жена! — говорили они. — Ну и муж, тоже! Хоть в витрину выставляй. Пара — загляденье!
У Ганса часто сдавали нервы, и он принимался плакать. Плакал идя да и хлюпая носом, как ребенок. И не успокаивался, пока не получал подзатыльник. Он держался в двух шагах от нее. Глаза распухли, покраснели. Вытаскивал носовой платок и сморкался. Чуть-чуть успокаивался и снова начинал плакать. Слезы текли ручьями. Лились из глаз, как из бездонного колодца. Он шел за ней и сам себе казался очень маленьким, и очень жалким. Лучше б ему оставаться ребенком, хоть бы плакать мог вволю. «Да прекрати ты реветь, — говорила жена, — а то схлопочешь по затылку!»
И Ганс притихал. Вытирал слезы мокрым носовым платком и пытался улыбнуться. Но на душе у него было тяжко. Словно кто-то положил на нее огромный булыжник. Заплаканными глазами он смотрел на витрины и чувствовал себя все несчастнее.
Вечером, дома, когда жена раздевалась, снимая с себя побрякушки, Ганс пытался подглядывать. У жены были формы, очень соблазнявшие Ганса. Однако она сразу отправляла его спать. И Ганс, опустив глаза, шел в свой угол и ложился на кровать. Перед тем как натянуть на голову одеяло, он бросал на нее последний взгляд. В обтягивающих икры чулках жена туда-сюда ходила по комнате. Выглядела она величественно. Ганс ощущал гордость. Жена доставала головой до потолка. Казалась царевной из сказки — или из сна. Ганс под одеялом закрывал глаза и засыпал. На его покрасневшие от слез веки опускался сон. Он вздрагивал во сне и глубоко вздыхал. Сновидение несло его на крыльях, с букетом цветов, к верхушке колокольни, где была она, его жена, в белом платье и с венцом невесты на голове. Часы уже пробили полдень, и гости бродили по двору церкви, покрытой дранкой. Церковь была высокая, красивая, свежепобеленная. Ганс вскарабкался на стену, его костюм жениха запачкался известкой. Наверху было треугольное оконце с деревянной решеткой. Ганс должен был обязательно проникнуть через него внутрь. Добравшись до оконца, он ухватился руками за края, просунул голову внутрь, затем, повернувшись, протиснул и плечи и удивленно вытаращил глаза на два огромных колокола, которые вдруг ужасно зазвонили. Громадные бронзовые колокола медленно раскачивались с запада на восток, и звуки рокотали, словно исходя из воды. Это жена их раскачивала. Она привязала себя к веревкам, и ее тело в белом платье раскачивалось в колокольне от одного окна к другому. Жена кричала, звала Ганса: «Ганс, Ганс, иди, иди сюда, дорогой мой Ганс, давай раскачивай, раскачивай и ты!» Но Ганс только махал руками, чувствуя, что застрял в оконце, его костюм зацепился за решетку. Он хотел заговорить, но из горла не вырывалось ни звука. Ганс отдал бы все, чтобы проникнуть внутрь. Но не мог, потому что оконце тем временем стало сужаться. Теперь он не мог ни войти внутрь, ни вылезти наружу. Жена махала платочком и смеялась, смеялась. Ганс болтал своими короткими ножками, забавляя стоящих внизу гостей, которые показывали на него пальцем и тоже хохотали, растягивая рты до ушей. Туфли Ганса соскочили, и он так и висел, болтая голыми ногами. В спешке готовясь к свадьбе, он забыл надеть носки. Ступни были потрескавшиеся и испачканы сажей. Если он будет еще долго так извиваться, свалятся и брюки, и тогда гостям будет на что посмотреть. Вот, брючный ремень уже расстегнулся! Что скажут люди? Ну и жених, вот так вырядился! Подумать только, взлетел на колокольню, чтоб самому бить в колокола на собственной свадьбе! Так ему и надо, нечего задаваться! Они подобрали туфли с травы и стали играть ими во дворе, перебрасывая друг другу. Хоть повеселиться, пока Ганс оттуда не вылезет. Не сидеть же им сложа руки и ждать его. Забавляясь, они бегали вокруг церкви. В результате туфли порвались в клочья, и их оставили на паперти. Вдруг оглушающе зазвенели колокола. Они раскалились, бронза покраснела, будто ее держали на углях. И вместо звуков стали вылетать клубы дыма. Дым всполошил голубей, которые нашли приют на колокольне. Они суматошно метались, ударяясь о колокола. Вся колокольня заполнилась голубиными перьями.А тех голубей, которым удавалось вырваться через окошко, тут же забивали камнями стоявшие внизу гости. Мужчины и женщины – а их была огромная толпа, — без устали собирали камни и швыряли в голубей. Вскоре появились и дети с луками и стрелами и стали целиться в Ганса. В его голые ступни. Две стрелы, дрожа, вонзились одновременно, одна в правую, другая в левую ступню. Дети захлопали в ладоши и вставили в луки новые стрелы.
Ганс проснулся, обливаясь потом, и протянул руку за бутылкой, обычно стоящей у кровати. Его мучила жажда, волосы прилипли к голове. Ганс через дверь заглянул в другую комнату и увидел, что жена только укладывается спать. В изголовье постели горела лампа, и она стояла перед зеркалом, накручивая на бигуди пышные волосы. Почувствовав на себе его взгляд, жена раздраженно повернулась к Гансу.
— Чего ты не спишь? — закричала она. — Чего смотришь? Тебе что, пустышку дать?
Она не могла выносить на себе взгляда его несчастных глаз. И Ганс снова укладывался спать. Клал голову на подушку и, вздыхая, засыпал. Спали они отдельно. Она в большой и длинной, как комната, кровати, он — в маленькой, как люлька, постельке. Спал, свернувшись в комок, прижав колени к подбородку, дрожа от холода. Сначала какое-то время они спали вместе, но поскольку Ганс во сне дергал ногами и постоянно ее раскрывал, она переместила его в маленькую кроватку с решеткой, чтобы Ганс во сне не свалился с постели. В ней Ганс мог дергать ногами сколько душе угодно.
Если Ганс долго не засыпал и лежал с открытыми глазами, разглядывая потолок, она совала ему в рот пустышку. И все для того, чтобы его унизить. Словно он не был и так достаточно унижен!
Утром Ганс просыпался рано и шел за покупками. Он же готовил и завтрак. Кофе и обжаренный хлеб подавал ей в постель. Завтраку следовало быть очень плотным. Гансу приходилось приносить множество подносов. Настоящее пиршество: и жаркое подавалось, и бутылка вина. Ганс доедал, что оставалось. Он любил цыплячьи крылышки. Нельзя было разбазаривать добро. И так много расходовалось на еду. Цены каждый день росли. К счастью, Ганс ел мало. И был непривередлив. Довольствовался чем попало. Поклевывал то здесь, то там. Ему нужно было меньше, чем щенку. Чашечка молока утром — и он сыт до позднего вечера. Покончив с завтраком, Ганс убирал со стола, мыл посуду и подметал пол. Все должно было сверкать. У жены была аллергия на пыль. Если Ганс выказывал усердие и послушание или если была хорошая погода, жена оставляла ему на тарелочке немного кофейной гущи и даже кусочек шоколадки. Но тогда заставляла его испачкать ею нос. Так Ганс выглядел забавнее, как настоящий ребенок. Это ее развлекало. Жена подзывала его к кровати и целовала в губы, потом снова отправляла на муштровку. Где-то ближе к обеду они шли на прогулку. Ему тоже следовало подышать свежим воздухом. Слишком уж он пропах нафталином. Заплесневел от долгого сидения дома. Шли в парк. Погода была что надо, и Ганс бежал за ней, как щенок. Он был счастлив.
Жена велела ему отрастить усы и бакенбарды, и в таком виде, с бакенбардами и усами, повсюду таскала его за собой. Иной раз совала ему в рот соску, чтобы не хныкал по дороге, и так водила гулять. Ганс едва поспевал за ней. Он цеплялся рукой за ее юбку и, топая, бежал по тротуару. Со спины могло показаться, что это мальчишка лет трех-четырех. Она надевала на него короткие штанишки и белую в синюю полосочку футболку. С очками на носу и в коротких штанишках Ганс был очень мил и забавен. Просто хотелось его расцеловать. Многие останавливали его, угощали мороженым, потому что Ганс был им симпатичен. Он казался таким хорошеньким и послушным, прямо на диво!
Часто жена вывозила его в город в коляске, это чтобы он не уставал бежать за ней. В последнее время Ганс быстро уставал. Ноги отказывались служить, он садился на край тротуара и принимался плакать. Теперь, как только они выходили из дома, жена усаживала его в маленькую колясочку, плотно укутывала одеяльцем, раскладывала на нем несколько пластмассовых шариков и везла в парк. Ганс послушно сидел в коляске. Считал пальцы на руках или читал газету. Было тепло, хорошо. Жена очень о нем заботилась. Люди, проходя мимо, качали головами. Жена толкала коляску, она баловала Ганса: останавливалась возле каждого киоска в городе и покупала ему пирожные или конфеты. Ганс любил шоколадные конфеты. Проезжая в коляске мимо табачного или газетного киоска, Ганс махал руками. Но курить она ему запретила, и Ганс страдал целый месяц, пока не привык обходиться без сигарет. Взамен она покупала ему газеты и журналы, и Ганс перелистывал их по дороге. Смотрел больше на снимки. Читать ему не очень-то удавалось, и даже если он дочитывал какую-либо фразу до конца, содержание ее от него ускользало.
Ганс ехал в коляске и что-то лепетал. Играл сам с собой. Радовался, считая на пальцах птичьи гнезда или каменные столбы железной ограды, окружавшей парк. Считать он не разучился. Мог легко досчитать до двенадцати. Цифру тринадцать он каждый раз пропускал. Хоть и знал, что число это существует, где-то далеко, и оно ассоциировалось для него с черным котом, орущим ночью под его окном.
Вообще-то Ганс мог сосчитать до восемнадцати, иногда даже до двадцати. В его голове возникали и обрывки самых разных мелодий, услышанных когда-то, и обрывки стихов, и он мысленно их лепетал.
Как тепло было на улице! Как чудесно пели птички! Жена и Ганс останавливались у отдаленной скамейки парка и смотрели на закат. Даже черты лица его жены словно бы смягчались. Глаза грустно улыбались. Глядя на Ганса, жена вздыхала.
Через час возвращались домой. Мимо них торопливо шли люди. Показывали на Ганса пальцем. Жена грозила им кулаком. Ганс послушно сидел в коляске и с удовольствием разглядывал женщин. Женщины торопились, проходили мимо, красиво покачивали бедрами. Ганс прятал усмешку под усами. Иногда протягивал руку, пытаясь ущипнуть красотку за ногу, но та, погрозив ему пальцем, быстро удалялась на своих высоких каблуках. А Ганс все не успокаивался, пока не получал по затылку.
Возвратившись домой, жена осторожно вытаскивала его из коляски, несла на кровать, распеленывала, бросая мокрые тряпки в угол, потом купала в пластмассовой ванночке, снова пеленала и укладывала в постельку.
Очень о нем заботилась жена Ганса. Своим резким голосом она напевала «Баю, баюшки, баю», пока Ганс не засыпал. Тогда жена осторожно наклонялась над ним и нежно укутывала маленьким одеяльцем. Целовала, укутывала и поглаживала усы. И Ганс успокаивался и, улыбаясь, засыпал. Он видел сон. Во сне он сидел, примостившись в теплом гнезде, на вершине высоченного дерева, и о нем заботилась большая птица с красиво окрашенными перьями. Подобной птицы Ганс не видел никогда в своей жизни и даже не знал, существует ли она на самом деле. Высокая, с человеческий дом, птица носила на шее бусы и под крыльями прятала женские груди. Когда она встряхивала крыльями, вокруг пригибались все деревья. Птица приносила еду и кормила его прямо из клюва. Ганс радовался, кричал, открывал клюв и отдавался ее заботам. Птица приносила рыбок и лягушек, кричавших: «ква, ква»! Вместо того, чтобы их съедать, Ганс играл с ними. Гнездо, где находился Ганс, было чистое, застеленное газетами. Птица брала в клюв нечистоты, оставляемые Гансом, и относила их за реку. Река текла недалеко от дерева, на котором проживал Ганс. Она виднелась между листвой. Когда птица улетала, он немножко играл с лягушками, потом, ухватив за задние лапки, бросал их обратно в воду. Птица приносила ему змей и мышек. Ганс не боялся змей. Умел их укрощать. Этому его научил старый Ганс. И теперь Ганс совал их себе под рубашку и кормил лягушками. Мышек учил стоять на задних лапках и смотреть ему в глаза. Славные эти мышки, только очень уж трусливы. Гансу захотелось стать мышонком, сидеть в норке под землей, где никто его не увидит и где у него не будет никаких забот. Но с птицей Гансу повезло, что бы он без нее делал? Кто бы его кормил? Кто согревал бы ночью? Кто уносил бы из гнезда его нечистоты? Но куда исчезла птица? Почему не возвращается в гнездо? Уже ночь, он голоден, и ему холодно. И он боится оставаться один. Очень боится. А какая странная луна повисла над городом! Да это вовсе и не луна. Мяукает, как мартовский кот. А где же дерево? Почему оно растаяло под ним? Почему он на крыше? Кто принес его сюда и, почти голого, оставил на покрытой изморосью черепице? Хорошо хоть, что он схватился за водосточную трубу, а то бы от него и следа не осталось,
Ганс проснулся испуганный, мокрый от пота. Жена, наклонившись над ним, кричала. Почему Ганс не проснулся раньше и не пошел за покупками? Ведь она положила часы ему под нос, на тумбочку. Он давно прозвенел. Почему Ганс не проснулся? Оглох он, что ли? И почему, как сумасшедший, вопит во сне? Что с ним такое? Почему до сих пор не оделся, а сидит и пялит на нее глаза? Еще не был на рынке? Не вернулся с рынка?
О чем он думает? Может, Ганс хочет, чтобы вместо него она пошла за покупками? Разве это к лицу мужчине?! Так-то он ее бережет. Надрывается на домашней работе? Как, он все еще здесь? Не взял пакеты? Не вышел из дома? Может, ему нужен хороший пинок? Пусть купит петрушки и зеленого лука. Да не забудет взять кофе и пачку сигарет. Понял Ганс или ему нужно повторять тысячу раз?!
Покончив с рынком, Ганс подметал полы, ополаскивал посуду, вытирал пыль с мебели, стирал белье. Жена заставляла его испражняться в постели, потому что ей так нравилось. Нравилось слушать, как он скулит в собственных нечистотах. Она знала, что Ганс терпеть не может грязного тела. А потом сама же и кричала на него. Что она ему говорила? Давно говорила, что он плохо кончит. Почему он ее не слушал? Жена распеленывала его и несколько раз шлепала по заду. Чтобы приучить Ганса не пачкать постель. Что он себе позволяет? Взрослый мужчина и ходит под себя! Она выйдет на улицу и всем расскажет, что за человек Ганс! Она этого не может больше выносить. Она все бросит. Чем с таким мужем, как Ганс, лучше совсем без мужа. Пусть Ганс сам выпутывается. Взрослый уже. Ее он больше не интересует. И у жены может быть своя собственная жизнь.
Жизнь Ганса стала мукой. Что он ей сделал? Зачем она мучает его каждую минуту? Он уйдет отсюда. Соберет вещи и уйдет из дому. Уйдет куда глаза глядят. Господь его не оставит, не даст умереть с голоду. Друзья приютят его…
К счастью, иногда жена напивалась. И тогда лучше относилась к Гансу. Приходила домой в хорошем настроении и ласкала его, чтобы сделать приятное. А потом жена всерьез пристрастилась к спиртному. Пила денно и нощно, недели напролет. Пила коньяк и курила сигарету за сигаретой. Не беря в рот ни крошки хлеба. Могла свалить под стол десять мужиков, а сама все еще была трезвой. Только глаза необычно стекленели. Возвратившись из города, она бросала на кровать сумку и подходила к кроватке, где спал Ганс. Ласкала его, щекоча под подбородком. Ее охватывала неожиданная любовь к Гансу. Она вынимала его из пеленок, поднимала в воздух и целовала ему пятки. Ей нравилось, как Ганс кричит.
Ганс отбивался руками и ногами, смеялся, хныкал, кричал. До посинения. Он чувствовал, что задыхается, умирает от щекотки. Хохотал, рыдал. Но проворная жена Ганса знала его чувствительные места и играла на них, пока он, обессиленный, не сдавался. Потом переворачивала его и давала несколько шлепков по попке. Почему Ганс такой непослушный? Почему занимается глупостями? И снова его ласкала. Почему Ганс рассердился? Что она ему сделала? Почему Ганс не понимает шуток? Он же видит, как она о нем заботится? Потом опять брала его на руки, собираясь кормить грудью. Груди были огромные, белые, с большими, как свеклины, сосками. Она совала их ему в рот. Почему Ганс не хочет сосать? Почему не ест? Хочет уснуть голодным? Ганс все время отворачивался, отказываясь брать грудь. Но она насильно совала ее, щекоча ему нос соском. Если бы в ней хоть было молоко. Но жена его была бесплодна. Груди большие и бесполезные. Мучила его понапрасну. Лучше бы налила в бутылочку коньяку!
Когда кто-то приходил в гости, жена жаловалась, что Ганс ее не слушается. Ганс отказывается сосать, хотя и голоден. Жена просто не знает, что с ним делать. Ганс упрям. Ужасно упрям.
Вывезя его в коляске на улицу, она заставляла Ганса идти ножками впереди нее. Так как Ганс слегка пошатывался, она ловила его за воротник, поддерживая, чтобы не упал. Ей нравилось, чтобы Ганс шел ножками. Он так смешно ковылял, так интересно. Женщины по нему помирали.
Ганс быстро состарился. В тридцать лет он выглядел на шестьдесят. Все лицо было в морщинах. Нос навис над подбородком. Подбородок вздыбился над усами. Губы сморщились. Безвольно повисли. Глаза стали жадными, хитрыми. Совсем пропащим выглядел Ганс.
Жена не могла больше терпеть его коварства. У Ганса стали нехорошие глаза. Очень нехорошие. Когда Ганс смотрел на нее, она чувствовала, что покрывается потом. С пышными бакенбардами и в армейской фуражке сидел он в коляске, которую жена катила по улицам. Она каждый день вывозила его в город. Люди смотрели на Ганса с жалостью, качали головами. Плохи дела у бедняги! Так ему и надо, раз такой дуралей, да еще поторопился. Сколько ему говорили, чтобы не женился? Но Ганс никого не слушал. Втемяшится что в голову, будет стоять на своем. Теперь вот локти кусает. Сам все сделал, своими руками.
В двадцать лет Ганс был чистенький, щегольски одетый юноша. Никогда не выходил из дому в неглаженых брюках. Гладил их по два-три раза на день. Если случалось, что складка на брюках не получалась, снова включал утюг и переглаживал. Если получались две складки, приходилось надевать другие брюки. Гладить брюки лучше всего, когда они чуть-чуть влажные. Если будут слишком сухие, складка не получится. Рубашки он тоже сам стирал. Соседи удивлялись: какой благоразумный мальчик. Как аккуратно носит одежду. Как красиво развешивает ее в шифоньере, возвратившись из города. На брюках Ганс не мог терпеть даже самой маленькой пушинки. И сидеть они должны были безукоризненно. Туфли чистил в ванной. Вечером, перед сном, мазал их кремом и аккуратно расставлял в прихожей. Туфли выстраивались, как вымуштрованные солдатики. Старые — у двери. Новые – ближе к середине. Из каждой туфли выглядывал чистый носок. Туфли не терпели грязи. Она их раздражала. Если попадался, случайно, грязный носок, туфли строили из шнурков недовольную гримасу. Они не выносили запаха нестираных носков. И соседства других туфель. Чужие они обходили стороной.
Костюмы Ганса были такими же безупречными. Ганс имел привычку чистить их щеткой по нескольку раз в день. Воротничок рубашки гладил каждое утро через мокрую тряпку. В каждом кармане носил тщательно отглаженный носовой платок. Родственники говорили: Ганс слишком аккуратен. Слишком заботится о своей персоне. Как бы чего не вышло. Уж очень он утонченный. И родственники были правы, вот до чего докатился!
Наконец жена набралась смелости и привела в дом любовника. Не сидеть же все время сложа руки да глазеть на стены. Что ей делать с таким мужем, как Ганс? Она еще молода. Ей чуть больше сорока. Говорят, что в сорок лет женщина в самом соку. Только тогда она и становится женщиной. А в пятьдесят кто на нее посмотрит? Он приходил к ним каждый день. Высокий, чернявый мужчина с коротко остриженной бородой и волосатыми руками. Ганса они укладывали в кроватку, накрывали одеялом, а сами развлекались. Вечерами мужчина играл на трубе, а по утрам писал картины на балконе. В воскресенье продавал их в парке. Писал он пейзажи и натюрморты с лежащими в постели голыми женщинами.
Раскинувшись на диване, они бросали в Ганса пирожными и конфетами. Не стеснялись. Как будто его и не видели. Просто не замечали. Это было уже слишком!
Хоть и совсем крошечным стал Ганс, а все равно сходил с ума от ревности. Если бы она не пеленала его так туго, он бы им показал! Разбил бы им головы и выбросил на улицу. Ганс плакал, кричал, вопил в своих пеленках. Но они его не замечали. На его глазах удовлетворяли свои желания. Хоть бы спрятались куда-нибудь, черт бы их побрал. Наверное, думали, что Ганс впал в детство и ничего не понимает. Разве может он что-либо понять из их шалостей?
Заправляя в брюки рубашку, художник подходил поиграть с Гансом. Ему нравилось его дразнить. Он щекотал его под подбородком или дергал за усы, после чего швырял в постель монетку, чтобы Ганс мог купить себе конфет или сигарет. Не нужны были Гансу ни его конфеты, ни сигареты, которые художник, по доброте душевной, насильно пихал ему в рот. Хотя ему и хотелось разок затянуться. Но Гансу запрещалось и курить, и пить кофе. Это было вредно для печени. Жена не собиралась отвечать за него. Довольно он накурился и выпил на своем веку. У Ганса курение уже превратилось в дурную привычку. Теперь пусть другие курят.
Ганс плакал, кричал, бился в кроватке. Жена и художник спрашивали, что с ним, чего ему не хватает, чем недоволен?! Почему не говорит, почему притворяется немым?! Но Ганс продолжал извиваться. Говорить он разучился. Не знал ни единого слова. Орал и вопил целый день, чувствуя, как мокрые пеленки прилипают к коже. Даже ночью не давал им отдохнуть. Бился, сучил ногами, синел от ярости, на губах выступала пена, но он не мог сказать ни слова. Только кусал их за пальцы, плевался да орал, как сумасшедший.
Жена больше не могла выносить его истерик. Не из дерева же она была, не из железа. Он так в могилу ее сведет. Несколько дней жена советовалась о чем-то с художником. Ганс слышал, как они до утра шептались в постели. Слышал свое имя, произносимое обоими. Художник колебался. Он был не совсем согласен с ее планом. Старался даже привести свои доводы. Ему не хотелось, чтобы все это вышло ему боком. Утром, вылезая из постельки, Ганс чувствовал на себе его внимательный взгляд. Казалось даже, что художник отчасти понимает страдания Ганса: однажды он принес ему банку пива и спрятал ее в кроватке под подушкой. Но жена оставалась непреклонной. Ганс чувствовал, что ее ненависть к нему растет с каждым днем.
Однажды вечером жена с художником много выпили, уединившись на кухне, где было теплее. Они то и дело принимались ссориться, кричали друг на друга, но каждый раз быстро мирились. Ганс услышал, как снова заскрипели пружины дивана, находящегося на кухне. А в этот вечер они уже скрипели не меньше семи раз. Наконец художник вышел из кухни, и Ганс увидел, что он идет к его кровати, широко улыбаясь, с бутылкой коньяка в руке. Жена хлопотала около раковины, отмывая стаканы и чашки от кофейной гущи. Когда жена вошла в комнату, Ганс заметил, что она принарядилась, надела новые брюки и другие сапоги. Тоже улыбаясь,она подошла к его постельке. На пальцах у нее поблескивали перстни, а на запястьях сверкали браслеты. Она подошла к кроватке Ганса и погладила его по макушке.
Художник зажег сигарету и насильно пихнул ее ему в рот, потом налил Гансу стаканчик коньяку. В результате они его напоили. Много ли надо было Гансу, чтобы напиться?! Он захмелел уже после двух стаканов. К нему вернулся голос. И он заговорил сам с собой. Ворковал так, что они не могли его остановить. Болтал невесть что. Художник с женой распеленали его, позволили вытворять все, что ему заблагорассудится. Ганс пел, топал по комнате. Ноги заплетались, он падал на пол. Но был в очень хорошем настроении.
Он не чувствовал вражды к художнику. Забрался к нему на колени. Играл пуговицами на пиджаке. Дергал за галстук. Залезал в пиджак и вылезал из него через рукав. Лазал по карманам, разыскивая мелочь. Потом, играя, расстегнул молнию на его брюках. Жене это не понравилось.
Всему есть мера. Ганс становился непристойным. В заключение, в кармане жилета Ганс наткнулся на часы. Часы тикали громко. Оглушающе. Ганс играл ими, вертя в руках, пока не уснул. Художник с женой допили бутылку и, когда часы на башне Митрополитского собора пробили одиннадцать, вытащили Ганса из-под стола и забрали с собой. Художник раздобыл машину, и теперь они мчались по улице. Ехали час или два в полном молчании. Выехав из города, они остановились перед огромным белым зданием, окруженным высоким каменным забором — что-то вроде дома умалишенных или монастыря. Вышли из машины, вытащили Ганса из багажника и прислонили его к воротам. Жена и художник торопились вернуться домой. Дул резкий ветер. Было холодно. Художник оставил Гансу полбутылки коньяку. Чтобы согрелся, бедняга, когда проснется. Потом машина быстро отъехала, исчезнув в ночи. Жена оглянулась еще раз, в душе ее — ни тени сожаления. Художник закурил сигарету и всю дорогу до дома молчал.
Прислоненный к дубовым воротам, Ганс крепко спал. К одеялу, в которое он был закутан, была прикреплена бумажка, на ней было написано: «Его зовут Ганс. Делайте с ним, что хотите. Нам он надоел».
Ганс беззаботно спал, уронив голову на грудь. И видел сон. Во сне он бегал по снегу, и снег загорался под его ступнями. Бегал босиком. Все быстрее и быстрее. Голубые и зеленые языки пламени вырывались из-под его больших, растрескавшихся подошв. Дома, один за другим, мелькали и загорались за его спиной. Люди спали. Сгорят все до единого! Огонь гудел на улицах, как в печи. На рамах окон трескалась краска. Стекло таяло и стекало на тротуары, шипя на грязном снегу. Люди высовывались из окон, кричали, звали Ганса. Пусть придет и спасет их от огня! Только он мог их спасти. Его огонь не касался. Он мог плавать в пламени. Кони ржали в конюшнях. Пешки пылали на шахматной доске. Слоны бросались к воде. Но вода была сплошное пламя. Ганс, голый, плыл, ритмично двигая руками, в огне, как в воде реки. Брызгал на себя пламенем и нырял с открытыми глазами. Здесь дома горели вовсю. Ну и пусть себе горят. Он и пальцем не пошевелит. Люди махали руками: на них горело мясо. Срывали с себя одежду, кожу. Их глаза лопались и стекали на тротуар. Там было много глаз. Они ползли, как улитки, вылезшие из раковин. Взбирались на столбы. На стены. Карабкались по водосточным трубам, надеясь спастись от огня. Но наверху огонь горел сильнее. Таяли кирпичи, падала черепица. Лава клокотала на стенах. Глаза снова скатывались на землю. Корчились и обращались в пепел. Ганс плыл. Он умел плавать разными стилями. Плыл по этой красной воде. Через окна или двери проникал в дома. Никто его не останавливал. Ни художник, ни жена. Он избавился от них, он своими глазами видел, как они сгорели. Слишком долго они его мучили. Слишком долго издевались над ним. Они заслужили свою участь. Даже черти в аду, и те не подвергли бы его таким пыткам. Долго горели. Кожа трещала, лопалась. А они все продолжали мучиться. Не могли отдать Богу душу, пока не простит их Ганс. «Если Господь вас простит, я тоже прощу», — сказал Ганс. Он пожалел жену, которая горела как живой факел, корчась на земле и стараясь сорвать с себя покрывшие ее языки пламени. Вместо них срывала горящее мясо. «Я ничего против вас не имею, прощаю вас за все, что вытерпел», — подумал Ганс. И жена тотчас же отдала Богу душу. А вместе с ней погиб и художник. На постели остались от них только две кучки пепла. Кроватка Ганса не сгорела. Осталась целехонька. Его кроватка, где он так настрадался! Она должна сохраниться до скончания веков. Чтобы все увидели, что они сделали с Гансом. Как покинули его, как бездушно бросили в незнакомом месте, далеко от дома. Как они не подумали, что Ганс мог замерзнуть?
Свернувшись калачиком, Ганс спал на тротуаре, в фуражке, надвинутой на глаза, и с коленками, прижатыми к груди. Руки его одеревенели от холода. Пальцы не шевелились. Он чувствовал, что еще немного — и замерзнет. Если бы дотянуться до бутылки, тогда можно хоть чуть-чуть отогреться. Но это превыше его сил. Руки стали как деревянные. Лежат на снегу обрубками. На шоссе не видно ни одной машины. Ему не дожить до утра. Отдаст концы, как пить дать.
Было действительно очень холодно, и Ганс снова уснул. Во сне небо сделалось маленьким-маленьким, как раковина улитки. Пожар кончился, потому что языки пламени окаменели. Всякое движение замерло. Один Ганс тащился по улице. Ему было холодно. И он чувствовал себя улиткой, выползшей из скорлупы. Куда шел Ганс? Куда хотел прийти? Два слепых ангела сопровождали его по городу. Один — справа, другой — слева. Ангел слева от Ганса, с закрученными вверх усами, был высок и бледен. Справа от Ганса — сильный мужчина с широкой грудью и с бородой цвета меди. Он ободрял Ганса, держа руку на его плече. Смелей, Ганс, — говорил он. — Ты успешно прошел через то, что тебе было дано. Теперь ты свободен. Витрины мелькали одна за другой. Телеграфные столбы, трамваи оставались позади. Манекены стояли на перекрестках, скрестив на груди руки. Одетые тепло, по-зимнему. Ангел справа сказал ему: «Ганс, ты много страдал. Но больше страдать не будешь». Тот, что слева, согласился с ним: «Да, да, ты не будешь больше страдать». А ангел справа продолжал: «Потому что там, куда мы идем, страдания не существует».
Город остался позади. Они вышли в степь. Прошли через поле колосящейся пшеницы. На каждом шагу в небо взлетали жаворонки. Воздух был чист и ароматен.
— Дыши, Ганс,- сказал ему ангел, что был справа. — Хороший воздух.
— Это самый лучший воздух, которым можно дышать, — уверил его и второй ангел.
Воздух был действительно хорош. Ганс дышал полной грудью. Ангел слева поднял крыло и накрыл им Ганса.
— Теперь мы будем тебя защищать, — сказал он.
— Мы берем тебя под свое крыло, и тебе некого больше бояться. Всякие пешки не смогут больше причинить тебе зла.
Ангел справа вытащил из кармана большие часы и, протянув их ему, сказал:
— Когда часы остановятся, ты перестанешь страдать.
— Зачем Гансу страдать? Разве он уже не настрадался? — спросил второй ангел.
— Настрадался, но может еще пострадать. Затем его и послали в мир, чтобы страдать, — сказал ангел. — Правду тебе говорю, Ганс, — мягко добавил он, — жизнь — это страдание.
И ангелы отводят Ганса обратно и укладывают в его постельку. Укутывают старым рваным одеялом, оставляют его там ворковать и, опустив головы, тихонько, на цыпочках, уходят через дверь, появившуюся в центре пшеничного поля. Бесконечного поля пшеницы, на которое как раз опускается вечер.