Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2006
Перевод Александра Борисенко, Виктор Сонькин
Хамфри Карпентер[1]
«ДЖЕЙН ОСТИН ДЕТСКОЙ»: БЕАТРИКС ПОТТЕР КАК МАСТЕР СТИЛЯ[2]
Они затаились в каком-то баре, в дыре, где стол прожжен
Сигаретой, где-нибудь в Детфорде, под шум дискотеки
Заслоняют лицо стаканом, грызут орехи, как Чиппи Хэкки
И шустрый Тимми Типтоуз, прячась от своих жен.
Это строки из сонета Блейка Моррисона[3], напечатанного в «Таймс литерари сапплмент» в апреле 1987 года. Поклонникам Беатрикс Поттер можно не объяснять, что автор сравнивает здесь двух мужчин, увиденных им в Детфордском пабе, с героями «Повести о Тимми Типтоузе», где бельчонок и бурундучок прячутся от своих жен в дупле старого дерева и объедаются орехами.
Упоминание персонажей Беатрикс Поттер в таком контексте кажется неожиданным. Мы бы ничуть не удивились аллюзии на «Алису в Стране чудес», поскольку писатели, поэты и ораторы давно растащили эту сказку на цитаты, затертые от постоянного употребления. Кэрролл считается уважаемой и влиятельной литературной фигурой — даже Т. С. Элиот как-то прочел о нем лекцию, и кэрролловское влияние легко прослеживается в его творчестве. Но едва ли возможно представить себе, что покойная леди Хелен Гарднер в своей книге «Искусство Т.С. Элиота» стала бы цитировать «Повесть о Питере Кролике».Как правило летописцы, прослеживающие источники вдохновения поэтов и прозаиков XX века, почти не вспоминают писательницу. И тем не менее один современный романист пишет:
И конечно же, там была Беатрикс Поттер. Я никогда не переставал восхищаться ее книгами и часто их перечитывал, так что я ничуть не удивляюсь, обнаруживая в своем собственном рассказе «Под садом» далекий отголосок «Котика Тома», где герой, оказавшись на чердаке, попадает в плен к крысам, и зловещая Анна-Мария закатывает его в тесто… А в «Брайтонском леденце» мошенник-стряпчий голодным эхом вторит другому персонажу мисс Поттер, наблюдая, как молоденькие серетарши несут мимо маленькие пишущие машинки.
Это отрывок из автобиографии Грэма Грина. Его рассказ «Под садом» — отнюдь не «далекий отголосок» «Повести о Сэмюэле Вискерсе»[4], а скрупулезный комментарий к ней, к чему я еще вернусь позже. Что касается «Брайтонского леденца», речь идет вот о чем:
- Брак мой был неравным, - начал Пруитт. - Он был трагической ошибкой. Я был молод. Любовная связь как результат необузданной страсти. Я был страстным мужчиной, - сказал он, корчась от боли в желудке. - Вы ведь видели ее сейчас, - продолжал он. - Боже мой! - Он наклонился вперед и произнес шепотом: - Я слежу за маленькими машинистками, когда они проходят мимо со своими чемоданчиками. Какие они аккуратненькие и нарядные!.. - Он вдруг замолчал; пальцы его задрожали на ручке кресла[5].
Первоисточник этого монолога можно найти в сказочной повести писательницы «Джинджер и Пиклс», герои которой — кошка и собака — держат деревенскую лавку:
Мыши были постоянными покупателями — только они побаивались Джинджера [кота].
Джинджер обычно просил Пиклса обслужить мышей, поскольку у него самого начинали течь слюнки.
— Не могу видеть, — говорил он, — как они выходят из лавки с этими маленькими сверточками.
— У меня с крысами то же самое, — отвечал Пиклс, — но не годится есть собственных клиентов; а то они перебегут от нас к Табите Твитчит.
— Наоборот, тогда они уже ни к кому не перебегут, — мрачно отвечал Джинджер.
Признание Грина, что он многим обязан Беатрикс Поттер и «часто ее перечитывал», навело меня на мысль порыться в именных указателях, которыми обыкновенно снабжены литературные биографии. Улов был небогатый. Уистен Хью Оден сохранил на всю жизнь любовь к ее книгам, в своем «Письме к Лорду Байрону» он пишет:
… Спроси, чьи имена
Мне дороги….
И я умолкну, чтоб звучала лира
Фербанка, Поттер, Кэрролла и Лира.
Из биографии Кристофера Ишервуда можно узнать, что «Повесть о Сэмюэле Вискерсе» была одной из первых книг, которые на него «произвели глубокое впечатление», и что жутковатые подробности сказок Поттер нашли свое отражение в «Мортмире» — макабрических фантазиях, которые Ишервуд и его друг Эдвард Апворд сочиняли в студенческие годы, а фантазии эти, в свою очередь, повлияли на творчество всего «поколения Одена».
Однако сведения о том, что Беатрикс Поттер воздействовала на детское воображение будущих писателей сравнительно редки. Даже если Ивлин Во, Вирджиния Вулф, Роберт Грейвс и Стивен Спендер и впрямь читали ее, любили ее сказки и находились под их влиянием, ни они сами, ни их исследователи ничего об этом не сообщают. (Правда, биограф Джорджа Оруэлла Бернард Крик пишет, что Оруэлл продолжал читать Поттер, в особенности «Повесть о поросенке Бланде», когда уже учился в школе и, по словам сестры, «давно перерос эти книжки», однако, как ни удивительно, Крик никак не связывает их со «Скотным двором»). Для Беатрикс Поттер не нашлось места в энциклопедии «Создатели современной культуры» (1981), и, хотя она бегло упомянута в «Биографическом справочнике современной мысли», выпущенном в 1983 году издательством «Фонтана», из посвященной ей статьи никак нельзя уяснить, почему ее книжки были так важны для Одена и Грэма Грина. Нам всего лишь сообщают, что Поттер писала «иллюстрированные сказки о кроликах, котятах, мышках и прочих зверюшках» в рамках «установившейся традиции антропоморфической сказки о животных, часто имеющей моралистический характер». Мы также узнаем, что ее оригинальность «проявлялась в иллюстрациях, рисованных с натуры, и в их точном соответствии тексту. Редко изображая людей, Беатрикс Поттер прекрасно передавала основные черты животных, а в более позднем творчестве — своеобразие природы Озерного края. Слово и рисунок составляют единое целое».
Да, несомненно, каждый, кто хоть однажды открывал книжку Беатрикс Поттер, помнит ее рисунки. Энтони Пауэлл, писатель поколения Грэма Грина, говорит в автобиографии, что рисунки Обри Бердслея показались ему не менее знакомыми, чем тенниэлловская Алиса или поттеровский Котик Том. Но не за изображения Котика Тома и Озерного края восхищались ею Грэм Грин, Кристофер Ишервуд, Уистен Хью Оден и Блейк Моррисон, и вовсе не рисунки оказали влияние на их творчество. Грин «читал и перечитывал» ее, Оден хотел писать, а не рисовать, как она, Ишервуд почерпнул из ее книг не интерес к «кроликам, котятам, мышкам и прочим зверюшкам» и не моралистические установки «антропоморфической сказки о животных», а ощущение того, что за уютным фасадом — и особенно за фасадом респектабельным — может скрываться нечто гротескное, тайное, непроизносимое.
Подобный же урок усвоил и Грэм Грин, о чем свидетельствует рассказ, который автор скромно называет «далеким отголоском» «Повести о Сэмюэле Вискерсе». Герой этого рассказа, впервые появившегося в сборнике «Чувство реальности», — пожилой человек, умирающий от рака. Он возвращается в деревенский дом, где родился и вырос, чтобы понять, соответствует ли действительности яркое воспоминание детства о том, как однажды ночью, пытаясь спрятаться от близких, он попал в таинственные дебри сада, пересек озеро, оказался на острове, обнаружил там между корнями дерева лаз, ведущий под землю, спустился в какое-то темное, зловещее место. И услышал хриплый голос, зовущий: «Мария, Мария!» Дальше так:
Из-за угла внезапно и бесшумно появилась старуха. На ней было старое синее платье до щиколоток… Она удивилась не меньше моего — так и застыла, уставившись на меня, а потом открыла рот и заскрежетала. Потом я узнал, что у нее не было неба, так что, возможно, она просто спрашивала: «Кто ты?» … Хриплый голос из темноты сказал: «Приведи его сюда, Мария».
И без признания Грина понятно, что именно напоминает этот рассказ; даже женское имя то же, что у Беатрикс Поттер:
Когда Котик Том поднялся и огляделся вокруг, он обнаружил, что находится в каком-то месте, где никогда раньше не был, хотя и прожил в этом доме всю жизнь.
Напротив него — в дальнем конце помещения — сидел огромный крыс.
— Анна Мария! Анна Мария! — проскрипел крыс. Раздалось шарканье, и старая крыса выглянула из-за балки.
В ту же минуту она бросилась на Тома…
На поттеровской картинке Анна Мария тоже одета в длинное синее платье, достающее до щиколоток.
В версии Грэма Грина Сэмюэл Вискерс, старый крыс из повести Поттер, превращается в древнего старца, постоянно восседающего на унитазе, — «огромного старика с белой бородой», у которого только одна нога: вместо второй зашитая брючина, напоминающая валик. Этот кошмарный призрак велит мальчику называть его Джавитт, добавив, что не называет своего настоящего имени, и объясняет, что будет держать пленника у себя, чтобы тот читал вслух ветхие газеты, сложенные стопкой. Ситуация напоминает пленение Тони Ласта мистером Тоддом в «Горсти праха» Ивлина Во, что приводит нас обратно к Беатрикс Поттер, поскольку «мистер Тод» — имя главного героя чуть ли не самой жуткой ее истории[6]. (Оба — Тод и Тодд — живут в мрачных домах посреди леса, вдали от людей).
Рассказ «Под садом» не отнесешь к удачам автора. Ему не дается лаконичная манера Беатрикс Поттер, и Джавитт не производит такого впечатления, как Сэмюэл Вискерс. Однако самим фактом создания этого рассказа Грэм Грин отдает дань силе воображения Беатрикс Поттер, ее способности создавать архетипы, которые остаются с читателем до конца жизни <…>
В произведениях Поттер нет ничего от «моралистической истории». Скорее уж можно сказать, что истории у нее — аморальные, и голос, который мы вновь и вновь слышим в ее произведениях, — вовсе не голос викторианской старой девы, наставляющей своих племянниц и их подруг по части добродетели и хороших манер, а голос бунтаря, хоть и неявного, который демонстрирует преимущества нонконформизма и побуждает своих юных читателей подвергать сомнению социальную систему, в которой им довелось родиться…
Правда, при первом знакомстве голос Поттер кажется вполне викторианским. Если вы спросите у знакомых, что им больше всего запомнилось из ее историй, не считая картинок, они, скорее всего, скажут: "Книжные слова". "Я негодую", — изрекает миссис Табита Твитчит, когда котята разбрасывают свою одежду; в этой же повести говорится, что поведение котят "нарушило благопристойность и мирное течение чаепития". Джемайма Кряк возмущается, что у нее отняли яйца и отдали насиживать какой-то «неведомой курице». Томми Брок в «Истории мистера Тода» «неистово пытается протиснуться» в кроличью нору. В этой же повести один из кроликов жалуется: «Мой дядюшка Вышибала долгие годы славился плачевным отсутствием такта». Поведение барсука Томми Брока описывается как «праздное», а его храп назван «апоплексическим». Словом, викторианская лексика бьет ключом. Современному родителю, пытающемуся объяснить детям трудные слова, смутно представляется, что в начале XIX века, когда впервые выходили книжки Поттер, маленькие читатели воспринимали все это не моргнув глазом.
Но так ли это? Первую книгу Беатрикс Поттер ("Повесть о Питере Кролике ") отделяет от последнего ее заметного произведения ("Повести о поросенке Бланде") промежуток в двенадцать лет — с 1901-го по 1913-й, когда для детей писали Кеннет Грэм, Джеймс Барри и Эдит Несбит, делавшие это по-разному, но уж никак не по-викториански, и когда — если взглянуть на дело шире — Джойс, Элиот и Паунд начинали свои модернистские эксперименты. В других книжках с картинками для маленьких детей начала века — таких, как "Сад Джонни Кроу" Л. Лесли Брука или серия историй Флоренс Аптон про Голливога, — совершенно нет подобных оборотов. В чем тут дело? Что, Беатрикс Поттер была реликтом XIX века и не могла отринуть словарь эпохи своих родителей или же она сознательно имитировала манеру более раннего периода — а если так, то зачем?
Стоит приглядеться, и станет понятно, что в этих ее так называемых "викторианизмах" нет на самом деле ничего викторианского. Викторианцы так не писали — ни для взрослых, ни, тем более, для детей. Язык их поры обычно весьма многословен, тогда как архаизмы Поттер (и то, что можно назвать ее «антикварным стилем») — удивительно лаконичны. Одним словом: "негодую", "такт", "неистово" — выражается то, о чем истинный викторианец рассуждал бы на протяжении целого абзаца. Вот, к примеру:
Это счастье было почти непосильно. Оливер был ошеломлен и оглушен неожиданной вестью. Он не мог плакать, разговаривать, отдыхать. Он с трудом понимал происходившее, долго бродил, вдыхая вечерний воздух, и, наконец, хлынувшие слезы принесли ему облегчение, и он словно очнулся вдруг и осознал вполне ту радостную перемену, которая произошла, и то, как безгранично тяжело было бремя тревоги, которое сняли с его плеч[7].
Этот пассаж выбран почти наугад из "Оливера Твиста". Сравните, как Беатрикс Поттер описывает возвращение домой маленьких детей, которых чуть не сварили на ужин:
Велики были облегчение мистера Боунсера и радость Флопси, когда Питер и Бенджамин триумфально возвратились вместе с детишками. Крольчата казались довольно взъерошенными и страшно хотели есть. Их накормили и уложили в постель. Вскоре они пришли в себя.
Если Беатрикс Поттер и оглядывается на прошлое в поисках стилистического образца, когда пишет свою повесть (а дело происходит в 1912 году), то смотрит она на более давнюю эпоху, на времена, когда письменный английский язык был более точным и экономным орудием.
Причины этого становятся понятны благодаря ее дневнику. В юности одним из немногих доступных ей развлечений были беседы с бабушкой по отцу. Старая миссис Поттер, урожденная Джесси Кромптон, родилась в 1801 году — пусть и не совсем «во времена шпаг, париков, сюртуков с пышными фалдами и цветочным узором на лацканах»,как пишет мисс Поттер в начале «Глостерского портного», но все же в эпоху, которая казалась поздним викторианцам такой же далекой, какими кажутся нам сейчас времена самой Беатрикс. Маргарет Лейн[8] рассказывает, как в раннем детстве девочка любила прятаться под столом в бабушкином доме и подслушивать ее разговоры. Позже она стала методично заносить их в свой дневник — как исследователь, регистрирующий устную историю ушедшего века. Вот записанная ею в двадцать один год "сцена за обедом":
Бабушка с благородным и яростным негодованием, вопреки мнению всех остальных домочадцев, осудила ту осторожность, с которой кучер погоняет кобыл: «Да, деточка, я-то знаю, я-то поездила с — отцом — на двуколках — да что там — нас однажды — всех выбросило — всех выбросило прочь из двуколки — разом». (Заливается смехом).
А вот наружность старой леди (запись сделана тремя годами раньше):
Какой она кажется благообразной с этими своими седыми кудрями под муслиновым чепцом, отороченным черным кружевом. На ней простое креповое платье с широким серым льняным воротником и завернутыми манжетами. Она такая прямая, всегда в движении, у нее доброе лицо и живые, сияющие глаза. Она одна такая. Мне всегда казалось, что она так близка к совершенству, как это только возможно на земле…
Совершенство отождествляется с эпохой Регентства, на которую пришлось взросление бабушки; обратите внимание, как Поттер имитирует стиль того времени: «благородное и яростное негодование», «живые, сияющие глаза». Что же касается описаний одежды… — в старости Поттер и сама стала так одеваться: муслиновый чепчик можно увидеть на многих поздних ее фотографиях, и, сдается, за образец тоже была взята бабушка. Примечательно еще и то, что почти сразу после смерти бабушки, скончавшейся в 1893 году, Беатрикс начала писать знакомым детям письма с картинками, которые и положили начало ее творчеству. Это был акт воссоздания бабушкиного мира.
Из всех персонажей Поттер больше всего напоминает ее бабушку Ухти-Тухти, ежиха-прачка, которой достались и упомянутый муслиновый чепчик, и яркие глаза старой миссис Поттер. Но влияние старой леди на внучку было гораздо более глубоким. Вторая книга, которую Беатрикс написала в 1902-м, сразу после того, как «Повесть о Питере Кролике» принесла ей некоторую известность, называлась «Глостерский портной». Сама Беатрикс любила ее больше всех остальных своих произведений, что может показаться несколько странным, потому что «Портной» совершенно не похож — ни темой, ни стилем — на остальные ее истории. Возможно, дело в том, что «Глостерский портной» воссоздает ритм речи бабушкиных времен — времен, в которые, видимо, хотелось бы жить и самой писательнице:
Кроил он экономно, подгоняя по узору; обрезки и лоскутки оставались у него на столе совсем узенькие.
— Такие остатки ни на что уже не сгодятся, только мышам на жилетки, — говаривал портной…
— Совсем узенькие лоскутки, и срезаны по косой. Ни на что уже не годятся, только мышам на капюшончики да на ленточки к чепцам. Все это — мышам! — так приговаривал Глостерский портной.[9]
На самом деле это, конечно, не ритм английской прозы конца XVIII — начала XIX, совсем нет. Но часто, когда писатель решает имитировать старинный стиль ушедшей эпохи, получается у него нечто совершенно новое <…>
Нельзя сказать, что Беатрикс Поттер воссоздает те давние времена с одним лишь безоглядным восхищением. В самой бабушке ее восхищала выразительность речи и независимость ума — составлявшие такой котраст нервозности и нерешительности ее собственных родителей. Но писательница не могла не сознавать, что мир, в котором выросла ее бабушка, был чрезвычайно нетерпим по отношению к детям. А может быть, ей вспоминалось и собственное детское чтение и царствовавшее там морализаторство; так было почти до конца XIX века — пока Льюис Кэрролл не совершил переворот своими книгами об Алисе, в которых Беатрикс, несомненно, находила отдохновение. Как и кэрролловскую Алису, рассказчика в «Питере Кролике» и других поттеровских произведениях отличает дух независимости и отсутствие дидактики. Насмешку писательницы над моралистической сказкой хочется сравнить с издевкой Кэролла над поучительными виршами Исаака Уотса, которые пародируются в «Алисе» <…>
Беатрикс Поттер, вероятно, была поклонницей Сэмюэла Джонсона; она безусловно, запоем читала Джейн Остин; и влияние этих писателей проявляется в ее произведениях. К моменту публикации ее предпоследней значительной книги, «Истории мистера Тода», она обращается к темам, которые веку Джонсона, Остин и ее собственной бабушки показались бы совершенно чуждыми. «Тод» — не просто английское диалектное слово, обозначающее лису, но и «смерть» по-немецки; в этой повести сразу же без лишних слов объясняется, что речь пойдет о «неприятных» особах, — по сути, это этюд об убийстве. Барсук Томми Брок намеревается убить и съесть крольчат; лис мистер Тод, обнаружив Брока, неподвижно лежащего в его постели, ликует, решив, что прикончил врага; а под конец Тод и Брок сходятся в жестокой схватке, исход которой — неминуемую гибель обоих — предлагается домыслить читателю.
Хотя «Мистер Тод» — самая мрачная из книг Беатрикс Поттер, она одновременно и самая смешная. Не только в детской, но и во «взрослой» литературе нелегко отыскать что-либо, хоть отдаленно приближающееся по комизму к той макабрической сцене, когда мистер Тод, обнаружив барсука в своей кровати, начинает самым изощренным способом готовиться к мести за это нарушение прав частной собственности: он осторожно привязывает ведро над изголовьем, закрепляет веревку на дереве во дворе и затем наполняет ведро холодной водой, кувшин за кувшином — а тем временем Томми Брок, притворяясь, что крепко спит, и не переставая старательно храпеть, следит одним глазом за вражескими приготовлениями: «Храп был почти апоплексическим…» Пытаясь найти параллель этому пассажу, вспоминаешь прежде всего не литературные произведения, а ранние кинокомедии с участием таких мастеров гротеска, как Мак Сеннетт. В повести Поттер, конечно, множество картинок (в основном черно-белых, вопреки ее обыкновению), но даже и без них на ум приходят отмеченные жестокостью эксцентрические комедии немого черно-белого кино — такие как раз снимались в пору появления «Мистера Тода».
Последняя история Поттер, в которую она вложила все свои силы и как писатель и как иллюстратор, «История поросенка Бланда» — так же кинематографична. Она разворачивается в определенном хронологическом промежутке — действие длится два с половиной дня, и автор с большой точностью отмечает ход времени и перемену освещения:
Он тоскливо оглянулся на холмы и покорно двинулся в противоположном направлении, застегивая верхнюю пуговицу и ежась под дождем.
И немного позже:
После целого часа блужданий он выбрался из леса; луна светила сквозь облака, и Поросенок Бланд увидел совершенно новый пейзаж.
Дорога шла через пустошь, вдали виднелась широкая долина, река мерцала в лунном свете, и дальше, в туманной дымке, высились холмы.
А в развязке истории, когда Поросенок Бланд и Свинка Пиг-Виг, которую он встретил в мрачном доме-тюрьме Томаса Пайперсона, бегут через вересковые поля, уповая найти спасение в соседнем графстве, есть и отзвуки «Тэсс из рода д’Эрбервиллей»[10], и предзнаменование бесчисленных стихотворений и романов 30-х годов о пересечении границы, причем мы видим происходящее словно через объектив кинокамеры:
Он тихонько отворил дверь и закрыл ее за собой и Пиг-Виг. Сада не было; двор мистера Пайперсона был весь изрыт курами. Держась за руки, они бесшумно выскользнули на неухоженное поле, а после на дорогу.
Когда они пересекали пустырь, взошло солнце: снопы света лились на вершины холмов. Солнечный свет спускался на склоны, на зеленые долины, на белые домики, затаившиеся среди садов и огородов.
— Это Уэстморленд, — сказала Пиг-Виг.
Мы далеко ушли от детской «Повести про Питера Кролика».
«История поросенка Бланда» — это «Доводы рассудка» Беатрикс Поттер, книга, в которой выразился ее восторг по случаю собственного освобождения из темницы отчего дома. В год публикации этой книжки она вышла замуж и обрела наконец свободу. (Как и героине романа Остин Энн Эллиот, писательнице довелось в более ранние годы узнать горечь обманутых надежд: ее первый жених Норман Уорн скоропостижно скончался от лейкемии.) Она прожила еще тридцать лет, однако уже ничего значительного не опубликовала. Но хотя ее произведения появлялись только на протяжении первых тринадцати лет XX столетия[11], она больше принадлежит современности, чем викторианству. В ряде случаев ее тексты даже напоминают модернистов: использование архаизмов в целях пародирования и в социальной сатире заставляют вспомнить Элиота и Джойса. И уж во всяком случае нельзя не признать, что именно благодаря ней в книгах для очень маленьких детей появился энергичный стиль и точный эпитет — что, несомненно, сыграло огромную роль. Рискну предположить, что этот намеренно ровный, бесстрастный голос повествователя, этот приглушающий эмоции характерный поттеровский тон повлиял на язык целого литературного поколения — поколения Грэма Грина и Ивлина Во. Вот этот абзац например, с некоторыми оговорками, могла бы написать сама Беатрикс Поттер:
Мистер Снигс (заместитель декана) и мистер Побалдей (казначей) расположились в комнате мистера Снигса, окна которой выходили на четырехугольный двор Скон-колледжа. Из апартаментов сэра Аластера Дигби-Вейн-Трампингтона доносились гогот и звон стекла. В этот вечер — вечер традиционного обеда членов Боллинджер-клуба — только Снигс с Побалдеем остались нести дозор. Прочие преподаватели Скон-колледжа разбрелись кто куда: одни шумными спорящими стайками бродили по Борс-хиллу и Северному Оксфорду, другие отправились в гости к коллегам из других колледжей, третьи поспешили на заседания всевозможных ученых обществ — и правильно сделали и те, и другие, и третьи: ежегодные праздники боллинджеровцев — трудное время для университетских наставников[12].
«Спорящими стайками», «трудное время» — эти сухие эпитеты казались новшеством в 1928 году, когда вышел роман «Упадок и разрушение». Будет ли предположение, что истоки этого романа лежат в маленьких детских книжках, ежегодно появлявшихся в печати, когда Ивлин Во был еще ребенком, слишком большой смелостью с моей стороны?