Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2006
Перевод Инна Бернштейн
Четыре сказки[1]
ГЛОСТЕРСКИЙ ПОРТНОЙ
Переводы с английского
Я разорюсь на зеркало, пожалуй,
И приглашу десятка два портных
В. Шекспир
Ричард III[2]
Милая Фрида!
Так как ты болеешь и любишь сказки, я сочинила сказочку
специально для тебя — она совершенно
новая, еще никем не читанная.
А самое удивительное, что я слышала ее в
Глостершире и что в ней все — чистая правда,
по крайней мере портной, и камзол, и вот это:
“Лап не прикладывать! Без приклада!”[3]
Во времена шпаг, и париков, и кафтанов с пышными фалдами и расшитыми лацканами — когда джентльмены носили плоеные кружева и атласные да парчовые камзолы — жил в Глостере портной.
С утра и до темноты сидел он, скрестив ноги, на столе у окна в своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит.
И целый Божий день, сколько хватало свету, шил, и кроил, и сметывал атлас, и жаккард, и люстрин — удивительно назывались ткани во времена Глостерского портного. И ужасно дорого стоили.
Он хотя и шил для других платье из шелка, но сам был бедный-пребедный; эдакий старичок, личико — с кулачок, на носу — очки, пальцы-крючки и поношенная одежка.
Кроил он экономно, подгоняя по узору; обрезки и лоскутки оставались у него на столе совсем узенькие.
— Такие остатки ни на что уже не сгодятся, только мышам на жилетки, — говаривал портной.
Однажды морозным утром, незадолго до Рождества, портной уселся шить кафтан мэру Глостера из темно-вишневого рубчатого шелка, расшитого розами и анютиными глазками, а к нему — кремовый камзол, отделанный шелком и зеленой синелью.
Сел он за работу, отмеряет шелк, то так, то этак поворачивает, кроит, подрезает портняжными ножницами, весь стол завалил вишневыми обрезками. И под нос себе бормочет:
— Совсем узенькие лоскутки, и срезаны по косой. Ни на что уже не годятся, только мышам на капюшончики да на ленточки к чепцам. Все это — мышам! — так приговаривал Глостерский портной.
Когда с неба полетели снежные хлопья и залепили стекла маленького оконца, стало совсем темно, и Глостерский портной кончил работу: весь шелк и атлас уже лежали на столе раскроенные.
Двенадцать кусков на кафтан и четыре — на камзол; и клапаны над карманами, и отвороты обшлагов; и пуговицы — в ряд на своих местах. На подкладку — тонкая желтая тафта. И темно-вишневая шелковая тесьма — обшивать петли на камзоле. Все было готово. Теперь утром только бери иголку и сшивай, все вымерено, все подогнано, всего в самый раз — единственно только недоставало одного моточка темно-вишневой тесьмы.
В сумерках вышел портной из мастерской — он ночевал не там, а у себя дома. Заложил перекладиной оконце, запер дверь на замок. А ключ унес с собой. Ночью ведь в мастерскую никто не заглядывал, кроме серых мышек, а им всюду и без ключей вход свободный.
Потому что в стенах всех старых домов Глостера есть мышиные лестнички и потайные дверцы, и мыши свободно перебегают из дома в дом по длинным узким ходам; они могут весь город обежать, ни разу не высунувшись наружу.
А вот портному пришлось выйти на улицу, и он побрел к себе сквозь снегопад. Жил он неподалеку, на подворье Колледж-корт, что рядом со школьной лужайкой для игр. Дом, где жил портной, был невелик, но по крайней своей бедности он снимал в нем одну лишь кухню.
В ней он и жил бобылем, без семьи, только и было у него домочадцев что кот по имени Симпкин.
Весь день, пока портной был занят работой, Симпкин самостоятельно вел хозяйство; мышей он тоже любил, хотя не в том смысле, чтобы дарить им шелк на платье.
— Мяу! — сказал кот, когда портной отворил даерь. — Мяу?
Портной ответил:
— Симпкин, теперь мы разбогатеем. Но сейчас я слаб, как гнилая нитка. Вот тебе монетка — это наш последний четырехпенсовик. Да возьми с собой, Симпкин, фарфоровый горшочек. И ступай купи на один пенни хлеба, на второй пенни — молока и на третий — колбасы. И вот еще что, Симпкин: на последний пенни купи темно-вишневой шелковой тесьмы. Да смотри не потеряй этот последний пенни, Симпкин, иначе я — человек пропащий и голый, как шпулька, ведь я остался без приклада!
Симпкин опять сказал: «Мяу!» — взял четырехпенсовик и горшочек и ушел в темноту.
А портной сидел совсем без сил — тяжко ему, похоже, что он занемог. Сидит он на стуле у очага и разговаривает сам с собой, все больше о чудесном кафтане, который у него в работе:
— Я теперь разбогатею, тут двух выкроек быть не может, ведь мэр Глостера справляет свадьбу на Рождество, и к свадьбе он заказал кафтан и шитый камзол на желтой подкладке, желтой тафты мне хватило в самый раз, в обрезках осталось всего-то ничего, мышам на капюшончики…
Тут портной вздрогнул и замолчал: с буфета на другом конце кухни до него вдруг донесся странный тихонький стук-постук:
— Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!
— Что это за звуки? — удивился Глостерский портной и поднялся со стула. Буфет был заставлен посудой — перевернутыми чашками, блюдцами, тарелками с картинкой, мисками и горшочками.
Портной прошаркал через кухню и, надев очки, замер и прислушался.
Из-под чашки, которая стояла донышком кверху, снова тихонько и странно раздалось:
— Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!
— Вот чудно-то! — сказал себе Глостерский портной. И с этими словами перевернул чашку донышком вниз.
Под чашкой оказалась маленькая дама-мышка, она выступила вперед и сделала реверанс. А потом соскочила с буфета и мгновенно исчезла за плинтусом у стены.
Портной снова сел к огню и стал греть свои старые руки, бормоча себе под нос:
— Камзол я скроил из кремового атласа, по атласу шелковой нитью вышиты тамбурным швом прекрасные розовые бутоны. Разумно ли я поступил, что доверил Симпкину последний четырехпенсовик? И двадцать одна темно-вишневая петелька, обшитая шелковой тесьмой …
Внезапно с кухонного буфета снова тихонько раздалось:
— Туп-туп-тик! Тик-тик-туп!
— Поразительно! — воскликнул Глостерский портной и перевернул еще одну чашку, стоявшую вверх донышком.
Там оказалась мышка-господин, он выступил вперед и отвесил поклон!
И тут по всему буфету тихонько затикало то хором, то вперекличку — так тикают жучки-древоточцы в старом, изъеденном оконном ставне:
— Тик-тик-туп! Туп-туп-тик!
Из-под чашек, мисок, кружек и блюдец выходили все новые и новые мышки, соскакивали с буфета и исчезали под плинтусами.
Снова уселся Глостерский портной у огня и забормотал:
— Двадцать одна шелковая петля! И все должно быть готово в субботу к обеду. А сегодня у нас вторник. Правильно ли было выпускать мышей, несомненно принадлежавших Симпкину? Увы, я погиб, ведь я остался без приклада!
Мышки же вышли из норок и слушали все, что бормочет портной. Они поняли, какого фасона задуман чудесный наряд, и шептались между собой про желтую тафту на подкладку и про мышиные капюшончики.
Внезапно их всех как ветром сдуло — они побежали по своим мышиным коридорам из дома в дом, попискивая и переговариваясь на бегу; а в кухне у портного не осталось ни одной, потому что в этот миг возвратился домой Симпкин с горшочком молока.
Он распахнул дверь и — скок в кухню!
— Кххь-мьяаауу! — сердито взвыл он, как завывают коты, когда им что-то сильно не по нраву.
Дело в том, что Симпкин терпеть не мог снег, а сейчас снег набился ему в уши и под ошейник на загривке. Он положил на буфет хлеб и колбасу и принюхался.
— Симпкин! — позвал его портной. — Где мой приклад?
Симпкин поставил на буфет горшочек с молоком и сердито посмотрел на перевернутые чашки. Ведь ему нужна была жирная, гладкая мышка на ужин!
— Симпкин! — повторил портной. — Где мой приклад?
Но Симпкин украдкой запрятал моток тесьмы в заварочный чайник и зафыркал, зашипел на портного. Умей он разговаривать, он спросил бы портного:
— А где моя мышка?
— Увы, я пропал! — вздохнул Глостерский портной и понуро поплелся в кровать.
Всю ночь Симпкин рыскал и шарил по кухне, заглядывал в шкапчики и под плинтусы, и в заварочный чайник, где лежала купленная им тесьма; но нигде не нашел ни одной мышки.
А портной то и дело что-то бормотал во сне, и Симпкин отвечал ему: “Мьяаауу-кххь-щщь!” — и издавал другие жуткие ночные звуки, как это в обычае у котов.
Бедный старый Глостерский портной и вправду захворал, он всю ночь горел в жару и ворочался в своей кровати под балдахином, но все равно сквозь беспокойный сон продолжал горестно твердить:
— Без приклада! Я остался без приклада!
Он пролежал больной весь следующий день, и еще один день, и еще. А как же темно-вишневый кафтан? В мастерской у портного на Уэстгейт-стрит раскроенный шелк и атлас ждал на столе — и двадцать одна прорезь под петли! — да кто же все это сошьет, когда окно заложено на перекладину, а дверь заперта на замок?
Однако для кого — для кого, а для серых мышек это не преграда; они ведь без ключей бегали по всему старому Глостеру.
По улицам пробирался по снегу народ покупать себе рождественского гуся или индейку и все, что нужно для рождественского пирога; только Симпкина с бедным старым портным не ждал на Рождество праздничный ужин.
Глостерский портной пролежал больной три дня и три ночи, и вот наступил Сочельник. Час был уже поздний. В небо над крышами и трубами взобралась луна и заглянула сверху на подворье Колледж-корт. Ни огонька в окнах, ни звука в домах, весь город Глостер, засыпанный снегом, спал крепким сном.
А Симпкину подавай мышку, и все. Он стоял у кровати хозяина на задних лапах и мяукал.
Но в старых сказках рассказывается, что в Рождественскую ночь, от Сочельника до Рождественского утра, все животные могут говорить (правда мало кому доводится их услышать, а кто и услышит, едва ли поймет).
Лишь только соборные куранты пробили двенадцать, как тут же раздалось им в ответ как бы эхо — и его услышал Симпкин. Он вышел из портновского дома и побрел по глубокому снегу.
Со всех крыш и из всех чердачных окошек старых деревянных домов города Глостера неслись веселые голоса, они распевали старинные рождественские песенки, какие я знаю, и еще другие, совсем незнакомые и неожиданные, вроде той, что пели когда-то колокола Дику Виттингтону.
Первыми и всех громче прокричали петухи:
— Вставай, хозяйка, пироги затевай-ка!
— Дили-дили-дили-бом! — со вздохом подхватил Симпкин.
На одном чердаке засветилось оконце — там танцевали, и на бал со всех сторон через улицу спешили кошки.
— Хей-дидл и хей-дикл,
На скрипке кот пиликал.
И все коты и кошки пустились дружно в пляс!
— Кроме меня, — добавил от себя Симпкин.
Скворцы и воробьи из-под крыш зачирикали про рождественский пирог; на соборном шпиле проснулись и встрепенулись городские галки; и хотя стояла глубокая ночь, запели дрозды и малиновки. Воздух дрожал от веселых бойких распевов.
Но бедного голодного Симпкина только досада разбирала.
Особенно его злил пронзительный свист из-под одного карниза. Я думаю, это были летучие мыши, они всегда пищат очень тоненько, тем более такой черной морозной ночью, когда они спят и, как Глостерский портной, сквозь сон что-то приговаривают.
То, что они говорили, звучало загадочно, примерно вот так:
“Зззу!” — гудит зеленая муха,
“Жжжу!” отвечает ей пчела.
Кто “Зззу”, кто “Жжжу”, мы все гудим,
Потому что у всех дела.
Понятно, что от такого ззудящего пения Симпкин пустился прочь со всех ног, точно ужжаленный.
Из оконца портняжной мастерской на Уэстгейт-стрит лился свет. Симпкин подкрался, заглянул и увидел, что вся мастерская освещена горящими свечами. Щелкали ножницы, вились нитки; и мышиные высокие голоса громко и весело пели:
“Однажды двадцать пять портных
Вступили в бой с улиткой.
В руках у каждого из них
Была иголка с ниткой!
Но еле ноги унесли,
Спасаясь от врага,
Когда заметили вдали
Улиткины рога”[4]
И сразу, не переводя дыхания, мыши затянули другую песню:
Мы овес просеяли,
Мы муку смололи,
В скорлупе поставили,
Чтоб тесто подошло…
— Мяу! Мяу! — перебил певцов Симпкин и стал скрестись в дверь.
Но ключ от двери лежал под подушкой у портного, и войти кот не мог.
Мышки только посмеялись и запели на новый мотив:
Мышки рукодельницы
Сели у окошка
Вдруг откуда ни возьмись,
заглянула кошка.
— Что у вас за занятье?
— Мы шьем джентльменам платье.
— Давайте я вам помогу,
Я нитку перегрызть могу.
— Нет уж, спасибо, тетя,
Вы нас перегрызете.
— Мяу, мяу! — звал Симпкин.
— Хей дидл? — отвечали мышки.
Хей дидл данни!
В Лондоне купцы —
Почтенные дельцы,
Ходят в красном кафтане,
Золотом шитом,
Шелком подбитом,
И собой на подбор молодцы!
Они пели и отбивали такт крохотными наперсточками, но ни одна их песенка Симпкину не нравилась, он знай себе мяукал и сопел под дверью мастерской.
Купил я чашку, кружку,
И мисочку, и блюдце,
Кувшинчик и горшочек,
и все — за медный грош…
— Донышками кверху на кухонном буфете, — добавили невежливые мыши.
— Мьяаау- кххь — чщщь! — выл и плевался Симпкин.
Он влез на подоконник и стал царапаться в оконце. Тут все мыши вскочили и закричали хором в один голос:
— Лапы не прикладывать! Чур без приклада!
Они закрыли ставни и заложили на перекладину и так заперлись от Симпкина.
Но через щелки в ставнях он все равно слышал, как тюк-тюк-тюк! щелкают по столу крохотные наперсточки и поют-приговаривают мышиные голоса:
— Без приклада! Чур без приклада!
Симпкин побрел прочь от мастерской, крепко задумавшись. Он возвратился домой, и оказалось, что жар у бедного портного прошел. Старичок спал мирным сном.
Симпкин на цыпочках подошел к кухонному буфету, достал из чайника пакетик с шелковой тесьмой, и глядя на нее при лунном свете, устыдился своего бездушия. То ли дело добрые мышки!
Утром, только проснувшись, портной увидел перед собой на лоскутном одеяле моток темно-вишневой шелковой тесьмы, а у кровати стоял Симпкин, который раскаялся!
— Жаль, я слаб, как гнилая нитка, — сказал Глостерский портной. — Но зато у меня есть теперь весь приклад!
Сияло солнце, искрился снег, когда портной встал и, одевшись, вышел на улицу. А Симпкин бежал впереди него.
На крышах и трубах чирикали скворцы, распевали дрозды и малиновки — но теперь они все насвистывали свои, птичьи попевки, а не песенки со словами, как накануне.
— Как жаль, — сказал портной, — у меня теперь есть весь приклад, но сил и времени хватит разве на то, чтобы обшить одну петлю из двадцати одной, ведь сегодня уже Рождество! Венчание Глостерского мэра состоится еще до обеда, а где его темно-вишневый кафтан?
Отпер он дверь своей маленькой мастерской на Уэстгейт-стрит, и кот Симпкин первым вбежал внутрь, ожидая увидеть удивительное зрелище.
Но в мастерской не оказалось никогошеньки-никого! Ни единой серой мышки!
Пол был чисто выметен, все обрывки ниток и обрезки шелка собраны и вынесены вон.
А на столе — о радость! портной даже вскрикнул — там, где он оставил раскроенные куски ткани, лежали самый-пресамый ослепительно нарядный кафтан и камзол из вышитого атласа — ни один мэр Глостера никогда еще не надевал такой красоты!
На лацканах кафтана красовались вышитые розы и анютины глазки; а камзол был расшит маками и васильками.
Весь наряд был готов, за исключением одной петли, которая пока еще осталась не обшитой темно-вишневой тесьмой. На ее месте была приколота булавкой бумажка, и на ней малюсенькими-крохотусенькими буковками было написано: “Без приклада”.
С этого случая пришла к Глостерскому портному удача; он растолстел и стал богатым.
Он шил зажиточным купцам Глостера и всем благородным джентльменам в округе кафтаны дивной красоты. Какие на них были изумительные кружевные манжеты, фалды и лацканы!
Но главным предметом его гордости стали обшитые тесьмой петли.
Так аккуратно они были обметаны, стежок к стежочку, ниточка в ниточку, трудно даже представить себе, что это сделано руками старого портного, у которого на носу очки, старческие пальцы скрючены и на безымянном надет толстый портновский наперсток.
Все стежочки были такие маленькие — ну такие маленькие! — как будто бы это рукодельничали совсем маленькие мышки!
СКАЗОЧКА ПРО ИЕРЕМИЮ ФИШЕРА, ОТЧАЯННОГО РЫБОЛОВА
Жил да был мистер Иеремия Фишер, лягушка. Он проживал в маленьком сыром домишке, что стоял среди лютиков на берегу пруда.
Вода плескалась у него прямо в кладовке и в черных сенях.
Но мистеру Фишеру нравилось ходить с мокрыми ногами — никто его за это не бранил, и у него никогда не бывало насморка.
Раз выглянул он за порог и обрадовался: по водной глади шлепали крупные дождевые капли!
— Пойду накопаю червей и отправлюсь на рыбалку. Наловлю себе на ужин рыбьих мальков, — сказал мистер Иеремия Фишер. — Если попадется больше пяти штук, приглашу своих друзей: старейшину мистера Птолемея-черепаху и сэра Исаака Ньютона-тритона. Впрочем, старейшина питается салатом.
Надел мистер Иеремия макинтош и блестящие новые калоши, взял удочку и корзинку через плечо и длинными прыжками понесся туда, где стояла его лодка.
Она была круглая и зеленая и очень походила на остальные листья кувшинок. Она была привязана к стеблю, торчащему из воды среди водной глади.
Мистер Иеремия взял в руки камышинку и, отталкиваясь ею, как шестом, вывел лодку на открытую воду.
— Я знаю место, где хорошо ловятся мальки, — сказал себе мистер Иеремия Фишер, любитель рыбной ловли.
Он воткнул шест в илистое дно и привязал к нему лодку.
А потом уселся, скрестив ноги, и разобрал рыболовные снасти. У него был хорошенький красный поплавок, удилище из упругой травинки, а леской служил длинный и тонкий белый конский волос. К концу его он привязал вертлявого червяка.
По спине мистера Иеремии Фишера стекали струйки дождя. Он как сел, так почти целый час и просидел над удочкой, не сводя глаз с поплавка.
— Что-то я притомился, — подумал он, наконец. — Надо бы перекусить.
Взялся он за шест и отвел лодку обратно на то место, где росли водяные растения, и там достал из корзинки завтрак.
— Съем-ка я бутерброд с мотыльками и пережду, пока не уймется немного дождик, — сказал мистер Иеремия Фишер.
Между тем из воды по стеблю кувшиночного листа выполз большой жук-плавунец и стал теребить усами носок его калоши.
Мистер Фишер-рыболов подобрал ноги повыше, чтобы жуку не достать калоши, и сидел себе жевал бутерброд.
А у берега в камышах время от времени кто-то поднимал плеск и шорох.
— Надеюсь, это не крыса, — сказал мистер Иеремия Фишер. — Однако лучше мне отсюда убраться подобру-поздорову.
Он опять вытолкнул лодку на открытое место и закинул удочку с наживкой. Почти тотчас же у него клюнуло. Поплавок перекувырнулся и нырнул!
— Пескарик-плутишка, попался за носишко! — воскликнул мистер Иеремия Фишер и вздернул удилище.
Но что за ужасная неожиданность! Вместо гладкого жирного пескаря мистер Фишер выудил игловатого Джека-ерша, от носа до хвоста в колючках!
В лодке ерш принялся бить хвостом, колоться колючками и щелкать пастью, покуда совсем не запыхался. А тогда взял и — шасть! — спрыгнул обратно в пруд.
Тут из воды выставила головы стайка мальков. Они смотрели на мистера Иеремию Фишера и смеялись.
Огорченный мистер Фишер сидел на краю лодки и сосал исколотые пальцы, как вдруг случилась неприятность еще похлеще — можно бы даже сказать: беда, но, к счастью, на мистере Фишере был макинтош!
Из глубины вынырнула громадная рыбища форель, взбила фонтан брызг, хап-цап мистера Фишера в пасть — ой-ей-ей! — и, перекувырнувшись через голову, ушла обратно на дно пруда!
Однако вкус прорезиненного макинтоша ей до того не понравился, что она немедленно выплюнула мистера Иеремию Фишера и всего-то проглотила его новые калоши. Мистер Фишер сразу всплыл на поверхность, как пробка или как всплывают пузырьки в газированной воде, и что было силы поплыл к твердой земле.
Выкарабкался на берег, не разбирая места, и — плюх-плюх! — зашлепал через болото домой в своем изодранном макинтоше.
— Счастье еще, что это была не щука, — сказал мистер Иеремия Фишер. — Я остался без удочки и корзинки, но Бог с ними, могу твердо сказать, что я бы все равно больше никогда в жизни не рискнул отправиться на рыбалку.
Он залепил пальцы пластырем, а тут и оба его друга явились к обеду. Рыбкой он их не попотчевал, но у него нашлось кое-что в кладовке.
Брюшко сэра Исаака Ньютона, как всегда, прикрывала золотисто-черная жилетка. А старейшина мистер Птолемей-черепаха принес с собой салат в авоське.
Вместо рыбьих мальков они ели жареного кузнечика под божье-коровьей подливкой, что считается у лягушек изысканным угощением; но я лично полагаю, что это, должно быть, страшная гадость!
Перевод И. Бернштейн
СКАЗОЧКА ПРО УТКУ ДЖЕМАЙМУ КРЯК.
До чего же смешно смотреть на курицу с выводком утят!
Послушайте, я расскажу вам историю об утке Джемайме Кряк, которая обижалась, потому что ей не давали самой высиживать яйца.
Ее золовка миссис Ребекка Кряк была вовсе не против того, чтобы за нее высиживал яйца кто-то другой.
— У меня никогда бы не хватило терпения сидеть на гнезде целых двадцать восемь дней кряду. И у тебя, Джемайма, можешь мне поверить, тоже не хватит. Ты бы их застудила, и не спорь, пожалуйста.
— Нет, я хочу сама высиживать свои яйца, и как хочу, так и будет! — прокрякала в ответ утка Джемайма.
Она пробовала прятать снесенные яйца, но их находили и забирали. Джемайма Кряк ужасно расстраивалась. И приняла решение устроить гнездо где-нибудь на воле.
Однажды погожим весенним днем она отправилась по проселочной дороге, что ведет через гребень холма.
На ней была шаль и модный чепец с козырьком.
За холмом она увидела лес. И подумала: «Вот, кажется, тихое, безопасное местечко».
Джемайма Кряк летать была не приучена. Она разбежалась под гору, хлопая концами шали, а потом подскочила в воздух.
Вообще-то она прекрасно летала, ей надо было только получше разогнаться.
И вот, летит она над самыми верхушками деревьев и видит: посреди леса прогалина, расчищенная от подлеска и кустарника.
Села Джемайма, точнее плюхнулась, на землю и принялась расхаживать вперевалку, высматривая подходящее сухое место для гнезда. Ей приглянулся один пенек в высоких зарослях рыжей наперстянки.
Однако неожиданно оказалось, что на пеньке сидит весьма элегантный джентльмен и читает газету. У него были черные уши и рыжие баки.
— Кря? — проговорила Джемайма, склонив на бок чепец и голову. — Кря?
Элегантный джентльмен оторвал взгляд от газеты и посмотрел поверх газетного листа на Джемайму.
— Вы заблудились, мадам? — спросил он.
У него был длинный пышный хвост, и он сидел, подложив хвост под себя, так как пенек все же был сыроват.
Джемайма нашла, что он страсть какой любезный и видный из себя. Она объяснила, что не заблудилась, а просто ищет подходящее место для гнезда.
— О! Вот как? В самом деле? — произнес джентльмен с рыжими баками, искоса поглядывая на Джемайму. Он свернул газету и сунул в задний карман.
Джемайма пожаловалась ему на курицу с ее непрошеными услугами.
— Да? Интересно, интересно, — сказал джентльмен. — Хотел бы я близко познакомиться с этой домашней птицей. Уж я бы научил ее не соваться не в свое дело. Что же до гнезда, то с ним ни малейших затруднений: у меня в дровяном сарае есть запас перьев. Нет-нет, мадам, вы никому не помешаете. Можете сидеть там, сколько вашей душе угодно, — заверил пышнодлиннохвостый джентльмен.
Он отвел Джемайму к маленькой невидной избушке, скрытой в зарослях рыжей наперстянки. Она была сложена из прутьев и дерна, а трубой на крыше служили два худых ведра, поставленные одно на другое.
— Это моя летняя резиденция; в моей норе… то есть в моем зимнем доме вам было бы не так удобно, — сказал радушный хозяин.
А сзади дома была пристройка из старых ящиков. Джентльмен открыл дверь и пропустил туда Джемайму.
Там чуть не доверху было набито перьев, прямо задохнуться можно, зато уютно и очень мягко. Такое изобилие перьев слегка удивило Джемайму. Но перья создавали уют, и она преспокойно свила себе в пристройке гнездо.
Когда она снова вышла наружу, рыжий джентльмен сидел поблизости на бревне и читал газету — по крайней мере, держал перед собой в развернутом виде, но сам выглядывал сверху.
Он был так галантен, он даже с неохотой отпустил Джемайму домой на ночь. И обещал завтра до ее прихода заботливо смотреть за ее гнездом.
Он сказал, что очень любит яйца и утят; и будет горд иметь у себя в сарае такое превосходное гнездо.
Джемайма Кряк появлялась в лесу каждый день; у нее в гнезде уже лежали девять яиц, крупных, зеленовато-белых. Рыжий джентльмен на них налюбоваться не мог. В отсутствие Джемаймы он приходил их переворачивать и пересчитывать.
Наконец, Джемайма объявила, что с завтрашнего дня садится на гнездо.
— Я принесу с собой мешочек зерна, чтобы не вставать, пока не проклюнутся яйца. А то как бы они не простыли, — сказала заботливая Джемайма.
— Умоляю, сударыня, не надо никаких мешочков, я обеспечу вас овсом. Но перед тем как начнется ваше утомительное сидение, я хочу угостить вас обедом. Мы устроим праздничный обед на двоих! Могу ли я попросить вас захватить с огорода немного зелени для приправы, гм, к омлету? Шалфея, тмина, мяты, пару луковиц, пучочек петрушки. А я принесу сальца, чтобы нашпиговать… то есть, поджарить омлет, — говорил любезный джентльмен с рыжей бородкой.
Джемайма Кряк была простовата: даже упоминание шалфея и лука не вызвало у нее подозрений. Она пошла в огород и нащипала различных травок, которыми перед жаркой начиняют утку. Потом она приковыляла в кухню и достала из корзины две луковички. А когда выходила, ей навстречу попался пес колли по кличке Хват.
— Зачем тебе понадобились луковицы? И куда это ты каждый день бегаешь одна, Джемайма Кряк?
Джемайма побаивалсь пса; и выложила ему все как есть.
Пес слушал, свесив на бок умную голову. Он только усмехнулся, когда услышал про любезного джентльмена с рыжими баками.
Хват задал ей несколько вопросов насчет леса и насчет точного местоположения дома и сарая.
А потом вышел за порог и пробежался рысцой через всю деревню — он искал двух молодых гончих, которые ходили повсюду по пятам за тележкой мясника.
Джемайма Кряк в последний раз потащилась в гору по проселочной дороге. У нее была тяжелая ноша: пучки зелени и две луковицы в пакете.
Она пролетела над лесом и спустилась перед домом пышнодлиннохвостого джентльмена. Он сидел на пеньке, принюхивался и тревожно озирался по сторонам. При появлении Джемаймы он прямо подпрыгнул.
— Взгляните на яйца и скорее в дом, слышите? Давайте сюда приправы для омлета, да поживее!
Джемайма еще никогда не слышала, чтобы он разговаривал таким резким тоном.
Она ощутила удивление и некоторое беспокойство.
Только она вошла в сарай, как слышит, кто-то тихо пробежал снаружи под стеной. Чей-то черный нос шмыгнул в щели под дверью, и замок защелкнулся.
Джемайма сильно встревожилась.
Но тут поднялся невообразимый шум — лай, рык, вой, визг и стон.
С той поры рыжего джентльмена в тех местах больше не видели.
А Хват отпер дверь и выпустил Джемайму Кряк. Да вот незадача: в сарай сразу же ворвались молодые гончие и в два счета сожрали все яйца. Хват не успел их отогнать.
У него было прокушено ухо, а обе гончие прихрамывали.
Из-за яиц Джемайму проводили домой всю в слезах.
Но в июне она отложила новые, и ей позволили оставить их себе. Однако она высидела только четырех утят. Джемайма Кряк говорила, что это у нее на нервной почве; но на самом деле она никогда не отличалась усидчивостью.
СКАЗКА О ДВУХ НЕХОРОШИХ МЫШКАХ
Посвящается У. М. Л. У.,
девочке, у которой был
кукольный домик
У одной девочки был прелестный кукольный домик — из красного кирпича, с трубой и парадной дверью; окна — белые, а на них настоящие кисейные занавески.
Принадлежал домик двум куклам, Люсинде и Джейн; вернее, хозяйкой была Люсинда, хотя она никогда и не распоряжалась насчет обеда.
Джейн была кухаркой, но никогда не стряпала, ведь обед купили готовым в коробке с опилками.
В коробке лежали два красных рака и окорок, рыба, пудинг и несколько груш и апельсинов.
Они были очень красивы, хотя взять их с тарелок было невозможно.
Однажды утром Люсинда и Джейн отправились в кукольной коляске на прогулку. В детской никого не осталось; стояла тишина. Немного погодя в углу возле камина раздался какой-то шорох; кто-то тихонько скребся там, где под плинтусом была дыра.
Том-с-пальчик высунулся из нее на миг, а потом снова скрылся.
Том-с-пальчик был из мышиного племени.
Через минуту из норки высунулась Ханка-Манка, его жена; увидав, что в детской никого нет, она вылезла на клеенку, постеленную под ящик с углем.
Кукольный домик стоял по другую сторону от камина. Том-с-пальчик и Ханка-Манка осторожно перебежали по каминному коврику. Толкнули парадную дверь — она оказалась не заперта.
Том-с-пальчик и Ханка-Манка поднялись на второй этаж и заглянули в столовую. И запищали от радости!
На столе стоял дивный обед! Тут же лежали жестяные ложки и оловянные вилки с ножами, а к столу были придвинуты два стульчика — до чего удобно!
Том-с-пальчик тут же стал резать окорок. Окорок был такой аппетитный — желтый с красными прослойками, так и блестел!
Но нож сломался у Тома в руках и уколол его; он сунул палец в рот.
— Окорок жесткий; не проварился. Попробуй ты, Ханка-Манка! Ханка-Манка встала на стульчик и, взяв другой оловянный нож, принялась изо всех сил резать окорок.
— Жесткий, как у нас в лавке, — сказала Ханка-Манка.
Окорок вдруг откололся от тарелки, подпрыгнул и закатился под стол.
— Пусть его! — сказал Том-с-пальчик. — Дай-ка мне рыбки, Ханка-Манка.
Ханка-Манка пробовала подцепить рыбку и той ложкой, и этой; но рыба была прочно приклеена к блюду.
Том-с-пальчик вышел из себя. Втащил окорок на середину пола и стал колотить по нему каминным совком и щипцами.
Хрясть! хрясть! дрызг! дрызг!
Окорок разлетелся в мелкие кусочки — ведь под блестящим слоем краски был просто гипс!
Какое разочарование! Том-с-пальчик и Ханка-Манка пришли в ярость. Они разбили в куски и пудинг, и раков, и груши с апельсинами.
Рыбу они никак не смогли оторвать от блюда и потому сунули ее вместе с блюдом в красный бумажный огонь в камине; однако ее и огонь не брал.
Том-с-пальчик полез по дымоходу вверх и выглянул из трубы — в дымоходе совсем не было сажи.
Пока Том-с-пальчик там лазал по трубе, Ханку-Манку постигло еще одно разочарование. На полке она нашла маленькие банки с надписями — «Рис», «Кофе», «Саго», — но, когда она перевернула банки вверх дном, из них посыпались лишь красные и синие бусинки.
Тогда мыши стали крушить все вокруг — особенно старался Том-с-пальчик! Он вытащил из комода, что стоял в спальной Джейн, все ее платья и вышвырнул из верхнего окна.
Впрочем Ханка-Манка была экономной хозяйкой. Выпустив половину перьев из валика, что лежал у Люсинды под подушкой, она вспомнила, что ей нужна перинка.
С помощью Тома она стащила валик вниз и проволокла по каминному коврику. Втиснуть валик в мышиную норку было нелегко; но в конце концов им это все же удалось.
Потом Ханка-Манка вернулась в домик и притащила к норке стульчик, книжный шкаф, птичью клетку и еще всякую всячину. Однако, как она ни старалась, шкаф и клетка никак не лезли в норку.
Ханка-Манка бросила их за ящиком с углем и отправилась за колыбелью.
Она уже возвращалась со вторым стульчиком к норке, как вдруг за дверью на площадке послышались голоса. Мыши кинулись в норку — а куклы въехали в детскую.
Что за зрелище предстало глазам Джейн и Люсинды! Люсинда уселась на опрокинутую плиту и смотрела-смотрела, не отводя взгляда, а Джейн улыбалась, прислонившись к кухонному шкафу для посуды, — но ни та ни другая не проронили ни слова.
Книжный шкаф и птичью клетку вытащили из-за ящика с углем — но колыбель и кое-что из платьев Люсинды остались у Ханки-Манки.
И еще кастрюльки и сковородки, очень нужные в хозяйстве, и кое-что другое в придачу.
Девчушка, которой принадлежал кукольный домик, сказала:
— Я достану куклу-полицейского!
А няня сказала:
— Ну, а я поставлю мышеловку!
Вот вам история о двух нехороших мышках — впрочем, они были не такими уж злыми, потому что Том-с-пальчик заплатил за все, что они разбили.
Под ковриком у камина он нашел кривой шестипенсовик; и в ночь под Рождество они с Ханкой-Манкой сунули его в чулок с подарками для Люсинды и Джейн.
И каждое утро, рано-рано, пока все еще спят, Ханка-Манка приходит с совком и щеткой и подметает пол в домике у куколок.
Перевод Н. Демуровой