На вопросы анкеты отвечают Катя Капович и Филипп Николаев
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2005
Мы продолжаем печатать ответы на вопросы, которые были заданы участникам одноименного «круглого стола», посвященного современной зарубежной поэзии (№ 10, 2004)[1]. Вот эти вопросы:
1. Какой отрезок времени имели бы в виду Вы, говоря о «современной зарубежной поэзии»?
2. Существует ли, на Ваш взгляд, интернациональная общность поэтического опыта и развития?
3. Как по-Вашему, может ли переводная — именно переводная — поэзия плодотворно влиять на поэзию другой страны?
4. Если да, то приведите, пожалуйста, пример подобного влияния, исходя уже из личной поэтической практики.
5. Разные это, на Ваш взгляд, занятия или родственные — писать стихи и переводить стихи?
6. На правах специалиста, а нередко и культурного первооткрывателя скажите, пожалуйста, кого из значительных современных зарубежных поэтов вовсе не знает или почти не знает нынешний отечественный любитель поэзии? Укажите практические пути и способы, которые, по Вашему мнению, помогли бы устранить эти пробелы.
7. Как Вам кажется, принимает ли современная мировая поэзия участие в формировании духовного облика и эстетических наклонностей сословия, по традиции называемого интеллигенцией?
Сегодня на вопросы анкеты отвечают Катя Капович и Филипп Николаев.
Катя Капович[2]
Автор поэтических книг “День Ангела и Ночь” (удостоена премии “Апотропос”), “Суфлер”, “Прощание с шестикрылыми” и “Перекур”. Публиковалась в журналаx “Знамя”, “Новый мир”, “Звезда”, “Арион”, “Новый Журнал”, “Постскриптум”, “Нева”, “Время и мы” , “22” и др. Стихинаанглийскомязыкевыходиливлитературнойпериодике, включая «London Review of Books», «Jacket», «Ploughshares», «Harvard Review», «The Antioch Review», «The American Scholar» идр. В 2001-2002 годах получила национальную литературную премию Библиотеки Конгресса за книгу английских стихов “Gogol in Rome”, которая скоро выйдет в издательстве “Salt” (Англия). Капович живет в Кембридже (США), работает редактором англоязычного поэтического журнала «Fulcrum»[3].
1. Чисто интуитивно — для меня современная поэзия начинается приблизительно в 1967 году. Когда я попыталась разобраться в своих чувствах на этот счет, то поняла, что все просто: в этот год я научилась читать.
2. Мне кажется, существует: поэтическая уникальность находится в обратной связи с комплексом аутентичности и национальной особенности.
3. Случается, но это скорее исключение, чем правило. Цветаева перевела "Плаванье" Бодлера, и это, наверное, повлияло на многих. Существовали, помнится, хорошие переводы Рильке, они тоже не прошли бесследно для российской поэзии. С другой стороны, Оден, когда прочитал переводы Мандельштама, изумился, что это гениальный поэт. «Этому приходится верить», — сказал он. Значит, самое лучшее и главное — непереводимо.
4. Со мной практически никогда не бывало, чтобы какое-то стихотворение в переводе мне понравилось столь же сильно, как любимые стихи в оригинале. Единственный случай — это перевод Бродским знаменитого стихотворения Одена, которое начинается "Часы останови, забудь про телефон…".
5. Наверное, разные — как плавать в океане и принимать ванну. Вроде стихия в обоих случаях одна — вода. Но в первом случае нет дна под ногами, и это сопряжено со своими прелестями и неудобствами. Во втором, форма задана, но надо уметь расслабиться и слиться с этой формой. Может, это чересчур физиологическое сравнение, и к тому же у меня очень скромный переводческий опыт.
6. Глин Максвелл, на мой взгляд, один из лучших, если не самый лучший из современных англоязычных поэтов, но его, кажется, мало кто знает в России. Максвеллу — 41 год, он из Англии, приехал в Штаты в 1987 г. учиться в Бостонском университете у Дерека Уолкотта. В тот же год Уолкотт познакомил его с Бродским, они подружились. Максвелл, кстати, перевел "Письмо к генералу Z.", и это, на мой вкус, лучший из всех переводов Бродского на английский. Глин Максвелл живет в Нью-Йорке, преподает поэзию в Колумбийском университете. Он автор пяти поэтических книг, десяти пьес и трех романов, включая роман в стихах, написанный терциной, который американский критик Джон Де Стефано сравнил с музыкой Прокофьева. Стихи его, чаще всего достаточно формальные, с размером, рифмой, доступны сознанию, хотя синтаксически невероятно сложны. Я в течение всего прошлого года делала судорожные попытки кое-что перевести и надеюсь продолжить… Мне кажется, что русскому читателю Максвелл был бы очень интересен.
7. Системы моральных ценностей поэзия, мне кажется, не может привить, но болезный дух она врачует, что уже немало. Даже при разности вкусов, любители изящной словесности находят точки пересечения. Декарт в "Медитациях" советует заниматься по утрам математикой или поэзией — обе дают пищу для ума и помогают отогнать мрачные мысли. Что касается эстетики, то книга, по-моему, один из самых выдающихся артефактов цивилизации. В ней есть магнетизм и власть. Это уже, наверное, стало общим местом, но тем не менее упомяну. Я встречала людей, которые выжили в очень нерасполагающих к поэзии местах — в лагерях или психлечебницах — благодаря тому, что знали наизусть и могли цитировать на память километры поэзии.
Филипп Николаев (PhilipNikolayev)[4]
Американский поэт русского происхождения. Родился в Москве в 1966 году. С детства двуязычен. С 1990 года живет в США. Долгое время учился и преподавал в Гарвардском университете. Автор трех поэтических книг по-английски, последняя из которых, «MonkeyTime» («Обезьянье время»), вышла в 2003 году в издательстве «VersePress» и удостоена литературной премии «VersePrize». Его стихи также публиковались в многочисленных литературных журналах и антологиях в США, Великобритании и Австралии. Совместно с Катей Капович Ф. Николаев является издателем и редактором международного поэтического ежегодника «Fulcrum: an annual of poetry and aesthetics».
1. Чисто «по смыслу слова» — я имел бы в виду нынешнюю и совсем недавнюю поэзию — ту, о которой пока неизвестно, куда она ведет.
2. Мне всегда казалось, что поэзия — это что-то одно, хотя и индивидуальное и меняющееся, по-разному преломляющееся в разных точках пространства и времени. На примитивном уровне у нее общая психофизическая подоплека. Поэт — это такой «биологический» тип, которому присущи поэтическая энергия (вдохновение), «отстраненный» внутренний голос и определенный фатализм. Так или иначе эти врожденные признаки сказываются на жизни, склоняя к размышлениям о судьбе и свободе и к особому переживанию боли, любви и счастья, к желанию наделить эти обыденные вещи смыслом. Такая человеческая природа проступает в самых разных культурах. Конечно, если люди просто схожи темпераментом, это еще не значит, что у них много общего «по жизни».
В поэзии часто встречаются и другие, более частные черты сходства. Влияние — вещь дальнобойная, и для него могут быть веские причины в тех случаях, когда преодолимы языковые и культурные барьеры. Но в целом «интернациональная общность» — это слишком сильное понятие для поэзии. Поэзия — это скорее форма родства, чем общность. Такое разобщенное родство.
3. По большому счету плодотворно влиять на что бы то ни было может только шедевр или во всяком случае яркая поэтическая удача – то, что застревает в сердце. Это вещи вообще довольно редкие — и в переводной поэзии особенно. Подлинный поэт, как правило, слишком озабочен собственным творчеством, чтобы отдавать свои лучшие силы переводу чужих слов, перевоплощению в другого. Но изредка бывает, что какой-нибудь иноязычный текст поразит поэта в оригинале и тот вдохновится и переведет хорошо. А может быть, и не сумеет. Поэтический перевод — искусство невозможного, где шанс поражения чрезвычайно велик. Умный переводчик стихов должен бульшую часть времени пребывать в профессиональном отчаянье.
Второстепенные стихи часто более или менее переводимы, а шедевр черта с два переведешь. Например, почти вся символистская поэзия, отчасти благодаря своему аллегорическому схематизму, поддается вполне адекватному иноязычному переложению. Символизм оказался настолько влиятельным, что отвоевал себе целую эпоху в истории литературы, да и до сих пор еще не перевелся. Однако из всей этой поэзии лучше бы оставить полсотни достойных, труднопереводимых стихотворений на нескольких языках, а остальное благополучно похерить.
Но все же чудеса бывают. По-моему, в переводной поэзии на русский язык единственный настоящий шедевр — цветаевский перевод «Плаванья» Бодлера. Пушкинский «Памятник» переводом не назовешь, хотя Пушкин и подразумевал Тридцатую оду Горация. Тут главное, что это о самом Пушкине, но важна и персональная ирония, и перекличка с державинским «Памятником», который в свою очередь перекликается с ломоносовским (а Ломоносов тоже имеет в виду себя, сопоставляет себя с Горацием, но в русском контексте). Говорить о влиянии «переводов Горация» на русскую поэзию было бы нетонко, но о ломоносовском переложении Тридцатой оды можно сказать, что оно действительно пригодилось русской поэтической традиции.
4. Влияет то, что сильно волнует и интересует. Юношеский опыт уже не указ, и сейчас я крайне редко читаю переводную поэзию: мне хватает оригиналов на нескольких языках. Но цветаевский перевод «Плаванья» Бодлера застрял все-таки в сердце.
5. Переводить стихи значит играть в другого поэта; писать стихи — это играть самого себя. Совершенно разные вещи при всем их поверхностном сходстве. Поэтический перевод—всего лишь ремесло, система Станиславского такая. Один известный русский переводчик так вживался в Байрона, что даже хромал притворно. В русских переводческих кругах бытовала (возможно, и до сих пор бытует) теория «функциональной замены»: когда встречаешь в оригинале что-нибудь явно непереводимое, то просто придумываешь этому русский «эквивалент». «А как бы Шекспир сказал это по-русски?» Вживаешься и переводишь, как будто все на свете переводимо.
6. Из значительных англоязычных поэтов нашего времени хочется порекомендовать шотландца Уильяма Герберта (W. N. Herbert), англичанина Глина Максвелла (Glyn Maxwell), австралийцев Джона Трантера (John Tranter), Пэм Браун (Pam Brown) и Джона Кинселлу (John Kinsella), новозеландца Грегори О’Брайена (Gregory O’Brien), ирландца Тревора Джойса (Trevor Joyce), гаянца Джона Агарда (John Agard), канадца Августа Кляйнзалера (August Kleinzahler), американцев Чарлза Бернстина (Charles Bernstein), Майкла Палмера (Michael Palmer), Луи Симпсона (Louis Simpson) и Дэвида Лемана (DavidLehman). Кроме того, назову нескольких пока еще менее известных, но на мой вкус чрезвычайно талантливых поэтов — индийца Джита Тхаила (Jeet Thayil) и Вивека Нараяняна (VivekNarayanan), американцев Бена Мейзера (Ben Mazer), Джо Грина (Joe Green)[5], Джона Хеннесси (John Hennessy), Марка Ламуро (Mark Lamoureux), Генри Гульда (Henry Gould) и Джорджа Билгерс (GorgeBilgere).
Мне кажется, что этих поэтов стоит переводить на русский язык. Для неспециалиста переводная поэзия — источник предварительной информации о зарубежной поэзии: она помогает сориентироваться, составить начальное представление о том, что происходит в иноязычной поэтической культуре. В этом смысле поэтический перевод может быть весьма ценным подспорьем читателю. Однако оригинал незаменим, и даже добротный перевод остается, в сущности, пересказом «понаслышке». Поэзию можно глубоко воспринять только в подлиннике; для этого необходимо свободное владение языком и достаточно интимное понимание соответствующей культуры и обстоятельств жизни.
В американском журнале «Fulcrum: anannualofpoetryandaesthetics», который я издаю совместно с Катей Капович, публикуется многое из того, что представляется нам наилучшим в текущей поэзии англоязычного мира. Мы готовы предоставить некоторое количество бесплатных экземпляров журнала русским библиотекам. Наш электронный адрес — editor@fulcrumpoetry.com.
7. Хочется сказать: смотря где и когда, хотя саму интеллигенцию тоже не мешало бы спросить. Все зависит в конечном счете от качества интеллигенции.
Когда мнишь себя индивидуумом, не очень-то печешься о приобщенности к сословию. Только плоские личности (да и литературные персонажи) воплощают в себе чистые типы или даже героические идеалы того или иного сословия. В настоящем человеке много внесословного. Пожалуй, только философия, семья или личный склад могут подчас убедить художника не тяготеть к богеме, не быть люмпен-интеллигентом, «самим собой», чистым жрецом искусства, никому вполне не принадлежащим. В стихах у подлинного поэта нет никаких задач, кроме собственных, несмотря на какие угодно «побочные продукты» творчества.
Неизвестно, больше ли способствует поэзия сплочению, чем разобщению. Бывает, видимо, и так, и так. Не только интеллигенту, но и грамотному человеку вообще поэзия может порой быть полезна как витамин нонконформизма, витальности или юмора.