Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2005
«Культура спора»[1] устала от себя?
Уолт Уитмен.Песня Большой Дороги
Вопрос о том, как мы разговариваем, — именно как, а не о чем, — не так уж часто попадает в поле общественного внимания. Но именно тем, как мы говорим, возражаем, строим систему доказательств, производим оценки, — иначе говоря, стилем мышления и стилем общения определяются во многом важнейшие социальные институты: право, мораль, воспитание и образование, наука, массовые коммуникации. В каждой культуре они «устроены» своеобычно: отличия столь же разительны, сколь и трудноуловимы, и поэтому их нельзя не обсуждать.
Американская культура, считает Дебора Таннен, профессор-языковед, специалист по культуре разговора[2], — это «культура спора» (argumentculture): она «основывается на том представлении, что эффективное поведение всегда подразумевает наличие оппозиции; что идеи лучше всего обсуждать в режиме спора; что новость желательно провозглашать устами людей, чьи взгляды полярно противоположны, а потому охватывают «обе стороны вопроса»; что разногласия преодолеваются не иначе как в режиме судебной тяжбы и противостояния сторон; что лучшее начало статьи — выпад против кого-либо, а самое убедительное свидетельство серьезности мысли — ее критический настрой».
Обобщить это можно так: культура США связывает базовые ценности с формой риторического поединка — агона, то есть с таким способом общения, при котором предполагается открытое, встречно-состязательное заявление противоположных позиций. Провоцируя и опровергая друг друга, стороны мобилизуют друг друга, и это служит общей пользе: в споре, гласит прописная истина, рождается правда.
Впрочем, рождается только в идеале, в теории. В реальности истина — да что там истина! хотя бы согласие, договор на определенных условиях — может родиться, а может и не родиться, гарантий никаких. В английском языке, напоминает Д. Таннен, есть два выражения со словом “argument”, которые звучат похоже, но означают существенно разное: tohaveanargumentи tomakeanargument. Смысл первого — препираться, смысл второго — связно и убедительно излагать свою мысль (обычно в противовес мысли другого). Агон как форма общения ценен именно в силу и в меру его отличия от вульгарной распри. Неслучайно в европейской культуре традиция отводила особое место словесным дуэлям — на форуме, в зале суда, в университетской аудитории. Доступ туда был заведомо ограничен: к участию допускались лишь те, что имели интеллектуальную, риторическую подготовку и профессиональную вышколенность, знали и соблюдали правила.
Американская демократическая культура отвергла старосветскую сословность и дерзнула утвердить агон как форму, открытую для всех, — по аналогии со свободным рынком. В сфере общественной коммуникации по-своему реализовался принцип laissez-faire: живи и давай жить другим. Любой человек, согласно этой логике, вправе предъявить свой товар (себя, «свою правду» как товар) — в равноправной конкуренции и, стало быть, в конфронтации с себе подобным. Передача опыта, постижение жизненной мудрости строились в американской традиции на призыве «следуй за мной, делай, как я!» — и в то же время на его прямой противоположности: «отвергни меня и превзойди, сделай по-своему и лучше!». Философ Р. У. Эмерсон под “настоящим разговором” подразумевает не что иное, как состязательное самоутверждение-сотрудничество. Это игра, участники которой как бы вооружены символическими циркулями: попеременно каждый вписывает другого в свой круг, таким образом расширяя собственный горизонт и провоцируя на то же самое партнера-антагониста: “Человек завершил повествование — как замечательно! Как исчерпывающе! Он словно заставил нас взглянуть на все новыми глазами! Он заполнил собою все обозримое пространство. Увы! По ту сторону появляется другой человек и описывает круг вокруг того самого круга, который мы только что провозгласили пределом сферы. И вот уже наш первый оратор не исключительный человек, а просто-напросто первый оратор. Его единственный путь к самоутверждению — тотчас провести круг вне круга своего антагониста. И люди сами выбирают этот путь”[3].
Форма агона, которую люди «сами выбирают», непринужденно и добровольно воспроизводя в общении, прославлялась не только Эмерсоном, но и многими другими его соотечественниками. Американцы привыкли видеть в ней свое важное достоинство — эта часть общеевропейского культурного наследства в Новом Свете была особо ценима, возведена в символ национальной гордости и освоена широко, как нигде. Но там же, в Новом Свете, высказывалась (правда, реже) и осторожная мысль о том, что хорошее, которого «слишком много», уже не самоочевидно в своих достоинствах, а «большая дорога» к свободе для всех может обернуться «большой ловушкой». Состязательно-манипулятивная риторика, сетовал старший современник Эмерсона писатель Вашингтон Ирвинг, не ограничивается в Америке «законными» сферами политики и судебной практики, а бесконтрольно распространяется вширь, грозя «поразить собой всякое общение, посягая даже на священные узы семьи и родства. Нет покоя за пиршественным столом, ненадежен уют домашнего очага, улыбка радушия исчезает с лиц — узы общего благорасположения рвутся по причине постоянных вмешательств этого злобного духа соперничества, который прячется в искрометной чаше, жмется у камина, ворчит исподтишка в дружеском кругу, заражает своим присутствием всякое занятие и всякое удовольствие»[4].
И по сути своей, и по интонации эта тирада двухсотлетней давности перекликается с основным тезисом книги Д. Таннен. В жанровом отношении ее исследование представляет собой что-то вроде популярного культурно-экологического трактата: анализ состояния коммуникативной среды и предупреждение об опасности.
Болезненное состояние нынешней американской культуры автор связывает с «передозировкой агона» — с превращением его в дежурный, навязчивый, вездесущий модус публичной речи, применяемый в любых ситуациях: от воспитательных бесед в начальной школе до дебатов в конгрессе, от телевизионного ток-шоу до разговора за семейным обедом. Как лингвист Таннен отмечает перенасыщенность современной американской речи, ее расхожей идиоматики военными и спортивными метафорами. Давно уже не воспринимаемые говорящими как фигуры речи и используемые автоматически, они тем более властно действуют на уровне подсознания и в итоге препятствуют установлению согласия и сотрудничества. Не менее характерна для американского общественного быта всеобщая одержимость рейтингами: ревнивое, по любому поводу определение первой десятки, полусотни, сотни и т.д. Слежение за тем, кто набирает или теряет очки, вырывается вперед или отстает, превращает любой процесс в бессмысленное соревнование ради соревнования.
Где, когда и до какой степени «война слов» уместна, а где и когда нет — вопрос такта и чувства меры. Но именно тут у современного общества большие проблемы, да и как им не быть: индивид чувствует себя заложником анонимных систем и денежных потоков, связи непостоянны, авторитеты неустойчивы — «как в классе, где учителя каждый день замещает кто-то другой, неспособный контролировать дисциплину и поддерживать порядок».
Американцы, по оценке Д. Таннен, слишком привыкли воспринимать форму агона как данность, норму и в некотором смысле — идеал: конкуренция, конфронтация воспринимаются ими как гарантия если не истины, то свободы. Сила этого убеждения такова, что среди жанров публичной речи спор — вне конкуренции: любой разговор в любой момент готов «соскользнуть» в него. Однако производятся при этом, увы, не истина и свобода, а информационный шум плюс побочные психологические эффекты разрушительного свойства.
Готовность мыслить в категориях «про» и «контра» и соответственно воспринимать любую позицию как оппозицию, любое чужое суждение как удар, требующий контрудара, превращает общение в цепочку рефлекторно-агрессивных реакций. Погружаясь в стихию спора, мы настраиваемся искать (и, как правило, успешно находим!) в речи оппонента не позитивный смысл, а именно и только слабые места. Они важны вне зависимости от степени убедительности и без всякой связи с «центральным резоном» — как способы возможного уязвления противника, как опорные точки в борьбе за победу. Такая установка, особенно когда ее разделяют обе стороны, резко снижает ценность общения — даже информативную, не говоря о психологической, человеческой. Редукция любой проблемы к двум и притом полярным сторонам не ведет ни к здравому ее осознанию, ни тем более к решению. Да и кто сказал, что у проблемы обязательно и заведомо две и только две стороны? Незаметно укоренившись в сознании, эта догма управляет течением нашей мысли, чего мы сами чаще всего не замечаем. Образцы публичной речи (в любых сферах — от политики до эстетики) дают сколько угодно подтверждений тому. Вот «проходная» (и потому особо характерная) цитата из хвалебной книжной рецензии: «Во всем провокативный, местами шокирующий сборник напоминает нам о том, что цель искусства — не подтверждать и баюкать, а бросать вызов и атаковать». Тезис о том, что «провокативность» — достоинство и даже особая миссия искусства, рецензентом принят как нечто самоочевидное, к тому же подкреплен ложной антитезой: бросать вызов или баюкать, третьего не дано! Но разве не может и не должно художественное самовыражение будить в читателе реакции более широкого спектра?
Даже в сознании высокообразованных людей (может быть, в их сознании в первую очередь) серьезная интеллектуальная работа ассоциируется с усилием критики, с изысканием в чужих суждениях чего-то уязвимого, неправильного или, по словам исследователя современной академической культуры[5], с «игрой сомнения». Но что, собственно, мешает нам играть по другим правилам — например, в «игру доверия»? Это не принимать чужую мысль бездумно на веру, но иначе формулировать познавательную задачу. Скажем, так: давайте попробуем принять предложенную идею и посмотрим, куда это приведет, но потом обязательно вернемся назад и шаг за шагом проверим годность базовых посылок чужой мысли и ее аргументации. «Позитивный», интегрирующий подход, считает Д. Таннен, не менее важен, чем критический: воздержание от сомнения или контролируемое его использование могут способствовать развитию новых стилей мышления и новых видов знания. «Мы нередко думаем, что сократический метод предполагает систематическое принуждение оппонента к признанию своих ошибок. Что состоит этот метод прежде всего и главным образом в выявлении неправоты чужой позиции». На самом деле Сократ стремился помочь собеседнику — освободить его от привычного строя мысли, «расчистить» путь к открытию нового. Но современными учеными полемистами эта задача слишком легко приносится в жертву сладости риторической «победы над врагом». Велика ли, однако, цена такой победы? «Наша версия сократического метода — противостояние в рамках публичного дебата — едва ли способна привести наших противников к перемене убеждений. Проигравший почти неизменно связывает свое поражение с собственным частным просчетом или с жульничеством противника».
Ситуация усугубляется тем, что большинство современных людей, даже те, кто считает себя образованными, осваивает диалектику не по Платону, Сократу или Гегелю, а по телевизору. Не овладев и даже не начав еще овладевать полноценной культурой спора, мы оказываемся в плену ее дешевого подобия — агонистической стихии вполне «попсового» свойства. Диалогика заменена драматической зрелищностью, воинственным — на публику — бряцанием слов. Это уже не столько спор, сколько шоу — средство от скуки, обслуживающее потребность в развлечении и скандале. Парадокс состоит в том, что от скуки оно если и излечивает, то лишь «местно», в конечном счете умножая ту же скуку, а заодно рождает апатию и цинизм по отношению ко всякому публичному самовыражению, желание отгородиться — выключить телевизор.
Любая информация в наши дни оценивается как медийное событие. Его нужно продать возможно более широкой аудитории, а для этого — «придать остроту», приправить соусом дискуссионности. Это особенно заметно, когда речь идет об исторических фактах, которые журналисты принимаются вдруг мусолить под знаком вопроса «А было ли?». К серьезной науке эти загадки не имеют отношения, но на праздно любопытствующих действуют безотказно. Точно ли (пример недавней псевдоисторической сенсации), что фашисты сжигали людей в газовых камерах? А может, история холокоста — чистый миф, плод «односторонней еврейской пропаганды»?
Принцип свободы слова требует обязательного представления «второй стороны», а если таковой нет, ее можно сфабриковать — «красоты», то бишь «разговора» и принципа ради. Такого рода виртуальное конструирование было бы относительно безобидно, если бы правда, как выразился однажды Вацлав Гавел, обладала самостоятельным «излучением», надежно и объективно отличающим ее от лжи. Увы, чаще всего она уступает лжи в ловкости использования манипулятивных тактик и — проигрывает в убедительности. Подозрительный, конфронтационный, убийственно-едкий по тональности стиль общения особенно охотно культивируется средствами массовой информации при освещении политической жизни. Этой нормы, если не по естественной склонности, то «по долгу службы», придерживается любой интервьюер, работая с политиками или «звездами». Его задача — задавать «неприятные вопросы», выбивать или хитрым маневром выпытывать «подноготную», демонстрируя грязную (а как же иначе!) изнанку публично предъявляемых добродетелей. При необходимости невидимые миру пороки можно опять-таки сочинить — драматического интереса ради! При этом никакой личной враждебности к своему герою журналист может и не испытывать: просто следует ритуалу, принятой политтехнологии, правилам профессиональной игры.
И что в результате? Политики вечно настороже: опасаясь «подставиться», допустить «прокол», стараются контролировать каждый свой жест, каждое свое слово. Можно ли общаться в таком режиме? Раздраженная пресса отвечает на возникшее отчуждение повышенной агрессией; отрицательные реакции, слепившись, «накручиваются», как снежный ком. Ответственны за такое положение дел все, но журналисты — в большей мере, считает Таннен: уж слишком легко они забывают о той власти над людьми, которую дает их профессия, о человеческих издержках, которыми оплачивается культ «объективной информации».
Пример трагический и характерный — случай адмирала Джереми Бурды. 16 мая 1996 года один из блестящих высших офицеров флота США, активный общественный деятель, любимец однополчан и подчиненных, ушел из офиса в обеденный перерыв домой и — застрелился. На столе он оставил записку следующего содержания: «Моим морякам. Не жду, что кто-нибудь из газетчиков поверит в неумышленность моей ошибки. Вы же вольны верить или не верить». В чем было дело? А в том, что на утро того злосчастного дня у адмирала была (заранее) назначена встреча с ведущим редактором журнала «Ньюсуик» — полковником в отставке Дэвидом Хэквортом. Однако за два часа до срока Хэкворт по телефону известил собеседника о том, что придет не он, а два других репортера и вместо беседы на общие темы планируется прицельный и острый разговор о ношении адмиралом незаконных наград. Чтобы уяснить подоплеку события, важно знать, что весной 1996 года имя адмирала Бурды усиленно «полоскалось» в прессе: его политическими противниками раскручивался в частности и будто бы мелкий инцидент годичной давности. Адмирал был уличен в том, что вместе с одной из боевых наград носил значок “v” (valor — доблесть), полагавшийся за героизм, проявленный не просто при несении службы (например, в ходе боевых маневров), а буквально под огнем противника. В случае Бурды первое не вызывало сомнений, о втором — говорить не приходилось. И хотя флотский устав в этом вопросе допускал разночтения, адмирал в свое время счел за лучшее значок снять. Тем не менее год спустя дело всплыло вновь и неслучайно: мог получиться хоть и не свежий, но острый материал, потенциально убийственный для политической карьеры адмирала. Опытные газетчики «Ньюсуик» планировали кампанию тщательно и даже постфактум описывали ее в соответствующих терминах: «Редакция не хотела “попасть в засаду”», — пояснял позже Хэкворт. Чтобы не дать штабу флота перехватить информационную инициативу, а самого адмирала застать врасплох, засаду приготовили как раз ему, но — «слегка» просчитались. На публичный позор, еще не постигший его, но, казалось, неизбежный, генерал отреагировал первым и излишне импульсивно: предпочел вообще уйти из жизни. Самое вопиющее в этой истории, подчеркивает Таннен, что никто ни к кому злых чувств не питал, а сотрудники «Ньюсуик» просто выполняли свой профессиональный долг так, как его понимали.
Превращению «культуры спора» в господствующий стиль и отчасти в неуправляемую стихию американской жизни способствуют, по мысли Таннен, два важных фактора: культ новейших технологий и гендерный дисбаланс. Скорость, легкость, интенсивность современных коммуникаций не только сближают нас, но и разделяют, даже ссорят, вопреки нашим осознанным намерениям. Открытость и плотность электронных контактов имеет следствием нарастающую изолированность каждого адресата и очень часто — нарастающий уровень агрессивности (безличной, безразличной, не адресованной никому конкретно и, стало быть, предназначающейся всем подряд). Бесцеремонное вторжение другого/чужого в личное, приватное пространство ранит тем сильнее, что агрессор, как правило, «в упор не видит» меня как жертву и «ничего такого» не имеет в виду.
О тесной связи между совершенствованием технологий и дегуманизацией свидетельствует «параллельный» опыт военных. Если в Первую мировую солдат тренировали в стрельбе исключительно на стационарных мишенях, то во время Вьетнамской войны американских призывников стали учить целиться — точнее, стрелять почти не целясь — в человекоподобную мишень, внезапно «выскакивающую» в поле зрения. Очевидно, что при этом действует уже совсем другой психологический механизм. Тогда был впервые применен и другой научно обоснованный способ боевой подготовки, точнее адаптации к условиям реального боя — длительное наблюдение (в видеозаписи) сцен насилия с целью десенситизации, освобождения от чувствительности к чужой боли. Электронная игра, отмечает Таннен, оказывает на современного ребенка сходное воздействие: воспитывает быструю, автоматическую реакцию «на поражение», благо противник виртуален — всего лишь подлежащий уничтожению фантом.
Издержки «культуры агона» Таннен связывает и с ее гендерной однобокостью: экономика, политика, юриспруденция, даже средства массовой информации остаются в Америке полем преимущественно мужских игр, позиционно-оппозиционных, к которым женщины мало склонны. Неслучайно же девчоночьи забавы мальчикам кажутся скучными, а мальчишечьи девочкам — грубыми, неслучайно в фольклоре ритуальные состязания в «подначивании», взаимных оскорблениях и ругательствах крайне редко практикуются женщинами: для них более характерны соревнования в причитании — «творческом плаче». И дело здесь не в том, что женщины «по природе» стараются избегать противоречий, просто участие в драке-игре или наблюдение за нею доставляет им меньше удовольствия, а на конфликт они идут лишь по какой-либо весомой причине. О том же свидетельствуют и приводимые в книге Таннен данные анализа Интернет-дискуссий: мужчины, выражая несогласие с чужой позицией, чаще склонны заявлять собственную в виде активной конфронтации. Это оборачивается «неслышанием» оппонента и, стало быть, неизбежностью информационных потерь. Женщины же, в случае если дискуссия приобретает агрессивный оборот, перестают воспринимать ее как игру и просто из нее выключаются, уходя таким образом от потенциальной опасности. «Культура спора» оказывается своего рода фильтром или средством (не слишком естественного!) отбора. Публичное общение в американских условиях — вполне гостеприимное пространство для любителей поспорить и подраться; тех же, кто предпочитает иные виды самовыражения, оно отторгает. Но разве лучшее в нас, вопрошает в очередной раз Дебора Таннен, проявляется только тогда, когда мы кого-то опровергаем, провоцируем, кому-то сопротивляемся и бросаем вызов? С не меньшей, а то и с большей пользой можно также вникать, вдумываться, сопрягать, понимать, открываться эмпатическому сопереживанию… Публичный дискурс, сводящийся к игре на единственной струне агона, утрачивает и свойства, и достоинства полноценного диалога.
Спорить с «культурой спора» трудно, ведь при этом воспроизводится ее же логика! Поэтому свою задачу Таннен видит не в изобличении явления, а в обозначении его границ и возможных альтернатив. Но тут она, на мой взгляд, оказывается куда менее убедительна, чем в критике. Позитивные примеры изыскиваются в экзотическом далеке, главным образом на Востоке — в китайской и японской традициях, в практике общения, принятой на Гавайях, Соломоновых островах и островах Фиджи. Там, назидает соотечественникам американская лингвистка, споры разрешаются не в режиме «кто кого» и один на один, но обязательно в присутствии посредников, нередко многочисленных, что косвенным образом сглаживает конфликт. Там в речи преобладает невоинственная метафорика, и если американцы даже о лечении болезни склонны говорить как о битве, то японцы даже экономический конфликт обсуждают в терминах естественного недомогания. Автор демонстрирует это на примере политических дебатов на японском телевидении: в ответ на предложение ведущего поставить диагноз переживаемого страной экономического недуга один из выступающих описал его как легкое несварение в результате переедания; другой, настроенный пессимистически, стал говорить о тотальном мышечном истощении (экономического) организма по причине избыточного веса и признал, что рецепта излечения нет ни у него, ни у его оппонента. Американцы, замечает Таннен, подобной метафорикой едва ли бы воспользовались, а уж на такое признание точно не пошел бы никто. На первый план у них вышла бы не общая озабоченность проблемой, а ревнивая конкуренция экспертов, стремящихся во что бы то ни стало обойти друг друга.
Разумеется, и «восточный» вариант общения не свободен от конфликтности. Более того, люди, которые ценят общение как способ взаимосвязи и сотрудничества, нередко склонны к вмешательству в чужие дела, что чревато конфликтами даже более длительными и разрушительными, чем состязательная игра по правилам. По наблюдениям американских психологов, конфликт между женщинами изживается труднее и дольше, чем между мужчинами. Так что «восточная мудрость» — не панацея. Неудивительно, что освещение ее преимуществ (в данном случае — коммуникативных) у Таннен сводится к нехитрым и, в общем, не очень обязывающим практическим рекомендациям, как то: всегда приглашать третьего в качестве посредника в споре; всегда, вместо противоположных позиций, стараться представить нечетное число возможных перспектив; по возможности приучить себя говорить не о двух (полярных), а обо «всех» сторонах вопроса и т. п.
Многие тезисы в этой книге самоочевидны (что не делает их менее достойными внимания), включая, пожалуй, и главный, подразумеваемый всем ходом рассуждения. Чем шире распространен взгляд на современную культуру как на мозаичное, «лоскутное», внутренне конфликтное (а не гармоническое и целостное) образование, тем более в ней востребован режим агона и… тем менее он эффективен. Ибо присущая агону конфронтационная логика подслеповата в самом главном: она мешает сосредоточиться на тех областях жизни, где происходят процессы взаимоналожения, гибридизации и рождения нового. Отсюда вывод: «Нам нужно пустить в ход воображение и изобретательность, чтобы найти новые способы выработки знания — и сделать их частью нашего арсенала, а лучше сказать, нашего набора продуктов первой необходимости. Задача состоит в том, чтобы затупить самые опасные лезвия культуры спора, и она должна решаться творчески. Мы не можем от нее отмахнуться, ибо от ее решения зависит жизнь общества и каждого отдельного человека».
В 1949 году (между прочим, в день своего девяностолетия) выдающийся американский философ Джон Дьюи заметил: «Демократия начинается с разговора». Цитируя эти слова полвека спустя, лингвист Дебора Таннен добавляет: демократии недолго и сбиться с пути из-за ожесточенности бесконечного спора. О том, что оба правы, свидетельствует не только американский, но и современный российский опыт. Поэтому путешествовать по книге Таннен, танцуя от отечественной «печки», куда как интересно. Культура спора — в виде прений сторон в суде, открытой политической дискуссии, полноценной академической полемики — у нас не сложилась, ее нет по сей день, если не считать, конечно, того, чему обучает наглядно и всех подряд родное телевидение. Увы, из теледебатов для большинства памятно в основном то, как некто плеснул кому-то чем-то в лицо… Можно ли всерьез относиться к эстетике петушиного боя, приправленной ложным пафосом? По форме — дается выход общественному разноречию, по сути — демократия компрометируется в гораздо большей степени, чем продвигается вперед.
Горестные сетования американского автора на культуру агона и ее миротворческий призыв «затупить лезвия» соблазнительно истолковать «в свою пользу»: вышеупомянутую культуру мы не обживали исторически, а устали от нее чуть ли не тотчас, как ее признали, — и вот прямо в руки готовое тому оправдание! Вон куда заводит их «большая дорога»! В своей женственно-восточной умудренности мы просто постигли ее бесперспективность раньше, чем она открылась мальчиковатым американцам…
Из книги Деборы Таннен можно, я думаю, извлечь и куда более продуктивный вывод. Исповедовать спор как культ опасно, но не менее вредно и отвергать его во имя «высшей гармонии». Важно владеть культурой спора как инструментом, в меру острым и в меру тупым, — для удобства работы.