Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2005
«Куда бы я ни пустился, Греция ранит меня…»: странствие Сефериса[1]
Давно замечено, что есть поэты «с биографией» и «без биографии»: одни участвуют в революциях, сидят в тюрьмах, восходят на эшафот… Другие служат всю жизнь в какой-нибудь скучнейшей конторе — хорошо еще, если в издательстве (как Элиот), а то и в Управлении мелиорации (как Кавафис). Георгос Сеферис, первый греческий лауреат Нобелевской премии по литературе, избирая в юности карьеру дипломата (дипломата — не разведчика), рассчитывал, вероятно, на тихую бумажную работу вроде выдачи виз в консульстве. Биографию ему «сделал» XX век.
Время и место рождения поэта можно понять символически: Георгос Стилиану Сефериадис (таково настоящее имя Сефериса) родился в тот самый день, благодаря которому високосный год становится високосным, на пороге нового столетия — 29 февраля 1900 года, в Смирне — древнейшем греческом городе Малой Азии: Смирна числится среди тех «семи городов», которые претендовали называться родиной Гомера. При жизни Сефериса эта территория принадлежала Турции, принадлежит и теперь, Смирну называют на турецкий лад — Измир. Некий символ можно усмотреть в самой фамилии поэта, производной от арабского корня sefer — «странствие»[2] (отсюда же «сафари»). Так имя Одиссея древние греки связывали с глаголом odyssomai — «гневаться» — и объясняли злоключения героя тем, что ему «на роду написано» было вызывать гнев богов. Сеферису на роду написано было странствовать. Должно быть, он это ощущал, ибо в нобелевской речи сравнил себя с Одиссеем, сказав, что чувствует, наконец, что он «”никто”: в том смысле, в каком употребил это слово Одиссей, отвечая циклопу Полифему — я Никто, OÜtij, — растворяющийся в таинственном потоке греческой традиции»[3]. Наверное, неслучайно, рассказывая о жизни Сефериса, приходится так много говорить о современной греческой (да и не только греческой) истории — он от нее неотделим.
Отец Сефериса, Стелиос Сефериадис, был преуспевающим адвокатом, знатоком международного права — и литератором-дилетантом. Дилетантом в старинном, не ругательном смысле слова: профессионалом высокого класса он был в другой области, но, например, в городском театре Смирны трагедию Софокла «Царь Эдип» в 1910 году поставили в переводе на новогреческий язык, сделанном Стелиосом Сефериадисом. Именно подражая отцу, сочинял свои первые стихи тринадцатилетний Георгос. Страсть к литературе унаследовали и младшие дети Сефериадисов, в особенности Иоанна[4], долгие годы ближайший друг и корреспондент старшего брата, автор широко известных в Греции воспоминаний «Мой брат Георгос Сеферис». Семья была по тогдашним меркам обеспеченной; дед Сефериса со стороны матери, торговавший виноградом (это не его, конечно, имел в виду Элиот: «мистер Евгенидис, купец из Смирны», — но портрет получился удивительно точный), выстроил дом в окрестностях древних Клазомен, и Георгос мальчиком проводил там летние каникулы.
В 1914 году началась Первая мировая война. Семья Сефериадисов перебирается в Афины, и Георгос заканчивает гимназию уже там. Никто еще не знает, что родной дом ему не суждено будет увидеть более никогда и что Великое Странствие Сефериса уже началось. В 1918 году следует еще один переезд — на сей раз в сердце Европы: в Париж. Георгос изучает право — греческому юноше из «хорошей семьи» в те годы полагалось поступать на юридический факультет, — читает запоем французских поэтов, мерзнет в дешевой меблирашке, влюбляется, пишет стихи… В Париже его застает известие о поражении греков в войне с Турцией — о так называемой «малоазийской катастрофе» 1922 года.
События 1922 года играют примерно ту же роль в современной истории Греции, что события 1917-го — в истории России. Политический авантюризм, военные неудачи, предательство и кровь невинных; резня в Смирне[5]; полтора миллиона беженцев — греческое население Малой Азии было выселено из принадлежавших Турции районов. Судьба беженцев, по крайней мере поначалу, была нелегкой — им пришлось покидать родные места, как это обыкновенно происходит при депортациях, «в чем были». В единственном романе, написанном Сеферисом — «Шесть ночей на Акрополе», — главный герой, Стратис, имеющий много черт, роднящих его с автором, записывает в дневнике: «Сегодня услышал от одного беженца такое: спасаясь от преследований, они высадились на неком греческом острове. Лавки, дома, двери, окна враз затворились. Он сам, с женою, в толпе таких же, как они. Младенец шесть дней не ел — плачет-заливается. Жена просила воды. В каком-то доме ей наконец ответили: ‘Деньги давай’. Отец продолжает: ‘Что мне было делать, кир Стратис? Плюнул я в рот своему дитю, чтоб унять жажду’».
Сеферис не любил — и, вероятно, справедливо, — когда всю проблематику его поэзии сводили к трагическому опыту малоазийской катастрофы, но вряд ли возможно отрицать, что этот опыт наложил неизгладимый отпечаток и на его личность, и на его творчество. Пока же, получив в 1924 году диплом и посетив Англию, Сеферис возвращается в Афины и в 1926-м поступает на службу в Министерство иностранных дел в должности атташе. Начинается многолетняя дипломатическая карьера, отнимающая много сил, временами приводящая поэта в отчаяние, — и все-таки он никогда не решится оставить ее (пока того не потребует возраст): для него было немыслимо сделать службой что-либо связанное с литературой. Вряд ли мог бы работать в газете человек, записавший в дневнике: «Я пишу, как другие вскрывают вены».
Опыт молодости Сефериса — это опыт одиночества. Одиночества человеческого, личного: в Париже и Лондоне он жил один (в Париже — несколько лет, в Лондоне — несколько месяцев), в разлуке с семьей, отношения с любимой женщиной не выстроились и закончились разрывом; по-настоящему близких друзей на чужбине не было; на родину — в Смирну — возврата не было. Но и в современной ему греческой литературе, прежде всего в поэзии, Сеферис — во всяком случае, в начале пути — чувствовал себя одиночкой. Его старшими современниками были Костис Паламас, Ангелос Сикельянос и Костас Варналис[6]. В эти же годы в египетской Александрии создает свои шедевры К. П. Кавафис, но время его славы еще впереди, и Сеферис поначалу, по его собственному признанию, воспринял Кавафиса лишь как «холодного парнасца» и не заинтересовался его творчеством. Куда ближе — и по возрасту, и по трагическому мировосприятию — был Сеферису К. Кариотакис[7]. Он совершил тот шаг, к которому Сеферис, насколько можно судить по воспоминаниям его сестры, в парижские годы подошел довольно близко: в 1928 году Кариотакис покончил с собой. Есть основания предполагать, что именно поступок Кариотакиса навсегда «закрыл» для Сефериса тему самоубийства. В первые десятилетия XX века наиболее близкой по духу Сеферису была французская поэзия, прежде всего Лафорг[8] и Валери. Недаром впервые Сеферис появился в печати как переводчик Валери — сделанный им перевод «Вечера с господином Тестом» увидел свет в 1928 году. В конце 1931 года в Лондоне Сеферис познакомился с поэзией Элиота, которая глубоко взволновала его, — и навсегда остался ее страстным почитателем.
Свой первый поэтический сборник — «Поворот» — Сеферис опубликовал довольно поздно: в 1931-м. Ему тогда был 31 год. Греческие названия бывает трудно переводить, потому что греческие слова иногда живут в других языках в своей исконной форме, но с сильно сдвинутым значением. Вот и слово «строфа» значит прежде всего «поворот»: хор в древней трагедии не только пел, но и пританцовывал, и там, где, дойдя до края орхестры, хор делал поворот, кончалась одна ритмически организованная часть его партии — строфа — и начиналась другая. Со временем «строфа» стала поэтическим термином, забывшим о своем театральном происхождении, — но не в греческом языке! Сеферис, как полагает большинство критиков, имел в виду прежде всего терминологическое значение слова[9], но практически сразу дебютный сборник Сефериса был воспринят как рубеж, знак изменения, начало нового пути. «Вот поворот, который внезапно совершает наша молодая поэзия», — заметил опытный и зоркий Костис Паламас. Вероятно, Сеферис ощущал двусмысленность названия — и сознательно его использовал. Как бы то ни было, эта книга сразу поставила Сефериса в первый ряд молодых поэтов его поколения и во многом определила дальнейшее развитие греческой поэзии. «Поворот» действительно отмечает начало новой поэтики. Сеферис отказывается от романтизма и избыточного лиризма поэтов старшего поколения, он старательно избегает местоимения «я», предпочитая выражения во втором лице или нарочито-объективные описания — в третьем; утверждает в греческой поэзии новые принципы: сдержанность и простота языка при сложности поэтической мысли. В «Повороте» уже намечены основные темы Сефериса: история и злободневная современность, Греция и Европа, одиночество и любовь, смерть и память. Он отдает дань традиции народного греческого стиха — пятнадцатисложника, которым написан шедевр новогреческой литературы — «Эротокритос» В. Корнароса[10] (к стыду нашему, до сих пор совершенно у нас неизвестного), и из того же «Эротокритоса» берет эпиграф к первой части «Поворота». К другой же части, как раз написанной пятнадцатисложником, эпиграфом служит древний Пиндар. Сеферис отчасти указывает читателю на свои ориентиры — таковым служит, например, эпиграф из Эдгара По. Влияние Валери и Лафорга читатель должен был обнаружить сам. И, конечно, здесь присутствует Гомер — постоянный и, может быть, самый важный собеседник Сефериса. В стихотворении «Спутники Одиссея в аду» Сеферис делает то, что редко делал его великий земляк, — он дает слово не герою, страдальцу, но победителю Одиссею, — а его спутникам: тем, что пошли за ним на войну и, возвращаясь домой через много лет, гибли один за другим — иногда по своей вине, иногда по его; домой не вернулся никто, кроме Одиссея. У Гомера о странствии повествует сам Одиссей, и в его рассказ лишь изредка вплетаются голоса спутников. У Сефериса говорят все товарищи Одиссея, уже погибшие; они вспоминают тот роковой день, когда послушались Еврилоха и тем обрекли себя на проклятие и неминуемую смерть.В дальнейшем Сеферис не раз будет обращаться и к теме Одиссея, и к теме его спутников, и отдельно к Эльпенору, — но, главное, в его поэзии будет звучать столь многозначительное «мы». Сеферис, разумеется, не единственный из греческих и тем более европейских поэтов XX века, кто использовал гомеровские мотивы: но если, например, для Кавафиса (в его хрестоматийной ныне «Итаке») долгое странствие Одиссея — это «путь приключений, путь чудес и знаний», то для Сефериса это прежде всего путь утрат и нарастающего одиночества:
Он говорит мне, какая боль — чувствовать, что паруса твоего корабля надувает память, а сердце делается рулем, —
А ты один, один — темный среди ночи и неуправляемый, как солома, что ветер несет над гумном.
Какая горечь — видеть, как твои товарищи тонут среди стихий, исчезают один за другим,
и как странно ты напрягаешь силы, говоря с мертвыми, когда уже не довольно обращаться к оставшимся у тебя живым.
Тема национальной традиции как сокровенного истока жизни продолжается и во втором сборнике, «Водоем», опубликованном в 1932 году тиражом 50 экземпляров. Еще через три года, в 1935 году, выходит «Роман-миф»[11].
«Роман-миф» — еще одно труднопереводимое заглавие: слово mythistorima в современном греческом языке обозначает жанр романа, но Сеферис активизирует оба древних корня, входящих в его состав: «миф» и «история». Объясняя свой замысел, Сеферис скажет позднее, что хотел написать «Одиссею» — «но ‘Одиссею’ наоборот». В 24 стихотворениях (или главах), составляющих эту книгу (вслед за традиционным делением гомеровских поэм на 24 песни — по числу букв греческого алфавита), поэт дает слово множеству персонажей древней мифологии - и Оресту, и Андромеде, и аргонавтам — и вспоминает своих великих предшественников: здесь и аллюзии на Гомера, и цитаты из Эсхила… Повествование в «Романе-мифе» ведется то от лица «я», то от лица «мы» — но кто эти «мы»? Одиссей ли это, дойдя до конца своего пути, поминает спутников, проплывших с ним мимо Харибды и Скиллы, но потом погибавших и погибавших «по одному, опустивши глаза»[12].
«Роман-миф» писался в течение 1933-1934 годов. Сеферис служил в то время вице-консулом в Лондоне. В феврале 1934 года он вернулся в Афины и своими глазами увидел, как сгущаются тучи и над Европой, и над Грецией. История предвоенной Европы читателю известна; но о предвоенной Греции следует сказать несколько слов, и начать придется с самого начала — с возникновения греческого государства. Греция как независимое государство очень молода (моложе, например, Московского университета). При ее освобождении от турецкого господства потребовалось не только доблестно сражаться (а значит иметь средства на вооружение), но и получить признание со стороны великих держав — каковыми на момент подписания протоколов Лондонской конференции 1830 года, объявившей Грецию независимым государством, были Великобритания, Франция и Россия. В дальнейшем к этому списку прибавилась Германия, еще позднее — балканские страны. В течение XIX и первой половины XX века дипломатия приносила Греции порой более ощутимую пользу (выражающуюся в присоединении новых территорий), чем военные победы, а порой от нее зависело само существование страны. (Не это ли, в числе прочего, повлияло на решение Сефериса избрать дипломатическую карьеру?) В то же время внутри Греции с первых дней ее независимого бытия шла ожесточенная борьба за власть между теми, кто за независимость воевал (то есть армией), и теми, кто давал на войну деньги (то есть богатыми судовладельцами с островов и богатыми землевладельцами в материковой Греции); между теми, кто хотел покровительства Великобритании, и теми, кто склонялся к покровительству Германии; теми, кто видел Грецию республикой, и теми, кто признавал только монархию. Одним словом, история независимой Греции до самых недавних десятилетий — это череда политических кризисов, время от времени сменявшихся диктатурами. Одна из таких диктатур была установлена 4 августа 1936 года. Пришедший к власти генерал И. Метаксас, убежденный сторонник монархии, остался к тому времени единственным крупным политиком и добился от короля Георгиоса II предоставления ему чрезвычайных полномочий. Сеферис позднее напишет о нем так: «Метаксас, на мой взгляд, был и как личность, и как политик самым значительным среди уцелевших. Властный, эгоцентричный, нетерпимый — все это так: но он был умнее и сильнее всех». Радея о своей популярности, Метаксас позаботился о строительстве жилья для сотен тысяч беженцев из Малой Азии (чрезвычайно болезненный для Сефериса вопрос!), об ограничении рабочего дня до 8 часов, о некоторых других, как сказали бы теперь, «социальных мерах». Но он также усиленно насаждал — что было непривычно и особенно тяжело для свободолюбивых греков — собственную идеологию и жестоко подавлял инакомыслие. Большие и маленькие тираны XX века в чем-то похожи друг на друга: «забота о молодежи», «единственно верное учение» — и ссылки и тюрьмы для несогласных, как и жесточайшая цензура…
Сеферис продолжал свою дипломатическую работу, более того, в 1938 году он стал пресс-атташе МИДа. (Он всегда подчеркивал, что во время диктатуры Метаксаса имел дело только с иностранной прессой, но не был связан с цензурой внутри Греции.) Ему было очень тяжело. В 1941 году, уже во время войны, он написал так называемую «Рукопись сентября 41-го» (опубликованную значительно позднее), в которой попытался оценить политическую ситуацию в Греции межвоенной поры — и свою роль в ней. Писал он для себя, «желая разобраться со своей совестью». Вот что он говорит: «Политика в узком смысле слова никогда меня не занимала, никогда не была целью моей жизни… Вплоть до сегодняшнего дня я честно, в меру своих сил, исполнял служебный долг и старался — опять-таки по мере сил — не пользоваться особой благосклонностью людей, которые нами правили, и не извлекать из своего положения никакой выгоды. После всех моих трудов я уехал из Греции в прежнем чине, тогда как многие стяжали все, чего пожелали. Я никому ничего не должен, ни с кем не связан, ни на что не жалуюсь».
Но именно в эти тяжелые годы окончательно раскрылся его талант. Он пишет стихи, которые позднее составят сборники «Тетрадь упражнений» и «Судовой журнал-I». (Эти книги выйдут из печати крошечными тиражами в 1940 году. Ветер войны уже шумел над Европой, и, может быть, предчувствуя странствие военных лет, Сеферис и даст одной из них название — «Судовой журнал».) В 1936 году он пишет одно из самых знаменитых своих стихотворений, первая строка которого в Греции стала пословицей — «Куда бы я ни пустился, Греция ранит меня…». Как будто создав свое «идеальное» стихотворение, он дает ему многозначительное название — «Подражание Г. С.», то есть себе самому, Георгосу Сеферису.
Все же 30-е годы — не худшие для Сефериса. Начало их отмечено бурным романом с яркой, экстравагантной Лукией Фотопулу (Лу) — ее черты отразятся в образе главной героини романа «Шесть ночей на Акрополе» Саломеи. В начале 1936 года он знакомится с Марией Занну, которая через несколько лет станет его женой, а пока их отношения развиваются довольно драматически. Марика, как ее называли близкие, замужем, у нее две маленькие дочери, и семья Сефериса не одобряет роман с замужней женщиной, который может повредить карьере молодого дипломата. Видимо, именно семья (особенно отец) содействовала тому, что Сеферис получил назначение в Корицу (Корчу) в Албании, которое поэт воспринял как ссылку. С ноября 1936 по июль 1937 года он написал Маро (так Сеферис предпочитал называть любимую, и под этим именем она прожила более 60 лет) 88 писем! Но помимо писем к Маро, в своем албанском уединении Сеферис пишет стихи и эссе, задумывает книгу о Кавафисе, правда, тогда он еще не был готов принять творчество великого александрийца. Именно здесь, в Корице, он закончит уже упомянутое «Подражание Г. С.», в котором строки о Пелионе — не только аллюзия на миф о кентавре Нессе, чьей ядовитой кровью смазала хитон Геракла его ревнивая жена Деянира, но и воспоминание о летних днях, проведенных с Маро:
На Пелионе в каштановой роще одеянье Кентавра
змеилось меж листьев нацелясь обвить мое тело
пока я поднимался по склону и море шло следом
поднимаясь подобно столбику ртути
пока мы не вышли к источникам вод.
В 30-е годы его талант достигает расцвета. Сеферис начинает ощущать, что в литературе он не одинок, что у него есть в Греции единомышленники и соперники, друзья и враги — те, кого вскоре назовут «поколением 30-х». Первая половина 30-х — время бурного расцвета греческой прозы, в поэзии громко заявляет о себе сюрреализм, роль своего рода «законодателя литературных мод» играет журнал «Новая литература» («Та Нэа Граммата»), издаваемый одним другом Сефериса — критиком А. Карандонисом[13] и финансируемый другим — Г. Кацимбалисом[14], которого позже описал Генри Миллер в романе «Колосс Маруссийский»… С установлением метаксасовской цензуры вести литературную полемику стало трудно: значительная часть «инакомыслящих» писателей должна была или отправляться в эмиграцию, или молчать. Но кое-что все же можно было печатать, да и вообще на фоне погружающейся во мрак Европы Греция казалась раем — по крайней мере, ее очень любил долгое время проведший на острове Керкира (или Корфу) Лоренс (Ларри) Даррелл, и ею совершенно пленился приехавший в 1939 году по его приглашению Генри Миллер. Ларри был знаком с Кацимбалисом и Сеферисом и познакомил их обоих с Миллером; Даррелл греческий язык знал довольно прилично, Миллер не знал совсем, что не помешало компании весело проводить время летом 1939 года[15] — о чем Миллер и написал потом в вышеназванном романе… А потом пришла война.
Осенью 1940 года обстановка резко обострилась. Военный совет Италии утвердил план нападения на Грецию. Начались стычки на греко-албанской границе (Албания была оккупирована Италией в апреле 1939 года). 28 октября в три часа ночи итальянский посланник прибыл в резиденцию Метаксаса, чтобы передать ультиматум своего правительства, фактически означавший намерение Италии оккупировать Грецию. Метаксас, облаченный в ночной халат и не успевший переодеться к приезду важного визитера, выслушал ультиматум и сказал свое знаменитое «Охи» — «Нет»: Греция вступила во Вторую мировую войну. Утром Метаксас сделал официальное заявление, обосновывающее отказ Греции подчиниться итальянскому ультиматуму. Текст этого заявления был написан Сеферисом (вместе с его непосредственным шефом Николудисом)…Началась история героического греческого Сопротивления - с кровопролитных боев на албанском фронте, где, между прочим, воевал второй будущий греческий Нобелевский лауреат — О. Элитис. В 1941 году в военные действия против Греции включилась Германия, и уже к середине апреля значительная часть Греции была оккупирована немецкими войсками, упорно продвигавшимися к Афинам. Королевская семья и правительство эвакуировались. Вместе с ними эвакуируется и Сеферис — как из-за занимаемой должности, так и из-за того, что, как ему было известно, СС отдала приказ немедленно расстрелять его. Сеферис обвенчался с Маро — иначе, не будучи официально женой Сефериса, она не могла бы последовать за ним (Сеферис с горькой иронией вспоминал потом это торопливое бракосочетание: «Нашим шафером был Гитлер»), — и 22 апреля они отправились сначала на Крит, а затем, следуя по маршруту правительства в изгнании, в Египет, в Александрию покойного к тому времени Кавафиса, потом — в Южную Африку, затем снова на Ближний Восток, в Каир. Когда танки Роммеля штурмовали Египет, греческое правительство в изгнании (и Сеферис вместе с ним) эвакуируется в Иерусалим, потом, после побед британских войск при Эль-Аламейне, вернется в Египет, ближе к концу войны, в 1944 году окажется в Италии… Начинается военное странствие Сефериса, и он снова чувствует себя и Одиссеем, и Эльпенором, и всеми безымянными спутниками Одиссея сразу. Слово, с гомеровских времен обозначающее спутников Одиссея, обретает новый смысл — соратник, товарищ:
Как могли мы упасть, товарищ, в эту смрадную яму страха?
Разве такая судьба у тебя,
и мне разве это писано на роду?
Кто это смеет командовать и убивать за нашей спиной?
Не спрашивай. На току
кружатся и кружатся три красные лошади с завязанными глазами,
топчут и топчут они человечьи кости[16], —
пишет он в октябре 1941 года в стихотворении «Лик судьбы».
В 1944 году в Александрии Сеферис выпускает — тиражом 75 экземпляров — «Судовой журнал-II». Эта книга необычна для поэта: он, всегда предпочитавший высказываться косвенно, намеком, здесь горько и прямо пишет о том, с чем ему пришлось столкнуться в военные годы: о ничтожестве политиков, о безумии войны, о страданиях и смерти близких… Некоторые стихи в этой книге написаны от лица литературного alterego Сефериса, Стратиса Морехода (он же главный герой романа «Шесть ночей на Акрополе»). И этот Мореход, попав в прямом смысле слова «к антиподам» — в Южную Африку, на другой конец земли, — повторяет слова гомеровского Одиссея, спускавшегося в Царство Мертвых, чтобы узнать путь домой:
Трудно и тяжело, мне не хватает живых, потому что
живые не говорят и еще потому
что я должен у мертвых спросить
смогу ли я двигаться дальше[17].
Путь домой предстоял Сеферису неблизкий. Пока что в Претории он пишет — на французском языке, что является знаком уважения к союзникам, — эссе «Pourlesvoyageursdu ‘Sea-Adventure’» и посылает его в Египет, для публикации во франкоязычном журнале «LaSemaineEgyptienne». Он пишет, обращаясь к союзникам, и выговаривает свою боль: «Иноземцы презирают Грецию, ибо знают ее лишь отчасти». «Отчасти» — кавафисовское словцо.
Во время войны Сеферис по-новому оценил поэзию Кавафиса. Можно сказать, что это был один из главных личных итогов пребывания Сефериса в Египте. Александрия была наглядным, живым символом столь дорогого для Сефериса исторического единства греческой традиции. Здесь, в пышном городе, заложенном величайшим завоевателем античной эпохи, цвела «александрийская» ученая поэзия, наследником которой Сеферис признал Кавафиса. Образ Кавафиса соединился для Сефериса с мифическим Протеем — оба они слились в личной мифологии младшего поэта в «Морского Старца», хотя Кавафис на самом деле мало писал о море. Здесь, в Александрии, Сеферис впервые по-настоящему полюбил поэзию Кавафиса и вернулся к мысли о книге о нем, начатой когда-то в Албании и брошенной. Да и многие стихи «Судового журнала-II» прямо отсылают к Кавафису.
Переломные годы войны: 1942-1944 — Сеферис провел в Египте, на посту начальника отдела печати и информации МИДа Греческого правительства в изгнании. Здесь судьба вновь столкнула его с довоенным знакомцем — Ларри Дарреллом, который также находился в Египте на дипломатической службе, и они даже затеяли вместе издавать журнал«PersonalLandscape». В этом журнале помимо Даррелла сотрудничали некоторые другие английские поэты, оказавшиеся в Египте; эти литературные связи в какой-то степени подготовили бурный успех в Англии вышедшего в 1948 году сборника стихов Сефериса «TheKingofAsineandotherpoems»[18]: одним из переводчиков был Ларри Даррелл. Но, конечно, Сеферис занимался не только литературными проектами: он продолжал находиться на службе, где вдоволь насмотрелся на ничтожество профессиональных политиков, не способных решить ни одной по-настоящему серьезной проблемы, но занятых подсиживанием друг друга. В эти годы поэзия Сефериса обретает несвойственный ей прежде тон политической сатиры.
Кризисы в правительстве в изгнании следовали один за другим, а между тем дело спасения Греции совершалось на Балканских горах, под Сталинградом, в отрядах французского Сопротивления — там, где люди с оружием в руках вступали в борьбу с врагом. В самой Греции в 1943 году значительные горные территории были освобождены силами национально-освободительного движения. В августе 1943 года делегация представителей различных политических сил освобождаемой Греции прибыла в Каир, чтобы провести переговоры с правительством в изгнании и создать правительство «национального единства». Сеферис по долгу службы был одним из тех, кто участвовал в приеме этой делегации. Договориться, однако, не удалось. Британских покровителей правительства в изгнании занимал вопрос о разделе послевоенных сфер влияния в мире, о том, как не допустить на Балканы Советский Союз; каждую из политических сил Греции волновало, какую роль именно она будет играть после окончательного освобождения страны. Поэтому в октябре 1943 года в Греции, в условиях еще продолжавшейся оккупации, шла настоящая гражданская война…
3 октября 1944 года германские оккупационные войска начали отход из Греции. 12 октября были освобождены Афины. 18 октября правительство, возглавляемое Г. Папандреу, высадилось в Греции (Сеферис прибыл чуть позже, 23 октября). Перед этим некоторое время они провели в Италии, ожидая освобождения Греции. Это была «Последняя стоянка» на пути домой. 5 октября Сеферис пишет стихотворение с таким названием, подводя в нем итоги своей военной одиссеи тоном Екклесиаста:
Слаб человек, как трава, и алчен, как трава,
и ненасытен, как трава, нервы его корни и ползут все дальше и дальше.
Когда же приходит время жатвы,
он хочет, чтобы коса прошлась по другому полю.
Когда приходит время жатвы,
одни надеются заклясть злого духа криком,
другие цепляются за свое добро, третьи болтают.
Но заклятья и деньги и болтовня —
чем они помогут, когда живых нет рядом?
Не так ли и человек?
Разве не он может поделиться жизнью?
Время сеять, время собирать жатву.
В декабре гражданская война выплеснулась на афинские улицы. Дом на Плаке (район Афин у подножия Акрополя), где жили Сеферис с Маро и семья Иоанны, оказался прямо на линии огня, одна из комнат была приспособлена под мини-госпиталь. На Рождество 1944 года в Афины прибыли У. Черчилль и А. Иден, чтобы попытаться стабилизировать ситуацию. 30 декабря архиепископ Афин и всея Греции Дамаскин был провозглашен вице-королем. Сеферис возглавил так называемый «политический кабинет», по сути — стал личным секретарем архиепископа, поскольку связывал с ним надежды на возрождение истерзанной войнами страны. Надежды, как это им свойственно, не сбылись. Ничего существенного в этом направлении Дамаскину сделать не удалось, разве что впервые за 10 лет в марте 1946 года в Греции были проведены парламентские выборы, а вслед за ними — референдум о восстановлении монархии. Большинство греков высказалось за возвращение короля. Вице-король сложил свои полномочия, и в сентябре 1946 года Георгиос II с триумфом вернулся из Англии в Афины. Сеферис, убежденный антимонархист, воспользовался всеми своими не истраченными за военные годы отпусками и уехал с Маро на Порос — маленький остров у побережья Пелопоннеса, с которым были связаны дорогие воспоминания: здесь они бывали с Маро в самом начале своего романа, сюда приезжали с Миллером и Кацимбалисом в 1939 году. Сеферис проводит два месяца на вилле «Галини» («Тишина»), напряженно работая сразу над двумя большими вещами, прозаической и поэтической: над лекцией о Кавафисе и Элиоте и над поэмой «Кихли» («Дрозд» — так называлось небольшое судно, затопленное близ Пороса в начале войны). Лекция была прочитана 17 декабря в Британском институте в Афинах, потом напечатана, имела большой успех и, как уже было сказано, немало способствовала популяризации творчества Кавафиса в Греции. Поэма оказалась трудной даже для ближайших друзей, и Сеферис — вероятно, единственный раз в жизни — снизошел до объяснений. Он написал развернутое письмо Кацимбалису — «Сценарий для ‘Кихли’», где истолковывал свой замысел. Поэма «Кихли», как когда-то «Роман-миф», следует гомеровскому сюжету: чтобы вернуться домой, Одиссей должен сначала спуститься в царство мертвых и узнать у них свою судьбу. В 1946 году Сеферис еще не догадывался, до какой степени пророческим окажется для него этот древний миф!
В начале 1948 года дипломатическая служба приводит его в новую столицу Турции Анкару. Анкара находится довольно далеко от родной Смирны Сефериса, но все-таки это одно и то же государство. (Здесь, в заснеженной Анкаре, он напишет эссе, посвященное 60-летию Элиота.) В самом начале 1950 года Сеферис получил неожиданное известие о внезапной смерти младшего брата Ангелоса (тот уехал в Америку после войны, жизнь у него там не задалась, ФБР допрашивало его как «коммуниста», которым он на самом деле не был; слова «самоубийство» никто не произнес, но оно витало в воздухе). Это известие глубоко потрясло Сефериса, и он почувствовал настоятельную потребность добраться до родных мест, прикоснуться к утраченному прошлому. Маро была в Греции — ее старшая дочь выходила замуж. Сеферис воспользовался ее отсутствием — свою боль он не хотел делить ни с кем. Предлогом послужило посещение раскопок античного поселения в Лавранде, которые вел давний знакомый Сефериса шведский археолог Аксель Перссон, раскопавший гомеровское Асини[19]. Поэт поехал вместе с шведским послом на джипе — шоссе в тех местах еще не было. От Лавранды доехали до Бодрума (древнего Галикарнаса). Трудно представить, что этот ныне знаменитый туристический центр полвека назад был тихим городком, где (и это глубоко тронуло Сефериса) говорили по-гречески: в 1922 году не только греки были изгнаны из Малой Азии, но и турки — из материковой Греции. Критерием изгнания стала религия; так в Турции оказались грекоязычные мусульмане, в частности, с Крита, говорившие на диалекте, близком к языку столь любимого Сеферисом «Эротокритоса»… 1 июля прибыли в Смирну, которая теперь называлась Измир. Некоторые улицы стали неузнаваемы, кое-какие здания сохранились… На месте отцовского дома он не увидел ничего. Из Смирны добрались до Скáлы — счастливого дома детства. Пристань, которая в детские годы Сефериса была полна рыбачьих лодок, пустовала. Дом, завещанный ему бабушкой, был разрушен, а большой бабушкин дом перестроен, и в нем теперь жили чужие люди. В Скале Сеферис провел около двух часов. В Смирну он потом еще приезжал, но в Скалу — больше никогда. «Сошествие в Аид» совершается один раз.
В 1951 году Сеферис получил назначение в Лондон первым советником посольства. После большого успеха переводов его стихов, вышедших в Англии в 1948 году, в литературных кругах его принимали с почетом. Теперь он знакомится с Элиотом, общается со Стивеном Спендером, Э. М. Форстером, Луисом МакНисом, У. Х. Оденом и Диланом Томасом. Но… что-то гнетет его. Он хочет бросить службу и делится этими мыслями с Элиотом. Реакция Элиота была не совсем такой, как он ожидал: «Нужно иметь другую работу помимо поэзии, — сказал мэтр. — Нельзя посвятить себя исключительно поэзии: ведь значительная часть поэтического творчества совершается бессознательно, и нужно много времени быть занятым чем-то другим». В то же время Сеферис подает прошение в Министерство иностранных дел о продвижении по службе. Это прошение было удовлетворено: Сефериса назначили послом Греции в Ливане, Сирии, Иордании и Ираке, с резиденцией в Бейруте, но было поставлено условие немедленно приступить к исполнению обязанностей. Спешно собравшись, Сеферис и Маро покинули Лондон и, посетив по пути Венецию, прибыли в Афины, откуда отплыли в Бейрут.
Возможно, одна из причин этих метаний (помимо экономических, а были и такие: отец Сефериса скончался в 1951 году, но сын, не простивший отцу второго брака, отказался от своей доли наследства) заключалась в том, что после «Кихли» Сеферис не написал ни одного стихотворения. Потрясения, вызванные смертью брата (и, наверное, смертью отца, хоть при жизни они не очень ладили), как и встречей с уничтоженной родиной, были слишком сильны, чтобы выразиться в стихах. Муза молчала семь лет — до тех пор, пока Сеферис не оказался «там, где чудо еще существует»: на Кипре.
Кипр, за свою тысячелетнюю историю сменивший десятки хозяев, был в то время британским владением, но многие на острове мечтали о воссоединении с Грецией — так называемом «эносисе». В самой Греции отношение к этой идее было неоднозначным. Сефериса давно звали на Кипр и тамошние, и английские друзья (в том числе Ларри Даррелл, поселившийся в это время на острове), но он сознавал, что, будучи послом Греции на Ближнем Востоке, должен быть очень осторожен. Впервые он приехал на Кипр в ноябре 1953 года как частное лицо. И неожиданно обрел мир, казалось, утраченный навсегда — мир своего детства. Сегодня, в эпоху туристического бума, трудно представить, что Айя-Напа была крошечной рыбацкой деревушкой, а Пафос — тихим городом, но Сеферис застал на Кипре зачарованный рай, где уцелела патриархальная жизнь рыбаков и крестьян (давно утраченная в материковой Греции), где греческий язык звучал почти так, как в Смирне его детства, и даже, точно как в детстве, мирно жили бок о бок греки и турки… Сеферис, странствовавший с 14 лет, почувствовал, что вернулся домой. Более того: в этот свой первый приезд на Кипр он много общался с местными греками, поэтами, художниками, выступал в греческих школах — и впервые его принимали как большого национального поэта. Тогда к нему вернулись стихи. И не только стихи: в Бейруте он снова берется за роман «Шесть ночей на Акрополе», брошенный 20 лет назад, работает по 16 часов в сутки в каком-то экстазе и в августе 1954 года завершает его. В дневнике он отмечает, что такого вдохновения — и такой поразительной работоспособности — у него не было с молодых лет, с тех пор, как он писал «Эротикос Логос». Едва завершив один роман, он начинает другой, посвященный Кипру, — «Варнава Калостефанос» (правда, этот роман остался незаконченным)… Неудивительно, что Сеферис буквально влюбился в Кипр и принял самое горячее участие — и как дипломат, и как человек — в судьбе острова.
В июле 1954 года будущее Кипра обсуждалось в британском парламенте. В речах членов парламента прозвучали слова о том, что у киприотов нет никакой общей с греками истории и что «мы научим их не быть греками». Отношения между Великобританией и Грецией осложнились, а Сеферис перестал общаться почти со всеми своими английскими друзьями и поссорился с Дарреллом, который в это время занял на Кипре официальный пост. Вскоре противостояние киприотов и британской администрации перешло в новую фазу: Национальная организация кипрских борцов (ЭОКА) начала вооруженные выступления, на которые Британия ответила, с одной стороны, карательными операциями, с другой — привлечением Турции к «кипрскому вопросу». В конце августа в Лондоне заседала трехсторонняя конференция по Кипру с участием Великобритании, Греции и Турции. Незадолго до ее официального открытия Сеферис закончил книгу стихов, вдохновленных Кипром. Названием ей послужила строка Еврипида: «…Кипр, где мне суждено обитать…»[20].
За Кипр Сеферис боролся и как дипломат зимой 1957 года на заседаниях Генеральной Ассамблеи ООН, посвященных «кипрской проблеме» (во время этой поездки в Америку он познакомился с французским поэтом и тоже дипломатом Сен-Жон Персом, впоследствии в 1960 году лауреатом Нобелевской премии), и на разнообразных англо-греко-турецких переговорах уже в ранге посла Греции в Лондоне, куда он был назначен в мае 1957 года. В июне он вручил свои верительные грамоты королеве Елизавете II. На этом высоком дипломатическом посту Сеферис осмеливался даже противоречить собственному министру иностранных дел, когда речь заходила о Кипре. После обсуждения «кипрской проблемы» в ООН Великобритания, желая избежать «эносиса», предпочла предоставить Кипру суверенитет. Навлекая неудовольствие своего начальства, Сеферис жестко критиковал те положения создававшейся конституции Кипра, которые способны были, как он предвидел, привести к военному вмешательству Турции (и привели на самом деле в 1974 году, только Сеферис до этого не дожил). Но увы, он был только послом, а не министром иностранных дел, и 19 февраля 1959 года было подписано цюрихско-лондонское соглашение по Кипру, а 16 августа 1960 года Кипр стал независимым государством — на тех условиях, которые были одобрены Великобританией, Грецией и Турцией. Посол Сефериадис счел, что его миссия в Англии, связанная для него прежде всего с Кипром, завершена, и подал прошение о переводе его в Афины. Сеферис всерьез задумался об окончании дипломатической карьеры.
Поэт Сеферис к 60-му году XX века (и своей жизни) больше преуспел, чем дипломат Сефериадис, разочарованный решением проблемы Кипра. В июне 1960 года Сеферису была присуждена почетная степень доктора Кембриджа. Осенью того же года вышел новый перевод его стихов на английский, сделанный Рексом Уорнером, а в антологию под названием «Шесть поэтов современной Греции», изданную Эдмундом Кили и Филипом Шеррардом, стихи Сефериса вошли в их новых переводах. На прием по случаю выхода этой книги (слово «презентация» тогда еще не было модным) пришел Элиот и сказал Сеферису: «Теперь вы мастер». В следующем, 1961 году Сеферис стал первым иностранцем, получившим престижную британскую премию «Фойл» — за книгу стихов, переведенных Уорнером. Но главное было впереди. В 1960 году в Лондоне Сеферис познакомился с композитором Микисом Теодоракисом, и тот положил на музыку несколько его стихотворений. Поэт поначалу был не очень доволен: музыкальная фразировка не вполне, как ему казалось, совпадала с интонациями стихов. Вскоре Сеферис, наконец, простился с Лондоном и переехал в Афины (где до отставки в 1962 году считался находящимся «в распоряжении МИДа», но, по сути, был свободен). Однажды Теодоракис повел его на Плаку, где в тавернах песни на его стихи пели простые люди. Сеферис был счастлив, как дитя. У одной из этих песен, «Отречения», особая судьба. В Греции ее знают абсолютно все, она популярна не менее, чем национальный гимн, даже туристы, приезжающие ненадолго, выучивают слова, может быть и не подозревая, что это стихи Сефериса…
Выйдя в отставку, Сеферис впервые в жизни почувствовал себя свободным. У него теперь был собственный дом рядом с древним стадионом, выстроенный под присмотром Маро за те годы, что он служил в Лондоне. Он мог путешествовать — и они с Маро едут в Дельфы, на Делос, на Аморгос… Он мог, наконец, полностью посвятить себя литературе и много и плодотворно работает — пишет эссе (одна из работ этого времени — написанные по заказу итальянского издателя «Прогулки с Гомеровыми гимнами»), готовит к изданию новую книгу эссе, переводит «Убийство в соборе» Элиота, «Песнь песней» и Откровение Иоанна Богослова. Но главное — он снова пишет стихи. В своей последней книге — «Три сокровенных поэмы» — он подводит итоги своего пути, и итоги эти кажутся ему горькими:
Белый лист бумаги суровое зеркало
возвращает лишь то, чем ты был.
<…>
Ты странствовал, видел множество лун и много солнц
прикасался к живым и мертвым
испытал боль юноши
муки роженицы
огорченье ребенка
но все, что ты испытал — бесполезная груда
если ты не доверишься этой вот пустоте.
Это своего рода сеферисовская «Итака», еще более горькая и лишенная иллюзий, чем кавафисовская: «И если ты найдешь ее убогой, / обманутым себя не почитай»[21]. Сеферис вполне сознавал, что Греция, из которой он уехал в 1948 году, сильно отличалась от Греции 1962-го, в которую он вернулся. Неизменным оставалось одно — и тогда, и теперь он чувствовал себя, в общем, чужаком. Когда в 1963 году Сеферису была присуждена Нобелевская премия по литературе, радовались друзья — и в Греции, и в Англии, и в Америке… В Греции, помимо понятной гордости за первую «Нобелевку», полученную страной, многие брюзжали: для левых Сеферис был слишком правым, и они были недовольны, что премию не присудили Пабло Неруде или Сартру, выдвигавшимся в тот же год; для правых, наоборот, Сеферис был слишком европеец, или слишком либерал, или вообще «слишком с Востока». Нашлись и такие, кто говорил (иные писали в газетах!), что «Сеферис продал Кипр англичанам, чтобы получить Нобелевскую премию». Незадолго до объявления о получении премии Сеферис попал в больницу с обострением язвы желудка, и на церемонии, где все пили шампанское, виновник торжества глотал молоко…
После премии, разумеется, посыпались присуждения почетных степеней разных университетов (Салоникского и Оксфордского в 1964 году, Принстонского в 1965-м) и даже академий (Американская академия искусств и наук избрала его почетным членом в 1966 году; характерно, что Афинская академия в подобной чести ему отказала), приглашения выступить там и сям… Состояние здоровья заставляет отвергнуть мысль о кругосветном путешествии, о котором мечтали они с Маро. Но в 1967 году в игру вступает новая сила: 21 апреля в Греции происходит очередной государственный переворот и к власти приходит хунта, получившая в мировой прессе кличку «черных полковников». Тысячи людей левых убеждений оказались в тюрьмах, в концлагерях на печально известном острове Макронисос, в изгнании… Снова была введена жесточайшая цензура. Сеферис отказался представлять свои тексты в цензуру и, тем самым, печататься в Греции. Единственное исключение он сделал для книги стихов своего покойного брата Ангелоса, издав их в 1967 году со своим предисловием. На следующий год Институт фундаментальных исследований в Принстоне избирает его своим действительным членом. Сеферис принимает это приглашение и проводит несколько месяцев в Америке, но отказывается занять профессорскую кафедру в Гарварде, объясняя это тем, что не может пользоваться свободой слова, когда его собратья — греческие писатели — лишены ее, а многие лишены и гражданской свободы и томятся в тюрьмах. Сефериса нисколько не привлекает судьба эмигранта, и 29 декабря он возвращается в Грецию, где красноречиво хранит публичное молчание — но с друзьями делится мучительными сомнениями: как жить поэту, лишенному возможности печататься? Как писать? Друзья (и особенно сестра Иоанна) настаивают на том, что молчания недостаточно. И вот, совершив весной 1969 года для укрепления духа очередную поездку в Дельфы, Сеферис записывает на пленку выступление, осуждающее диктаторский режим, и передает ее на Би-би-си, а текст выступления одновременно рассылает во все газеты. Голос Сефериса, требующий немедленного изменения политической ситуации, передали несколько иностранных компаний, вещающих на Грецию, а текст выступления напечатали даже проправительственные газеты, которые были раскуплены все до единой, тиражи пришлось допечатывать. 29 марта 1969 года имя Сефериса было на устах у всей Греции… Как ни странно, последовало некоторое смягчение цензурных запретов, и в 1970 году увидел свет сборник под названием «Восемнадцать текстов» — издали его писатели разных направлений и разных поколений, объединенные антидиктаторскими убеждениями. Сеферис поместил там стихотворение «Кошки св. Николая» — легенду любимого Кипра о кошках, избавивших людей от нашествия змей. «Кошки св. Николая» — последняя прижизненная публикация Сефериса. Но не последнее стихотворение.
Благовещение в Греции празднуют 25 марта. В этот прекрасный весенний день 1971 года, вспоминает поэт Георгис Павлопулос, Сеферис с Маро и небольшой компанией друзей отправились на мыс Сунион, где стоит знаменитый храм Посейдона, и за обедом в прибрежной таверне говорили о близких и не очень близких людях, томившихся в тюрьмах или уже умерших. На обратном пути, с трудом взбираясь на холм, обратили внимание на заросли колючего кустарника и стали вспоминать его название. Павлопулос припомнил народное название и даже песню, в которой оно звучит. «Что-то мне напоминает это слово», — сказал Сеферис и потом всю дорогу домой молчал. Действительно это было чуть измененное древнегреческое название колючего дрока, о котором пишет Платон, рассказывая о загробных наказаниях некоего древнего тирана. Через пять дней Сеферис написал «По шипам колючего дрока…»
Был восхитителен Суний в этот день благовещенья
с новым приходом весны.
<…>
Так что же напомнило мне о том Ардиее? Пожалуй,
словечко одно из Платона, застрявшее в складках памяти,
желтый кустарник — с тех самых далеких времен
название не изменилось.
Вечером я отыскал это место:
«Связали его по рукам и ногам, — говорит Платон, —
наземь его повалили и кожу содрали,
и поволокли по земле, по шипам
колючего дрока, и после
бросили в Тартар его, как тряпку».
Так на том свете платил за свои злодеяния
Ардией из Памфилии, жалкий тиран.[22]
Это очень сеферисовское стихотворение. Как важно для поэта, что слово не изменилось со времен Платона — он и в Нобелевской речи с гордостью сказал: «Мы с Гомером говорим на одном и том же языке». И уроки Кавафиса в этом стихотворении видны: отправной точкой служит древний текст, а мифология намекает на современную историю. Но самое сеферисовское здесь — единство греческого пейзажа, все того же Суниона, что стоял и при Платоне, и такого же дрока, что цвел тогда и цветет теперь, — и, увы, тираны были тогда и есть теперь, — но и тогда и теперь они платят и заплатят за совершенное зло…
В августе Сефериса положили в Благовещенскую больницу в Афинах. Несколько операций, одна за другой, — неудачных. Потребовалась трахеотомия, и поэт потерял голос. В эти страшные дни в Афины приехала Жаклин, его первая парижская любовь. Она остановилась у Иоанны, но в больницу прийти так и не решилась. 20 сентября Сефериса не стало.
Десятки тысяч людей вышли на улицы Афин, провожая поэта в последний путь. И… все они пели. «Отречение» на музыку Теодоракиса.
На взморье белом как левкой
томились мы от жажды
но горек был нам каждый
глоток воды морской
Прекраснейшее из имен
в заветной той лагуне
писали мы на дюне
но осыпался склон
Мы в этот мир с надеждой жить
пришли мечась и мучась
безумцев горьких участь
что мог он предложить[23].