Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2005
Перевод Владимир Аристов
«Кихли»[1]
Эфемерное порождение злого демона и несчастной судьбы, почему ты заставляешь меня говорить о том, о чем тебе лучше было бы не знать?
Силен — Мидасу[2]
I
ДОМ ВОЗЛЕ МОРЯТе дома что были моими у меня отняли. Годы
прошедшие были немилосердны; бедствия, войны, изгнанье;
иногда охотник подбивает перелетную птицу
иногда не подбивает; охота
была хороша в мое время, многие дробью подбиты;
остальные кружат или сходят с ума в убежищах.
Не говори мне ни о соловье ни о жаворонке
ни о маленькой трясогузке
что рисует цифры хвостом на свету;
не много известно мне о домах[3]
знаю только, что все они — одна порода.
В самом начале они, как младенцы,
играющие в садах с бахромою солнца,
они украшают цветные ставни и двери
сияющие во весь день;
но когда архитектор закончит работу, они изменяются
хмурятся или улыбаются или даже сердятся
на тех кто остался на тех кто ушел
на тех кто вернулся бы если б смог
или на тех кто исчез сейчас когда
мир становится безграничной гостиницей.
Не много известно мне о домах,
я вспоминаю их радость, их грусть
иногда, когда я останавливаюсь;
или еще
иногда, около моря, в комнатах оголенных
с единственной железной кроватью где нет ничего моего
глядя на вечернего паука я представляю
что кто-то готов войти, что его наряжают
в белые и черные одеянья с украшеньями разноцветными
вокруг тихо шепчутся почтенные госпожи
волосы седые и темное кружево,
что он готов войти и попрощаться со мной;
иль это женщина — быстроглазая, высокоподпоясанная
возвратившаяся от южных гаваней
Смирны Родоса Сиракуз Александрии,
из городов замкнутых, как раскаленные ставни,
с ароматом золотистых плодов и трав,
она поднимается по ступеням не замечая
тех кто уснул под лестницей.
Знаешь, дома немного упрямятся, когда ты обнажаешь их.
II
ЧУВСТВЕННЫЙ ЭЛЬПЕНОРЯ увидел его вчера, он стоял возле двери
под моим окном; было примерно
семь часов; какая-то женщина была вместе с ним.
Он выглядел как Эльпенор перед тем, как тот пал
и разбился, однако он не был пьян.
Он говорил торопливо, а она
смотрела рассеянно в сторону на граммофон;
она обрывала его иногда чтобы вставить фразу
взглядывая нетерпеливо
туда где жарилась рыба; как кошка.
Он прошептал с погасшим окурком меж губ:
— Послушай еще об этом. В лунном свете
статуи склоняются иногда словно тростник
в окружении живых плодов — статуи;
и пламя становится олеандром дающим прохладу
пламя что человека сжигает, я так полагаю.
— Это свет… ночные тени…
— Может быть ночь раскрытая, синий гранат,
темное лоно, и ты наполнилась звездами[4]
рассекая время.
Но и статуи
склоняются иногда, разделяя желание надвое,
как персик; и пламя
становится поцелуем на теле, рыданьем
и затем свежим листком уносимым ветром;
они склоняются становясь легче чем вес человека.
Не забывай об этом.
— Статуи остаются в музее.
— Нет, они гонятся за тобой, неужели не видишь?
Обломками своих рук и ног
всем обликом чуждым что ты распознать не можешь
и который все-таки знаешь.
Это так словно
в конце твоей юности, ты любишь
женщину, которая остается прекрасной и ты боишься,
когда ты обнимаешь ее обнаженную в полдень,
памяти, что пробуждается в твоих объятьях;
ты боишься, что поцелуй предаст тебя
в других постелях теперь уже прошлых
которые тем не менее могли бы
стать обиталищем призраков и воскресить
отражения в зеркале, тела когда-то живые;
чувственность их.
Это так, словно
вернувшись домой с чужбины ты открываешь случайно
старый сундук, закрытый уж много лет
и находишь лохмотья одежд, которые ты надевал
в часы счастливые, на праздники в огнях
разноцветных, зеркалом отраженных, а сейчас они гаснут
и все что осталось лишь запах отсутствия
юного образа.
На самом деле, не они истлели,
ты сам разрушен;
они охотятся за тобой в своей странной нетронутости
дома, в конторе, на приемах
у богачей, в неизбывном ужасе сна;
они говорят о событиях которых по-твоему лучше бы не было,
или пусть уж они совершатся после тебя,
и это так трудно, потому что…
— Статуи остаются в музее.
Доброй ночи.
— …потому что статуи уже не обломки,
мы – эти статуи. Статуи склоняются легко… доброй ночи.
Тут они расстались. Он пошел
вверх по дороге на север
а она двинулась к залитому огнями пляжу
где заглушаются волны шумом идущим из радио:
РАДИО
«Паруса что воздух наполнил
ничего иного ум в этом дне не запомнил.
Ароматом сосны и тишины
боли твоих ран утолены
что моряк исчезая нанес
трясогузка мухоловка рыбка-коковиос.
Женщина чье безмолвно прикосновенье,
слушай ветр погребенья.
«Бочка золотая разлита
солнце в тряпицу свито
на горле женщины средних лет
чей безостановочный кашель, как бред;
она тоскует о лете ушедших встреч
о золоте своего лона и плеч.
Женщина у которой свет отошел от лица,
слушай же песнь слепца.
«Стекла закрой, чтоб свет не проник;
будет флейтой тебе вчерашний тростник,
не отвечай на бешеный стук;
они кричат, но это бессмысленный звук.
Возьми цикламен, иглы сосны сухие,
лилии на песке и анемоны морские;
женщина, чей помутился ум,
слышишь, это воды погребенья шум…»
«Афины. Общество внимает с тревогой
новостям, времени остается немного
близится кризис. Господин премьер
требует принятия мер…»
«… возьми цикламен… иглы сосны сухие…
лилии на песке… иглы сосны сухие…
женщина…»
«… сверхсильно… сметена кровля.
О война…»
ДУШЕТОРГОВЛЯ.
III
КРУШЕНИЕ «КИХЛИ»«Дерево что остужало мой лоб
в то время как полдень сжигал мои вены
хочет цвести в чужих руках. Возьми, я даю тебе его
взгляни, это дерево лимона…»
Я слышал голос
когда смотрел в глубь моря стремясь разглядеть
корабль, потопленный уж годы тому назад;
он назывался «Кихли»; маленькая гибель суденышка; мачты,
сломанные, колыхались странно в глубине, словно щупальца
или память о снах, отмечая остов:
неясную пасть гигантского мертвого кита
размытую водой. Великое спокойствие распространялось вокруг.
И другие голоса тихо-тихо один за одним
появились; шепоты слабых и страждущих
возникшие на обратной стороне солнца, темной его стороне;
можно было понять, что просили они хоть о капле крови[5];
голоса знакомые, но не смог бы я отличить один от другого.
И затем старческий голос меня достиг
я слышал его падая медленно в сердце дня
стихшее, словно недвижное:
«И если вы принуждаете меня выпить яд, я благодарю вас;
ваш закон будет моим законом; разве могу я
скитаться из одной чужеземной страны в другую, перекати-поле,
я предпочту смерть.
А кому предстоит лучшее
знает лишь Бог[6]».
Страны солнца а вы увидеть не можете солнца.
Страны людей а вы увидеть не можете человека.
СВЕТ
Чем больше проходит лет
тем больше судей, что осуждают тебя;
чем больше проходит лет тем меньше голосов остается с которыми
ты собеседуешь,
ты видишь солнце другими глазами
ты знаешь, что те, кто остались, обманывали тебя,
безумие плоти, танец прекрасный
который заканчивается наготой.
Это так, словно ты поворачиваешь ночью на пустую дорогу,
и видишь внезапно сиянье звериных глаз
глаз пропавших уже; так ты чувствуешь свои глаза;
на солнце ты смотришь, затем ты потерялся во тьме;
хитон дорический
который качался как горы когда твои пальцы касались его,
мраморная фигура на свету, но ее голова во тьме.
И те кто сменил палестру на луки
стреляли в упрямого марафонского бегуна
и он видел как стадион уплывает в крови
пустеет мир как луна
засыхают сады победы;
ты видишь их в солнце, позади солнца.
И мальчики, которые ныряли с бушпритов
движутся как веретена, до сих пор продолжающие прясть
с нагими телами погруженными в черный свет
с монетою между зубов, все еще плывут,
пока солнце сшивало золотыми иголками
паруса, древесину сырую и краски морей;
до сих пор они опускаются вниз наклонно,
туда к гальке на морское дно
белые лекифы[7].
Ангельский и черный свет,
смех волн на морских дорогах[8],
слезный смех,
старый проситель[9] видит тебя
когда идет, пересекая незримые площади
отраженные в крови
породившей Этеокла и Полиника.
Ангельский и черный день;
солоноватый вкус женщины, дающей узнику яд
из волны возникшая юная ветвь в сверкающих каплях[10].
Пой, маленькая Антигона, пой, пой…
я не говорю тебе о прошедшем, я говорю о любви;
укрась свои волосы тернами солнца
темная дева;
сердце Скорпиона[11] зашло,
тиран из человека бежал,
и все дочери моря, Нереиды, Грайи[12]
спешат к сиянию восстающей богини[13];
и кто никогда не любил — полюбит[14],
в свету;
и ты себя обнаружишь
в доме огромном со множеством окон открытых
бегущим из комнаты в комнату, не зная куда посмотреть вначале
потому что сосны исчезнут, и отраженные горы, и щебетание птиц
море станет сухим до дна, стекло разбитое, от севера до юга
твои глаза будут пусты из-за света дневного
как вдруг внезапно и все сразу смолкают цикады.