Рассказ. Послесловие Марка Белорусца
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2005
Перевод Марк Белорусец
Я САМА О СЕБЕ ПАМЯТЬ
И это все в меня запало И лишь потом во мне очнулось!.. Давид Самойлов |
Герта Мюллер относит свои книги к разным жанрам. В подзаголовке ее первых книжек “Низины” (1982 ) и “Босоногий февраль” (1988), например, значится — “Рассказы”, “Лис тогда уже был охотником” и “Всердцезверь” — романы, “Голод и шелк” — эссе. Есть у нее помимо того сборники стихов-коллажей, где слова, вырезанные из разных немецких периодических изданий, “смонтированы” в стихотворения. Однако мне представляется, что Герта Мюллер пишет один, единый по существу, Текст. Я бы включил в него еще ее доклады и речи, в том числе и публикуемую в журнале речь на открытии дней немецкоязычной культуры в Клагенфурте.
Что объединяет столь разные литературные формы, совмещая их, пусть даже условно, в пространстве единого Текста?
В одном из своих рассказов Герта Мюллер написала: “…я… сама о себе память..” Этот образ, думаю, определяет подход Герты Мюллер к писательству. Память говорит посредством писателя как больная совесть, писатель лишь является ее инструментом. У Герты Мюллер воспоминание становится материалом, тканевой основой всех произведений, становится художественным приемом, сгущающим все ее тексты в Текст. Клагенфуртская речь, скажем, начинается непосредственно с детского впечатления. Можно даже сказать, что воспоминания детства и юности здесь принимают форму речи, пронизывая ее, повторяясь в ней, задавая тон и расставляя смысловые и образные акценты. “Литературе я ни полслова не должна. Все слова я должна самой себе”, — подчеркивает Герта Мюллер в том же выступлении. Чуть ниже она говорит о своем долге перед вспоминаемым, о “правде посредством близости, которую я задолжала реальным людям и предметам”.
Долг памяти, который берет на себя Герта Мюллер, — это свидетельствование. “В плохие времена книги зачастую читают как свидетельства”. В своем Тексте Герта Мюллер свидетельствует о существовании человека в условиях диктатуры, о человеческом ландшафте “при тоталитарном режиме”, об испытании страхом, насилием, отчуждением. Куда бы она ни обращала взгляд, он неизменно возвращается к Румынии Чаушеску. Порою оказывается, правда, что их, этих Румыний, много: немецкая, венгерская, румынская Румыния, схожая с Румынией ГДР, где гробы на социалистическом новоязе назывались “земляной мебелью”, весь соцлагерь и вообще весь мир, где человек заражен вирусом несвободы. Тем не менее за словом “Румыния” всегда следует слово “диктатура”. Вот что говорит Герта Мюллер о своих стихах-коллажах, таких будто отдаленных от конкретной реальности и приближенных к стихотворениям любимого ею Хармса: “Во многих коллажах проступает Румыния и проступает диктатура. Пусть они больше не на переднем плане и не бросаются сразу в глаза, но в моих текстах они присутствуют, даже если тема иная”.
Но в прозе тема у нее не иная. Впрочем, когда читаешь ее короткие ранние тексты, да и не очень короткие более поздние, закрадывается мысль, не стихи ли это, которым проще считать себя прозаическим повествованием.
“Я родилась в швабском мире Баната”, — сообщает о себе в Клагенфуртской речи Герта Мюллер. Этот мир для нее — точка отсчета. Отсюда дыхание “почвы и судьбы” в Тексте. Путь жизни с поворотами и ухабами, участь и бытие неблизких близких, земляков, соседей, сломленные режимом судьбы и несломленное сопротивление “государственной родине” — все вспомнило и вобрало в себя пространство этого Текста. В нем расставлены вехи, и можно по ним идти.
Детство: маленькая девочка спешит по проселку в театр к цыганам. “И цыган издали человек”, — говорили в деревне (“Король кланяется и убивает”).
Следующий шаг “под деревьями, по асфальту” (“Ящерка”) — университет в Тимишоаре, романская и германская филология.
Еще одна веха — учительница немецкого языка, переводчица на заводе, воспитательница в детском саду. “Несовпадение” с режимом, отказ сотрудничать с “органами” — нет для нее больше никакой работы.
“Найти бы для своего тела работу, но чтоб вначале идти через парк утром в сумерках. А еще профессию для головы” (“Просто летом растет древесина”).
Дальше допросы и филеры — это красиво называется политическими преследованиями. А нужно просто запугать, унизить, чтобы стала как все, загнать в рамки, где нет никакой возможности ни жить, ни писать. В безлюдном месте, предположим, спрашивают: “Сколько стоит с тобой?” (“Как проходят через замочную скважину” ).
“Кого спросить мне, когда и что сказал мой рот. <…> Нет здесь места, одно местожительство” (“Просто летом растет древесина”).
Успех первого сборника рассказов у румынской и немецкой критики, затем эмиграция.
“Переступив через виноградные лозы, Карл покинул эту страну” (“Переступив через виноградные лозы”).
Герта Мюллер, уехав, так и не смогла покинуть эту страну. Она в ней остается во всех ее книжках — вместе с облаками, деревьями, собаками, коровами, партфункционерами, диссидентами и почвой. Почва — “слишком раздольные кукурузные поля”, и асфальт в Тимишоаре, и язык, на котором говорят в швабской деревне. Почва в книгах Герты Мюллер — язык, который их пишет.
В эссеистической книге “Король кланяется и убивает” — все тот же Текст, сложившийся из докладов на литературных конференциях и семинарах, — она пишет: “Но все диктатуры — правые или левые, атеистические или с Божьего благословения — берут язык к себе на службу”.
Герта Мюллер тоже берет язык к себе на службу. Язык у нее равноправный соучастник повествования, из которого оно, как из почвы, произрастает и осуществляется. Осмелюсь отнести к языку ее текстов то определение, которое Пауль Целан дал языку поэзии: это “актуализированный язык”, то есть язык того, кто ведет разговор “Здесь и Теперь”, “с позиции собственной жизни”, “и зачастую он [этот разговор] полон отчаяния”. В языке Герты Мюллер — новизна детского восприятия слова, буквального и неожиданного. Мир, увиденный глазами ребенка, — не только в “Черной оси”, во многих ее текстах. Но и зрение “взрослого автора” сохраняет жесткую пристальность детского взгляда.
На своем языке о языке своей “деревенской родины” Герта Мюллер рассказывает:
“Для большинства людей не существовало зазора между словом и [определяемым им] предметом, заглянув в который пришлось бы упереться взглядом в Ничто, словно соскальзывая из своего тела в пустоту” (“Король кланяется и убивает”).
Образ у нее возникает из удивления, из невозможной возможности вспоминаемых словами смыслов — и здесь, на уровне языка, являет себя печальный абсурд бытия. В тексте становится тропом синтаксис, неровный, бегущий наперегонки ритм фраз творит тот мечущийся сумеречный свет, который даже при ярком солнце в “кадре” Герты Мюллер:
“Край у облака вылинял. Нет больше ни дали, ни близи. Как нам соприкоснуться” (“Если бы я могла себя снести”).
Из текстов, называемых рассказами и романами, этот язык перетекает в эссеистику, сближая ее с художественной прозой. Да и каким другим способом Герта Мюллер поясняла бы, как она пишет, почему она пишет именно так и именно так называет свои тексты.
“В каждом языке, то есть в каждом способе говорения, кроются другие глаза” (“Король кланяется и убивает”).
Как же такой текст соотносит себя с действительностью, даже если делает вид, что он — только эссе?
Герта Мюллер отвечает в Клагенфуртской речи: “Тексту следует сочетать в себе уважение к действительности и пристрастие к мерцанию”. Совсем недавно она съездила с очень известным немецким поэтом старшего поколения Оскаром Пастиором, тоже эмигрантом из Румынии, на Украину, в Донбасс, где Пастиор восемнадцатилетним мальчишкой провел несколько лет сразу после войны в советских лагерях. Может быть, именно он назван в Клагенфуртской речи Францем? Но достоверно нам это неизвестно, и “пристрастие к мерцанию”, возможно, возникает в “зазоре” между вымышленным именем и вероятным подлинным.
Следует, пожалуй, еще сказать, что творчество Герты Мюллер считается одним из самых значительных, признанных во всем мире явлений в современной немецкой литературе. Оно не обойдено пристальным вниманием критики и отмечено многочисленными литературными премиями, среди которых премия им. Генриха Клейста (1994), премия им. Франца Кафки (1999), премия им. Йозефа Бройтбаха (2003).
Но вернемся еще раз к “почве и судьбе”. Опыт тоталитаризма, о котором пишет Герта Мюллер, это и наш опыт, тот опыт, о котором мы не успели, да и не смели забыть. Помимо уже упоминавшегося Хармса, помимо Венедикта Ерофеева (к роману “Лис тогда уже был охотником” эпиграф взят из поэмы “Москва — Петушки”), тогда в Тимишоаре в круг чтения Герты Мюллер и ее друзей, с ней вместе начинавших путь в литературу, входили Мандельштам и Цветаева и, думаю, еще многие из тех, которых читали, читаем и мы. Тех, что стали частью нашего мироокружения и, миропознания. Таким образом, существует некий общий с Гертой Мюллер контекст памяти. Значит, она, Герта Мюллер, свидетельствует и за нас.
Марк Белорусец