Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2005
Джон Донн. По ком звонит колокол. Обращения к Господу в час нужды и бедствий. Схватка смерти, или Утешение душе, ввиду смертельной жизни и живой смерти нашего тела. / Пер. с англ. А. В. Нестерова, О. А. Седаковой; Составление, предисловие, статьи, комментарии А. В. Нестеров. — М.: Энигма, 2004
Прошло почти полвека с тех пор, как книга с тем же названием увидела свет в нашей стране. То был самый известный — и в те времена еще крамольный — роман Хемингуэя, взявшего в качестве названия и эпиграфа для своего произведения о Гражданской войне в Испании цитату из мало кому известного тогда английского поэта XVII века, одного из тех, кого специалисты «почему-то» прозвали «метафизиками», Джона Донна.
За эти пятьдесят лет последние слова длинной, глубокомысленной, настраивающей на грустный лад сентенции английского поэта и проповедника «Никогда не посылай узнать, по ком звонит колокол: он звонит и по тебе» стали изречением ходовым, широко известным, чуть ли не общим местом, однако оставались — как это нередко бывает с общими местами — вырванными из контекста и от этого не до конца понятными.
И только теперь, когда московское издательство «Энигма» выпустило том проповедей Донна с названием, которое издатели и составители словно бы вернули законному владельцу, мы получили возможность не только прочесть целиком рассуждение о колокольном звоне, но и всю семнадцатую Медитацию, куда это рассуждение вошло, а также все двадцать три Медитации, составившие главное прозаическое произведение Донна «Обращения к Господу в час нужды и бедствий». Спустя пятьдесят лет, таким образом, контекст известной цитаты, начинающейся с вещих — и почему-то оставшихся в тени — слов «Смерть каждого человека умаляет и меня. Ибо я един со всем человечеством», наконец-то восстановлен.
«Обращения к господу в час нужды и бедствий», написанные Донном, настоятелем лондонского собора Святого Павла и придворного капеллана, зимой 1623 года, когда поэт тяжело заболел и был уверен, что умирает, совмещают в себе дневник, медицинский бюллетень, богословский трактат и молитвенник и представляют собой опыт приближения к смерти, вынесенный Донном из болезни, или, говоря словами самого поэта, «рождение… превышающее порядок природы». Размышления о смерти сочетаются в трактате с непосредственным, прослеженным шаг за шагом опытом физического умирания: каждый из 23 разделов соответствует определенной стадии болезни и состоит из трех частей: Медитации, Увещевания и Молитвы, которым предпосланы латинские стихотворные эпиграфы, например: «Medicusquevocatur. Призывается врач», или «Medicaminascribunt. Они предписывают лечение», или «MetusqueRelabi. Они предупреждают меня об ужасной опасности повторного заболевания».
При всей своей философской глубине и поэтичности «Обращения», о чем пишет в предисловии составитель тома и переводчик А. Нестеров, не оригинальны: Донн отталкивается в них от популярных в конце XVI — начале XVII века трактатов, этих своеобразных arsmoriendi, которые поучают добропорядочных христиан, как следует переносить тяготы болезни, как прощаться с близкими и отрешаться от земных забот, как готовить себя к встрече с Создателем, и в которых прослеживается сквозной мотив переменчивости человеческого удела, делается постоянный акцент на ничтожности, слабости человека, непредсказуемости тягот, его поджидающих: «Переменчива и жалка участь человека: мгновение назад был я здоров — но вот я болен» (Дж. Донн); «Сегодня мы здоровы и крепки, а завтра больны; сегодня счастливы, а завтра — поражены скорбью…» (Роберт Беллармин «Об искусстве достойной смерти»).
Во всех посвященных «искусству умирания» трактатах проводится мысль о том, что умирающий должен перед кончиной произнести символ веры — вот и каждый раздел «Обращений», в строгом соответствии с традицией, заключается молитвой. В Увещеваниях, следующих за Медитациями и предваряющих Молитвы, Донн, однако, с традицией практических наставлений для умирающих порывает и, точно библейский Иов, вызывает Бога на спор: «… как Иов, хотел бы я говорить к Вседержителю и желал бы состязаться с Богом». На «состязание» с Богом из всех «наставителей» отважился только Донн; впрочем, за то, что поэт «позволяет себе» в Увещеваниях, он затем просит прощения в Молитвах, словно бы покоряясь Богу и судьбе.
В «Обращениях к Господу» прослеживается и немало сквозных метафор, также характерных для подобных наставлений: сопротивление болезни сравнивается с обороной крепости; дьявол — с полководцем, возглавляющим армию болезней, недугов и напастей. Наиболее же очевидный, идеологически значимый троп этого произведения — зародившееся еще в античности представление о человеке как малом подобии Универсума, как о «наброске или образе — или краткой повести всей истории мироздания», если воспользоваться сравнением другого замечательного английского поэта, старшего современника Донна Уолтера Рали. Именно так следует воспринимать в свое время поразившее читателей романа Хемингуэя уподобление человека смываемому морем утесу, каменной скале, «твоему собственному дому», от уничтожения которых «станет меньше вся Европа». Вот откуда ставшее теперь классическим «Смерть каждого человека умаляет и меня». Вот почему воспринимается вполне риторическим вопрос «Кто сможет остаться глух к колокольному звону, когда тот оплакивает уход из мира частицы нас самих?».
Помимо «Обращений к Господу в час нужды и бедствий», в собрание богословской, а лучше сказать, философской прозы Донна вошла и его последняя, прочитанная перед королевским семейством за неделю до смерти проповедь «Схватка смерти» (1631), задуманная поэтом как свое собственное надгробное слово, а также две большие статьи А. Нестерова «Алхимическое богословие Джона Донна» и «Циркуль и окружность. К вопросу о датировке “Прощания, запрещающего грусть”»; завершает книгу Краткая хронология жизни писателя.
За пятнадцать с лишним лет свободы печати в России в классическом наследии — русском и зарубежном — удалось заполнить немало белых пятен. Вместе с тем свобода печатать все, что издатели и специалисты сочтут несправедливо забытым и культурно значимым, нередко оборачивается вольницей, сопровождается грубыми ошибками переводчиков, легковесностью и небрежностью вступительных статей и примечаний, не всегда разумным выбором переводимых произведений, какой-то общей поспешностью и непродуманностью издательских замыслов, от которых пострадало — и, боюсь, еще не раз пострадает — не одно доброе имя «вновь открытого» классика. В этой связи поневоле задумываешься: а может, лучше было бы классика и вовсе не «открывать», чем представлять его на суд читателя перевранным, искаженным, упрощенным? Ждал бы и дальше своего часа…
Джону Донну-прозаику (о Донне-поэте разговор особый) и его русскому читателю несомненно повезло. «По ком звонит колокол» и составлен, и переведен, и откомментирован и, что тоже немаловажно, оформлен мастерски, с любовью и со знанием дела. И это при том, что задача перед переводчиками (О. Седакова, А. Нестеров) метафизической прозы Джона Донна стояла невероятно сложная, в чем читатель русского текста, думаю, без труда убедится.
А. Ливергант