Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2005
Павел Лемберский[1]
ЗИМНИЕ ЗАМЕТКИ ОБ ОСЕННЕМ МАРАФОНЕ
— Почему русские так любят "Нью-Йоркер"? — спросила меня сотрудница самого престижного журнала страны теплым сентябрьским днем прошлого года за чашкой капуччино в одном из вездесущих манхэттенских "Старбаксов"[2].
— Ностальгия по букве "ё"? — предположил я, намекая на типографский изыск журнала — правило ставить точки над "е" после префикса "re-" (диарезис) было упразднено в сороковые годы и соблюдается только "Нью-Йоркером".
И не дожидаясь ее улыбки, ринулся, что твой Ахав, за литературной рыбой покрупнее. Ассортимент был велик: Доктороу, Рушди, Эмис, Памук. Билетами, правда, не пахло. А между тем, пятый ежегодный фестиваль "Нью-Йоркера" приближался.
В моей шутке истины было еще меньше, чем юмора, однако вопрос журналистки был вполне легитимным: многие знакомые русские действительно читают "Нью-Йоркер". И разумеется, не только они. "Нью-Йоркер", по крайней мере в Нью-Йорке, читают все. Читают в метро и кафе, в школе и дома. Я, например, читаю в лифте — начинаю с карикатур (ветеран журнала С. Гросс даже преподавал мне это хитрое ремесло лет двадцать пять назад, без особого, правда, успеха); добравшись до дивана, просматриваю кино- и литературные рецензии; если не отпугнут первые три абзаца — читаю рассказ. На политику, социальные проблемы и прочее времени, как правило, не остается. Зато остается надежда: отдельные номера журнала я храню и за позапрошлый год.
Присутствие еженедельника в литературной жизни Америки переоценить трудно. Публикация в отделе прозы сулит счастливому новичку не только щедрый гонорар, но рано или поздно — контракт с одним из издательств. В антологии лучших канадских и американских рассказов 2004 года, составленной хорошей писательницей Лорри Мур (и тоже автором журнала), восемь рассказов из двадцати взяты из "Нью-Йоркера". "Не мешало бы больше разнообразия", — комментирует "Паблишерз уикли", но тут же добавляет, что уровень текстов говорит сам за себя.
В этом смысле от авторов журнала так просто не укрыться. На полках новинок, фикшн и нон-, в книжных гигантах "Барнс-энд-Нобл" непременно увидишь имена, знакомые по "Нью-Йоркеру". Та же картина и в других магазинах страны.
И все же суета вокруг фестиваля "Нью-Йоркера" меня озадачила. Билеты на большинство дискуссий и чтений улетели за неделю до открытия. Откуда такой интерес? Долгожданная встреча с любимым автором? Посмотреть, как выглядит известный критик Адам Гопник (неплохо)? Или определить, лицо какого пола скрывается под звучным именем Саши Фрер-Джонса, пишущего о поп-музыке (мужского)? Все это так, но, полагаю, что читательскими массами двигали и другие соображения.
Литературными чтениями Манхэттен не удивишь. Читают почти ежедневно и в клубах, и в тех же "Барнс-энд-Нобл". Филиал магазина подбирается сообразно с репутацией автора, жужжанием вокруг книги или местом обитания потенциального читателя. Понятно, что Умберто Эко или культовый Дэвид Фостер Уоллес, автор романа "Бесконечное остроумие", соберут большую толпу и соответственно будут читать в просторном зале "Барнс-энд-Нобл", что на Юнион-сквер. А молодая англичанка Зейди Смит во время блиц-турне с дебютным романом "Белые зубы" читала в переполненном филиале магазина на Астор-Плейс, где места немного, но много студентов — рядом Нью-Йоркский университет. Там же полтора года назад читал лауреат Букера 2003-го англо-австралиец Д. Б. С. Пьер, правда, в зале почему-то было всего человек пятнадцать. Может быть, потому что книгу разгромила великая и ужасная Мичико Какутани из "Нью-Йорк таймс"?
Думаю, что причины внимания к фестивалю "Нью-Йоркера" — прежде всего в повышенной концентрации звездных имен его участников. А если к списку литераторов добавить приглашенных в прошлом году музыкантов (Крист Новоселик из бывшей "Нирваны"), актеров (Эдвард Нортон, Фрэнсис МакДермант), кинорежиссеров (Вес Андерсон), политических обозревателей и телеведущих (новостная троица: Питер Дженнингс, Дэн Разер и Том Брокау), то становятся понятными и читательский и просто человеческий интерес к этому осеннему марафону.
Трехдневный фестиваль проходил в следующем порядке. День первый: чтения плюс интервью главного редактора Дэвида Ремника с Сеймуром М. Хершем, автором книг "Темная сторона Камелота", "Цена власти: Киссинджер в Белом доме Никсона" и вышедшей в сентябре книги о войне в Ираке, отрывки из которой публиковались в "Нью-Йоркере". День второй: дискуссии и панели, а также вечер памяти Иосифа Бродского при участии Марка Стрэнда, Татьяны Толстой и Дерека Уолкотта. И наконец, день третий: массовые гуляния, раздача автографов, бублики в гостях у хореографа Марка Морриса, увеселительная прогулка на Кони-Айленде и прочий дивертисмент.
В первый день авторы читали попарно, в две смены, в двенадцати точках Манхэттена, то есть всего читало сорок восемь писателей. И это только фикшн. Причем многих имен, знакомых по публикациям в журнале, я не досчитался. Вот вам, переборчивые читатели и обиженные авторы, и ответ на претензии по поводу засилья обоймы "Нью-Йоркера", думал я (возможно несколько прекраснодушно). Что же это за засилье такое и что это за обойма, если авторов минимум 50, а с отсутствующими, наверное, все 100? Это уже не обойма, это какой-то склад боеприпасов.
Посетить больше двух чтений в один вечер, разумеется, не представлялось возможным. Я, собственно, и не пытался. Шел, куда рассчитывал попасть, пренебрегая теми, кого уже слушал. Как например, Джеффа Юджинайдиса, или в российской инкарнации, вернувшей писателя к его греческим корням, Евгенидиса. Между когда-то сразившими меня наповал "Девственницами-самоубийцами" и пулицеровским "Средним полом" прошло лет девять, и все это время автор, проживающий сейчас в Берлине, регулярно читал отрывки из своего эпического романа, и я его неоднократно и с удовольствием слушал. Нет. На сей раз хотелось иного: чуда чудного, дива дивного, Белого Кита, наконец.
Принцип, по которому участников разбили по парам, проследить было нелегко. Список имен опрокидывал любые, даже самые осторожные предположения. Страна происхождения независимо от проживания (Татьяна Толстая и жительница Стейтен-Айленда Лара Вапняр)? Но почему Зейди Смит читала с бруклинцем Дональдом Антримом? И как дебютант Джонатан Фоер, автор изобретательного и бойкого романа "Все освещено", оказался в одной упряжке с маститым британцем Мартином Эмисом? Возможно, популярность… Но популярность Джонатана Френзена, автора нашумевшего романа "Поправки", несопоставима с популярностью читавшего с ним юмориста Джорджа Саундерса.
На чтении Э. Л. Доктороу и Джампы Лахири, проходившем в бывшей церкви, я грешным (читай: неполиткорректным) делом решил, что этих двух авторов объединили по принципу "Писатели, которым уступают место в общественном транспорте". Уж очень первый был немолод, а вторая беременна. Вечер вел бывший редактор отдела прозы "Нью-Йоркера" Билл Бьюфорд, некогда "открывший" Стивена Кинга, а недавно — ту же Зейди Смит, и между этими звездными пиками своей карьеры сделавшийся мишенью критики за пособничество в разжигании так называемых "войн ставок" — борьбе издателей за "горячего" автора, во время которой воюющие стороны увеличивают гонорары, стараясь переманить его на свою сторону. "Поджигатель" оказался оживленным и насмешливым господином с лицом пикассовского Волларда из Пушкинки, правда, не таким кубистическим. Бьюфорд представил лауреата Пулицеровской премии 2000 года Джампу Лахири как писательницу, счастливо разнящуюся с авторами десятков текстов, написанных от первого лица и повествующих о наркотиках, клубных тусовках и прочем подростковом мраке, а через год бесследно исчезающих с литературного горизонта. Читая первую страницу рассказа Лахири, продолжал Бьюфорд, думаешь: "гм", читая вторую: "неплохо", третью: "совсем неплохо", потом "здорово!" и так до конца. Если первая часть речи Бьюфорда возражений у меня не вызвала, то со второй я согласиться не мог. Наоборот, траектория моей реакции на рассказ Лахири в тот вечер началась с "неплохо", а закончилась "гм" или чем-то еще менее вербальным. Жанр: невеселая комедия манер, тема: эмигрантский опыт, герои: бенгальцы в Бостоне, хотя в наш мультикультурный, но удручающе предсказуемый век легко могли оказаться и украинцами во Флориде. Роман Лахири "Тезка" я все же решил прочесть. И не из-за восторгов критики и даже не потому, что героя книги зовут Гоголь, но потому что негоже судить о романе по ранним рассказам автора. В противном случае, кто бы стал дожидаться "Над пропастью во ржи", глядя на первые рассказы Сэлинджера в "Нью-Йоркере"?
Эдгар Л. Доктороу был представлен Бьюфордом как небожитель, непонятно что делающий с нами под одной крышей, и тут редактор был прав во всех отношениях. Мэтр, похоже, и впрямь не вполне сознавал, что он делает на этом торжественном мероприятии. И все же, несмотря на почтенный возраст, Доктороу оказался в отличной литературной форме, и рассказ его был написан весело и энергично, и я даже пожалел, что читаю каждый третий его роман, а не все подряд. Как выяснилось, рассказы Доктороу пишет редко, считая, что романы писать легче. На вопрос: "Как же их все-таки писать, рассказы?" — Доктороу объяснил, что начинаешь с фактов, часто автобиографических, но в конце заботишься о форме. А главное, в рассказе должна быть какая-то история. Коротко и ясно. Вопрос: "Были ли у него учителя-наставники?" Доктороу пропустил мимо ушей, а вместо ответа спросил сотню-другую собравшихся, а не пора ли нам пойти тяпнуть по стаканчику. На этой ноте чтение и завершилось. Очевидно, с возрастом вопрос влияния теряет свою актуальность.
На вечер Салмана Рушди и Николь Краусс, проходивший в другом конце города, я несколько опоздал. Зал, вмещавший 320 человек, был полон, Краусс, читавшая первой, мила и в меру талантлива. Затем неожиданно моложавый Рушди, без бороды и охраны, читал отрывок из неопубликованного, восьмого по счету, романа, который писал четыре года. Рушди предупредил слушателей, что без рецензий, обложки с хвалебными отзывами и прочего пиара сейчас состоится его публичная потеря девственности. Что прозвучало как легкое кокетство: так ли нужны обложка и пиар автору с именем Рушди? Процесс оказался болезненным, по крайней мере для вашего корреспондента. Пришлось пожалеть, что бар уже закрыт и мне не достался бокал "Pinot Grigio", который входил в стоимость билета. Кто знает, возможно потеря невинности именитым прозаиком прошла бы легче, будь я в состоянии легкой интоксикации. Мифопоэтичный отрывок из романа Рушди, на мой слух, был неповоротлив и вял. С другой стороны, выступление Рушди было для меня четвертым по счету, и, может быть, вял был вовсе я, а не Рушди.
Вечер, безусловно, спасло чтение Николь Краусс, чей рассказ "Последние слова на Земле" из того же "Нью-Йоркера" меня когда-то тронул. Интересно было взглянуть на автора текста о старом, одиноком эмигранте, вспоминающем первую любовь далеких военных лет. Краусс оказалась тридцатилетней жительницей Нью-Йорка, автором романа "Заходит мужчина в комнату", который я купил в тот же уикенд. (Вот он, ответ на вопрос: зачем и кому нужны фестивали. Не в последнюю очередь издателям и книготорговцам.) Герой романа Краусс — молодой ученый, страдающий амнезией. Метафоричный текст изобилует деталями и описаниями, благо болезнь протагониста — вынужденного эмигранта в своей собственной жизни — дает повод для подобного остраненного мироощущения. Второй роман Николь Краусс скоро должен увидеть свет.
Вопросов, особенно к Рушди, было много, и в основном от начинающих авторов. "Как писать?" Ответ: "Если такой вопрос возникает, лучше не писать вообще". "Что читать?" Ответ: "Сто лет одиночества", лучший, по мнению Рушди, современный роман, у которого должно быть столько же читателей, сколько у Библии. Я было испугался: а вдруг за эти нечаянные слова на многострадального Салмана опять что-нибудь наложат, но уже не фетву, а эпитимью, и не исламские, а христианские фундаменталисты, но тут вечер подошел к концу, а вопрос слушателя, на майке которого значилось: "Голосуй за Керри. Улучшай карму" — был прерван на полуслове.
На следующее утро ради дела я решил слегка наступить на горло собственной песне и пропустить панель с ангажированными рокерами при участии Керри Браунстайн, девушки из симпатичной женской ретропанк-команды "Sleater-Kinney", выпускавшейся некогда на лейбле "Мочи рок-звезд". А вместо этого, памятуя, что сверхзадача моя все же литературная, направил стопы на дискуссию "Литература и политика" с участием Орхана Памука, чей новый роман "Снег" вышел здесь в августе, а также с участием звезд меньшей величины: нью-йоркской романистки и публицистки Синтии Озик, автора таких книг как "Шаль", "Стокгольмский мессия" и недавней "Наследник мерцающего мира", молодой и плодовитой американки гаитянского происхождения Эдвидж Дантикет и Дейва Эггерса, автора культового романа "Душераздирающий труд ошеломляющей гениальности" (перевод не мой). Модератором панели была новый редактор отдела прозы журнала Дебора Трейсман.
Темы оживленной дискуссии включали: возможен ли политический роман вообще? (Памук: "Редко. Удачным исключением являются "Бесы" Достоевского". Озик: "А как же "Путешествия Гулливера"?); зачем нужен политический роман, если существуют памфлеты, эссе, проповеди? (Памук: "Нужен, поскольку роман популярнее этих жанров, а облекать правду в занимательную форму тоже уметь надо". Турецкий романист добавил, что у себя на родине он не считается сугубо политическим автором, несмотря на злободневный "Снег", и лично его больше интересует не столько та или иная политическая позиция, сколько зоны неопределенности и возможность эти зоны драматизировать в романной форме.)
Синтия Озик, пишущая о Катастрофе и Израиле, сравнила положение в сегодняшней Европе с ситуацией 1933 года и подчеркнула, что, когда речь заходит об антисемитизме, возможна одна и только одна позиция. Между ней и Памуком возникло некоторое напряжение, и оно не уменьшилось, когда романист заявил, что если одна сторона будет достаточно долго демонизировать другую, не разделяющую политических и религиозных убеждениий первой, то вторая сторона может рано или поздно больно ударить по первой, также не считаясь с ее человеческой сущностью. Тут Озик поставила вопрос ребром и спросила Памука, как он относится к террористам-смертникам, на что тот ответил: "Плохо". Как они завтра бок о бок будут подписывать книги? — подумал я (книги тоже подписывали попарно). Кто-то непременно должен их помирить. Опасения оказались напрасными: очевидцы сообщают, что книги оба автора, особенно Памук, подписывали довольно бойко. Забегая вперед, скажу, что рок-н-рольную по численности толпу охотников за автографами собрал, однако, Мартин Эмис: он подписывал книги вместе с Джоном Ли Андерсоном, автором вышедшего недавно "Падения Багдада". И какой безумец отважился бы соревноваться с этим тандемом?
Дейв Эггерс позабавил слушателей историей о том, как он недавно забыл наброски к новой книге на борту самолета, а кто-то их нашел и, увидев среди записей имя госсекретаря Колина Пауэлла, на всякий случай решил сдать тетрадку в Государственный департамент, после чего сотрудник отделения стал настаивать на личной встрече с писателем. Да, нелегка жизнь модного автора в условиях усилившейся в стране бдительности. Хорошо хоть, что до репрессий пока далеко. Талантливая Дантикет, помимо трех романов и сборника рассказов выпустившая антологию "Голоса гаитянской диаспоры в США", держалась с достоинством и в дискуссии почти не участвовала. Обязательные в конце панели вопросы в основном были обращены к Памуку. И когда один из слушателей, отступив от протокола, задал вопрос не о политике, а о нарративных стратегиях его нового романа, Памук оживился и пустился в пространные объянения с отсылками к Конраду и Фолкнеру, а в конце поблагодарил за вопрос.
Последняя дискуссия "Искусство и политика" была своего рода интеллектуальной кульминацией моего пусть неполного, но интенсивного фестивального опыта. На сцене под проекцией слайда "Герники", послужившей отправной точкой для дискуссии, собрались теоретические сливки журнала: искусствовед и критик Адам Гопник, обозреватель и поэт Клайв Джеймс, профессор Колумбийского университета, искусствовед Саймон Шама, драматург Анна Дивер Смит, а также знаменитый французский философ Бернар Анри Леви, прилетевший в Нью-Йорк за час до начала дискуссии. Эффектный фейерверк вопросов и ответов, а также полушутливых наездов был призван осветить следующую тему: «Что такое ангажированный художник и можно ли им не быть в наше политизированное время». Остроумные и эрудированные реплики изобиловали отсылками к политически активным фигурам, чье творчество было от политики далеким (Бретон); упоминались писатели талантливые, но политически близорукие (Сарамаго); вспоминались анекдоты из жизни коммуниста-миллионера Пикассо, комплексовавшего перед однопартийцами по поводу своего благополучия, и приводились примеры трагических судеб российских авторов, репрессированных в 30-е годы (Бабель). Модератор Адам Гопник высказал красивую мысль о том, что секретная полиция всегда на стороне реальности — и та и другая в известный момент может постучаться в вашу башню из слоновой кости. Тут я подумал, что на панели не хватает кумира нью-йоркской продвинутой молодежи Славоя Жижека: он бы эту сентенцию и углубил, и доразвил и, призвав на помощь любимую философом троицу Гегель-Лакан-Хичкок, возможно даже сочинил небольшой трактат с иллюстрациями из фильма "Секретный агент". Но Жижека на панели не было, поскольку в журнале он не публикуется.
Бернар-Анри Леви заговорил о различиях между французскими интеллектуалами и их американскими собратьями. Если бы Франция переживала ту степень поляризации, какая сегодня наблюдается в США, авторы вовсю бы подписывали антиправительственные декларации и манифесты. А в Америке этого не происходит. Разъяснения, прозвучавшие со стороны остальных панелистов, сводились к тому, что подобная петиция либерально настроенных интеллектуалов была бы только на руку нынешней администрации. Кто-то заметил, что процесс занял бы слишком много времени: каждый подписант, верный духу американского индивидуализма, старался бы внести в текст поправки, а то и переписать воззвание набело.
Афористичный и едкий австралиец Клайв Джеймс, покоривший своими bons-mots[3] слушателей прошлогодней эдинбургской книжной ярмарки ("единственная проблема войны с Ираком — в том, что ее начали на десять лет позже", "иногда стихотворение — единственно возможная реакция" и так далее), был в ударе и на сей раз. Исключение разве что составил следующий неловкий момент. В ответ на просьбу одного из слушателей коснуться политического искусства сегодняшнего дня — "Герника" полотно замечательное, но как насчет фильма "Фаренгейт 9/11", — Джеймс с увлечением заговорил о горящих книгах, а через несколько минут спохватился: оказалось, что он ошибочно решил, будто речь идет о романе Рея Брэдбери 1953 года, а не о недавно нашумевшем фильме Майкла Мура. Пришедший к Джеймсу на помощь Бернар Анри Леви шутливо заметил, что лично ему вопрос показался как-то связанным с экранизацией книги Брэдбери покойным Франсуа Трюффо. Шутки шутками, но эта легкая водевильная путаница в конце панели навела меня тоже на красивые, правда невеселые мысли. Например о том, что реальности иной раз нелегко достучаться и до казалось бы ангажированных критиков. И еще, что искры от дружелюбных сшибок интеллектуальных светил чем-то напоминают холодный бенгальский огонь, с которым разрешают забавляться детям, пока взрослые заняты совсем другими играми.
Выводы? Разве что самые предварительные. Книги пишутся, книги покупаются, авторов привечают, критиков уважают — процесс идет. Фестивали, подобные осеннему марафону "Нью-Йоркера", интерес к процессу подогревают. И это хорошо.
Лет десять назад Салман Рушди задал риторический вопрос: сколько из 5000 книг, выходящих ежегодно в США, заслуживают внимания? 200? Сколько из них стоит прочесть? 50? А сколько из них возможно прочесть за год физически? Предложение, как ему и положено при капитализме, превышает спрос. Авторов стало больше, выживают сильнейшие. Слухи французов о смерти автора оказались сильно преувеличенными. Наоборот: сегодня можно говорить о его небывалом финансовом здоровье. То бишь, если он издается. Других авторов как бы и не существует.