Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2005
Памяти Юлианы Яхниной[1]
Трудно представить себе, что на традиционной встрече переводчиков в редакции «Иностранки» (вот уже много лет все собираются там под Старый Новый год) на этот раз и никогда больше не будет Юлианы Яковлевны Яхниной. Никто, кроме нее, не умел так рассказывать невыдуманные истории о том, что было пять, десять, пятьдесят, двести лет назад… Одинаково живо о писателе и бюрократе, художнике и дворнике, об императоре и няньке.
Где они, эти саги, новеллы и анекдоты, записаны ли? Сохранилась ли многолетняя коллекция перлов, вычитанных в книгах, газетах, переводах, подслушанных на улице, в автобусе, по радио? И почему я сама не бросалась сразу записывать все, что услышала от Юлианы Яковлевны? Да ясно почему — из лени, конечно, но и нет у меня такой памяти, такого чувства юмора, такого таланта, какие были у нее.
Были… Когда уходит близкий человек, страшно трудно заставить себя говорить о нем в прошедшем времени, безобидная грамматическая форма становится вдруг ненавистной, оскорбляет душу. Но когда немножко свыкнешься (презирая себя за то, что так быстро), начинаешь по крупицам, по часам и минутам собирать уже другое, не грамматическое, а реально осязаемое, еще не успевшее остыть прошедшее время.
Время как понятие и как загадочная, хрупкая и неистребимая субстанция всегда занимало Юлиану Яхнину, возможно, потому, что в ней самой сфокусировалось столько судеб, традиций, реальных и вымышленных историй. Умение жонглировать временами составляло часть искусства, которым она в совершенстве владела. Недаром среди любимейших ее переводов «Мемуары» азартного политика ХVI века кардинала де Реца, проза и публицистика великой путешественницы по времени и пространству Маргерит Юрсенар и роман играющего в античность Эйвинда Юнсона. Если продолжить список ее работ, то нужно назвать еще Сартра, Гамсуна, Боргена, Саган, Турнье, Стриндберга, Бликсен, Соллерса, Унсет… Всех не перечислишь. Каждое имя в этом длинном перечне означает месяцы и годы, прожитые бок о бок, душа в душу с другим человеком. В идеале — полное слияние с автором. Может быть, профессиональное мастерство Яхниной прямо связано с ее необыкновенной способностью расслышать и понять другого человека. Переводчик должен быть невидимкой, чем меньше он будет торчать из оригинального текста, чем больше будет в нем растворяться, тем лучше. Самоотверженность — необходимейшее для этой профессии качество. В ту пору, когда издание каждой книги крупного западного автора было событием, когда все дружно читали «Иностранную литературу» и были «одной крови», переводчик еще мог рассчитывать на внимание публики — примерно так же, как муж кинозвезды или жена министра. Юлиана Яковлевна рассказывала, как в 70-е годы ей был обеспечен успех в любой компании, стоило только произнести «Здравствуй, грусть!» или упомянуть тоненькую книжечку со скромным названием «Слова». Рассказывала со смехом и ничуть не жалела, что гипервнимание интеллигентного общества сменилось равнодушием свободного брожения. Потому что дышать она любила полной грудью, а тщеславием не страдала. Мало кто из посторонних, зайдя в ее дом, мог бы заподозрить в скромной хозяйке кавалера шведского королевского ордена Полярной звезды, лауреата нескольких премий за лучшие переводы (в том числе премии «ИЛ» и премии им. Ваксмахера, которую присуждает посольство Франции). Когда же снова стало подступать удушье, соединяясь с равнодушием, в ясном голосе Юлианы зазвучала тоска. «Радуюсь вашей радости, — написала она, прочитав про шумный детский день рождения, — все остальное не радует. Хочется верить и надеяться». (Под «остальным» подразумевалось и похолодание общественного климата в стране, и неуклонное ухудшение здоровья.)
Это последняя из записочек, которыми мы с Юлианой Яковлевной обменивались, с тех пор как она освоила электронную почту. Почти каждый вечер года два подряд. Эпистолярная неспешность этого способа общения сочетается с моментальной доставкой. Никакого сравнения с телефоном: откуда знать, кстати ли звонишь, не отнимаешь ли у собеседника время, скажешь что-то, тебе что-то ответят, и все испарилось. Теперь, перебирая письма в компьютере, я снова слышу живые интонации, чувствую пульс дней.
После того мейла, полученного в середине мая 2004 года, отправитель «Юлиана Яхнина» во «Входящих» больше не встречается, а спустя две недели появляются незнакомые логины со словами «кровь» или «донор» в графе «Тема».
Болезнь и смерть — последняя тема в человеческой жизни. И то, как она разыгрывается, во многом зависит от качества личности. Связь тут не очевидная, причины и следствия лежат в разных плоскостях, но угадывается некий моральный закон превращения энергии.
О ДОНОРСТВЕ
Донор — возможно, самое точное определение характера Юлианы Яковлевны. Это и привлекало к ней самых разных людей. При мне как-то раз ей принесли на дом лекарство из фирмы «36,6». Пришла деловитая девушка замкнутая, холодно вежливая, погруженная в свои заботы, а ушла только через полчаса, оттаявшая, обласканная, с милой улыбкой и совсем своя. Она оказалась начинающим художником и уже почти договорилась занести посмотреть свои рисунки, а заодно поучиться французскому. Это было, так сказать, единичное вливание сочувствия, бодрости, жизненной энергии, но было и многолетнее, профессиональное и одновременно добровольное донорство. Семинар молодых переводчиков, который вела Юлиана Яковлевна, несколько лет подряд регулярно собирался в Шведском посольстве… Семинар в посольстве — само по себе удивительное явление. Чтобы он появился, нужно было встретиться двум таким неуемным и нечиновным людям, как Юлиана Яхнина и тогдашний советник по культуре Юхан Эберг. Маленький этюд, чтобы читатель немножко почувствовал атмосферу этого места. В большом холле Юхан дает интервью о чем-то очень серьезном. Зима, на улице мороз, до здания посольства по Мосфильмовской идти и идти. В дверях появляется миниатюрная фигурка Юлианы Яковлевны. «Юлиана, это ты? — говорит сидящий спиной к двери советник. — Кофе хочешь?» — «Еще как!» — «Пойди свари быстренько, там уже все приготовлено!» — Юхан показывает на какой-то уютный закуток. Официальностью тут и не пахло. Пахло дружелюбием и свежим кофе. (Когда Юлиана Яковлевна лежала в больнице, Юхан с женой специально прилетали из Швеции навестить ее и помочь.)
О чем только ни говорилось на семинарах: придирчиво, но всегда доброжелательно разбирали свои и чужие переводы, обсуждали неизбежные вопросы — о лексике, о словарях, о стилизации, о точности и вольности, делились новостями, взглядами, шутили и грустили. Юлиана Яковлевна относилась к ученицам (не знаю точно, были ли среди студентов юноши) совершенно как к родным детям. Гордилась их успехами, помогала, и помогла практически, каждой вырасти в зрелого переводчика, рекомендовала издателям, но, кроме того, оделяла каждую ни с чем не сравнимым теплом, звала домой, потчевала чаем и своими знаменитыми рассказами. «Девочки», как она их называла, платили доверием, заботой, знакомили со своими новыми друзьями, хвалились успехами, плакались в жилетку. К каждому семинару Юлиана Яковлевна готовилась очень тщательно, собиралась с силами, которых к концу жизни оставалось немного. Ей было очень важно всегда оставаться в форме, внешне и внутренне, не раскисать, не жаловаться, не докучать людям нытьем. Это составляло часть воспитания, было элементом нравственной чистоплотности. Поэтому даже знавшие о ее неизлечимым недуге забывали о нем и не могли представить себе ее немощной, больной, не осознавали близость конца. Если она и упоминала о недомоганиях, то всегда в ироническом тоне.
В последнее время, если в среду вечером от нее не было письма, я понимала: она вернулась с семинара уставшей до предела. Как будто в самом деле отдавала изрядную порцию крови. Но однажды Юлиана Яковлевна сказала: «Знаешь, семинары — это и донорство, и вампирство. Мне кажется, я сама наполняюсь молодостью, оживаю рядом с девочками».
Разумеется, ученицы помогали ей до самого конца: дежурили в больнице, старались порадовать, приносили лакомства, цветы, мужественно улыбались и прятали слезы.
Но когда понадобилась кровь для постоянных переливаний, возможности родных и близких, включая семинаристов, быстро истощились. Летом в городе вообще трудно кого-то найти, покупать же такое количество крови, вдобавок к прочим расходам, было немыслимо. С отчаяния и почти без всякой надежды близкие стали просить о помощи мир. И наш черствый, прагматичный, привычный к трагедиям мир отозвался. Доноры шли тремя потоками (не считая просто друзей): это были прихожане церкви Космы и Дамиана в Шубине, слушатели радиостанции «Эхо Москвы» и посетители сайта livejournal.com. Такие неожиданные адреса и явки. Вот тогда-то я и стала получать короткие письма.
«Какая группа крови нужна? У меня вторая. Если подойдет, пишите по этому адресу. Елена». (Нет, Елена, поначалу годилась только первая, это уже потом стали брать любую, на обмен. Но все равно спасибо!) «Нужна ли еще кровь для Ю. Я. Яхниной? Думаю, что могу помочь. Оксана». Оксану не забуду никогда. Красавица лет двадцати с небольшим, рыжая, улыбчивая, уверенная. Технический переводчик с французского, поступает еще на экономический. (Но пришла не потому, что знает Яхнину — она ее не знает, а просто…) Первая группа резус отрицательный — находка для гематологов. Еле всучили ей обязательную сотню, она вспыхнула и попросила купить на эти деньги фруктов для Юлианы Яковлевны. Были еще Виктор, Дмитрий, Таня, было много других, с кем я уже не переписывалась и не встречалась (вскоре дело поставили так, что доноры шли без посредников). Пусть этот журнал попадется на глаза им всем.
Дорогие хорошие люди! Юлиана Яковлевна скончалась 4 августа. Но вы не только продлили ей жизнь на два месяца, вы сделали ее счастливой перед смертью. Она слушала все то, что я сейчас рассказываю, и шептала: «Совсем незнакомые люди! Я такого не заслужила!» Ваши абрикосы, Оксана, сияли чистым золотом, и кровь у нашей больной обновлялась от одного взгляда на них. Вы с ней теперь кровные родственники, хотя по-прежнему незнакомы. Юлиана Яковлевна просила записать все ваши адреса и всем послать ее книги. Я не смогла этого сделать, но попробую немножко познакомить с ней вас и всех, кто знает ее только по переводам.
ХОРОМЫ
Мало кто в наше бурное время прожил всю жизнь в одном доме, как Юлиана Яхнина. Хоромный тупик — смешное название. «Мои хоромы», — говорила Юлиана Яковлевна. Небольшая квартира, старинное зеркало, портреты родителей на стене глубокого синего цвета. И книги — на полках с пола до потолка, на столике, на кресле.
Прошлой зимой с согласия Юлианы Яковлевны я записала на диктофон несколько ее рассказов о детстве. Они опубликованы в журнале «Семья и школа», здесь же привожу лишь краткий отрывок, чтобы знакомство было непосредственным.
«Мое детство проходило в том самом доме, где я живу сейчас. Он был построен для работников Наркоминдела и Наркомвнешторга. Квартиру тут получил папин брат, инженер Внешторга. Здесь жил сам министр Литвинов, будущий посол Советского Союза в Америке Уманский. Хотя для моих родителей эта среда была совершенно чуждой, но встречались и милые, симпатичные люди, с которыми складывались добрые соседские отношения, я же, естественно, дружила с их детьми.
Только потом, много позже, я поняла, что это был совсем другой мир, тогда же родители меня оберегали, у меня еще не было ни настороженности, ни отторжения.
Когда начались массовые аресты, в 37-м и даже раньше, на дверях квартир стали появляться эти страшные печати. Обычно приходили ночью, уводили отца семейства, а часто и его жену, двери опечатывали, детей — этих балованных детей крупных чиновников — отправляли в детдом. <…>
В нашем доме был дворник Павел Сиротин. Порядочный человек. Ему в 37-м почти каждую ночь приходилось в качестве понятого присутствовать при арестах наших жильцов — а дом небольшой, 100 квартир, все друг друга знали. Он говорил отцу: «Не могу я! Днем говорю с ним как с известным, уважаемым человеком, а ночью иду с обыском и присутствую при аресте». Павел запил, а в конце концов сам попал в тюрьму.
Настал день, когда арестовали мою тетю, мамину сестру. Это произошло на моих глазах, мы втроем — тетя, ее внук и я — были на даче, здесь ее и забрали. Тогда мама все мне рассказала… ну, насколько это было возможно объяснить девятилетней девочке. Потом она говорила: «Я решила тогда: пусть лучше моя дочь усомнится в справедливости того, что происходит вокруг и что ей рассказывают в школе, чем будет думать, что кругом одни шпионы, и считать своих близких врагами народа».
Конечно, я о чем-то догадывалась и раньше. Теперь же понемногу узнала многое такое, что было очень тяжким грузом для маленькой девочки. Ведь родители поделились со мной знанием, которое надо было тщательно скрывать от других и которое зачеркивало многое из того, чему меня учили в школе. Зато это доверие еще больше сблизило меня с мамой и папой. Конечно, для них это было непростое решение. Я знаю семьи, в которых родители, трезво оценивавшие весь ужас и всю нелепость повальных репрессий, боялись травмировать или поставить под удар детей. Выросшие и прозревшие дети не могли им этого простить. А многие отрекались от родных: кто из страха, а кто и искренне верил, что отец, мать, брат, дядя оказались замаскированными врагами. В свое время я узнала от мамы всю правду и о ее брате Юлии Осиповиче Мартове, которого она очень любила и в честь которого назвала меня Юлианой. Он умер в Берлине от чахотки в 1922 году. Долгие годы я должна была скрывать свое родство с этим незаурядным человеком как опасную тайну».
На поминках одна из подруг молодости Юлианы сказала: «Я всегда чувствовала, что у нее была какая-то тайна». Пришло время, когда тайну стало возможно открыть. Тогда многие были ошеломлены. Ну а теперь… Милая Оксана, когда я пыталась рассказать ей что-нибудь особенно интересное про ту, для кого она сдавала кровь, спросила: «Мартов? А кто это?» Впрочем, теперь можно узнать о Мартове, личности в самом деле незаурядной, из книги, написанной о нем Ильей Уриловым, историком, издателем, предпринимателем. Юлиана Яковлевна, с ее феноменальной памятью, оказалась для него сокровищем. Больше того, он полюбил ее восхищенной, трепетной любовью и опекал до последних дней. Если бы не его бескорыстная щедрость, если бы не помощь еще нескольких писателей и издателей, было бы трудно обеспечить достойные условия для тяжело больной Юлианы Яковлевны.
РЕЦ, МАКИН, БАБЕТТА И ДРАГОЦЕННЫЙ ЖОРЖ
Слабея от недугов, Юлиана Яковлевна непрерывно работала. И как работала! Она всю жизнь славилась необыкновенной добросовестностью, каждое слово в ее переводах взвешено, каждое имя, каждая цитата проверены. А двадцатилетняя работа над переводом «Мемуаров» кардинала де Реца стала легендой. Картотека, собранная за эти годы, занимает несколько ящиков, на карточки расписаны не только сотни имен и географических названий, но и фрагменты русских текстов эпохи, язык которой был выбран за образец (от Карамзина до Пушкина). Яхнина не только выискивала лексику, но и наблюдала такие тонкие вещи, как управление глаголов, порядок слов, грамматические обороты. Каторжный труд! А она называла его счастьем. Не представляю, кто бы справился с таким переводом сегодня. Конечно, талант дается от Бога, а небеса щедры; конечно, приемам ремесла можно научиться, но подготовка такого мастера, каким была Яхнина, начинается с детства и продолжается всю жизнь. Чтобы Рец или Юрсенар так естественно зазвучали на чужом языке, надо, чтобы переводчик в семь лет знал наизусть целые страницы Пушкина, в десять читал Диккенса, а в двадцать держал в памяти чуть не всю русскую поэзию. Юлиана Яковлевна ориентировалась в стилистике разных эпох и писателей блестяще. Вот что она ответила, когда я попросила ее совета, каких бы не самых знаменитых, но затейливых русских авторов почитать, чтобы настроиться на перевод Макса Жакоба: «Наверно, такие голоса звучат в романах писателей второго ряда — Боборыкина, Шеллер-Михайлова и, может, не столько у Островского, сколько у Сухово-Кобылина. У Островского очень уж российский колорит. Кстати сказать, люблю его очень. А может, заглянешь в «Меткое московское слово»? Очень разговорен Горбунов. Это то, что мне с налета приходит в голову». Боюсь, в мою собственную голову такое не придет даже после долгих размышлений.
Мало простой начитанности, мало самого богатого словарного запаса, нужна еще вторая, ассоциативная нервная система, которая срабатывает мгновенно и неожиданно. Например, вот так: «Хотела было в графе "Тема" написать merci, но передо мной тотчас встали любимые строки Саши Черного: "И в ответ прошептала: «Мерси!» Суламифь, молодая шалунья". Но так как шалунья не молода, то говорит она тебе русское "Спасибо!"». (Чем я заслужила благодарность, уже не помню, скоре всего заглянула для нее в какой-нибудь словарь.)
Юлиана Яковлевна не могла, не умела переводить приблизительно, не докопавшись до полной ясности написанного. Даже если оригинал был не слишком хорош. Роман Андрея Макина «Французское завещание» переведен бесспорно лучше, чем написан. В одном эпизоде описывается меню обеда, устроенного в Париже в честь прибытия русского царя. Чтобы перевести меню, Юлиане Яковлевне нужно было точно знать рецепт каждого упомянутого блюда, и она обратилась к главному специалисту по еде всех времен и народов Вильяму Похлебкину, который перевыполнил задание: не только сказал, что как называется и что из чего сделано, но еще и выявил некомпетентность автора — некоторые из блюд на царский стол попасть не могли, если только устроитель обеда не хотел таким образом унизить августейших гостей.
Освоив электронную почту, Юлиана Яковлевна так и не добралась до Интернета с его поисковыми системами, поэтому часто просила заглянуть в Сеть и выловить для нее ответ на какой-нибудь вопрос для очередного перевода. Труда ни малейшего, а какое удовольствие вот так, с цирковой легкостью достать кролика из цилиндра перед восторженной публикой. Но иной раз невод приходил пустым. Не помогали и словари. В таких случаях я прибегаю к помощи уникальной живой энциклопедии — своей старинной подруги и коллеги, ныне живущей за границей, Арины Истратовой. Она согласилась поработать волшебной палочкой и для Юлианы Яковлевны, которая поначалу стеснялась, а потом, после уверений Арины, что она только рада помочь, выстрелила целым залпом вопросов, прибавив мольеровское: «Tul’asvoulu, GeorgesDandin!» Арина быстро на все ответила и подписалась: «Ваш верный Жорж». «Драгоценный Жорж!» — начала следующее письмо Юлиана Яковлевна. Так возникла игра. Вдвоем они расшифровывали эпиграф к одной из книг Юрсенар — Жорж опознал в нем девиз художника ван Эйка «Alsichkan», изображенный в перевернутом виде. Когда это блестящее опознание было завершено, оказалось, что в книге был типографский брак.
Вот еще одна консультация: «Юрсенар называет Антиноя "присяжным eromen" Адриана. Слово это выделено курсивом. По-гречески оно означает "любовник, возлюбленный". Это ясно и из контекста. Но меня удивило, что Юрсенар, прекрасно знавшая греческий, написала это слово латиницей. В моем маленьком Робере этого слова нет. Но чтобы сделать сноску, я должна знать, не вошло ли оно во французский. Встречалось ли оно Вам? Где его искать? Ваше мнение, мой высокочтимый Жорж?»
Особенно придирчиво Юлиана Яковлевна относилась к переводу небольшого шедевра — книги Карен Бликсен «Пир Бабетты». Тут снова пришлось искать кулинарную лексику, но кроме того она старалась не упустить ни одной скрытой цитаты, вникнуть в созвучия слов и мыслей героев (в центре повести — кружок пламенных протестантов).
«Я продолжаю Вас эксплуатировать, — пишет Яхнина Жоржу. — Как бы Вы перевели эти строки? Судя по всему, Вы и датский отлично знаете. Так вот, в датском тексте в псалме это "Miskundhed og Sandhed moedes, kaere broedre. Retfaerd og Fryd skulle kysse hinanden". Причем цитируется это как прозаические слова, не как псалом (хотя в тексте есть псалмы. Но это не важно. Важно другое. В речи генерала милосердие будет звучать как Naade).
Спасибо, милый, уникальный, щедрый Жорж. Мне совестно Вас эксплуатировать — но все же я поддаюсь сладкому соблазну!»
В русском тексте пастор произносит стихи 85-го псалма: «Милость и истина сретятся, правда и мир облобызаются».
И последняя цитата, из письма по какому-то личному поводу. Привожу ее с разрешения Арины-Жоржа:
«Конечно, надо жить и хранить память об ушедших. Эту мудрость мне уже давно пришлось постичь, и с каждой новой потерей укрепляется сознание, что в нее надо верить».