Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2005
Этим летом в Ганновере, где я обретаюсь уже — страшно вымолвить — полжизни, побывала московская съемочная группа. Снимали фильм о русских уличных музыкантах. Мне предложили выступить в роли чичероне. Я о чем-то рассказывал перед камерой, попутно вступая в разговоры с разными баянистами и прочими бременскими музыкантами, которые, обыкновенно, представлялись студентами консерватории, собирающими деньги на новый инструмент. Я не мастер разговорного жанра и незаметно подглядывал в шпаргалку, а чтоб не выходило слишком гладко, уснащал свою речь фиоритурами косноязычия: междометиями, вводными. Шпаргалка эта сохранилась. Быть может, она заинтересует читателя.
Полагаю, что отношение среднеарифметического интеллигента к классической музыке сродни моему отношению к классическим языкам. А именно: О!.. И все же можно считать себя культурным человеком и без знания латыни — это не стыдно, ее никто не знает. Но с “гемольной” симфонией Моцарта быть в таких же отношениях, как с какой-нибудь эклогой (кто их там писал, Овидий или Вергилий?), это уже позор.
Касательно моцартовской симфонии, подскажу: симфония Моцарта g-moll или соль-минор, это сороковая — в России чаще различают музыкальные опусы по номерам, а не по тональностям.
Итак, позор на всю Европу тому, кто не знает соль-минорной симфонии Моцарта, а сам при этом щелкает как орешки интеллектуальные романы Павича, к пятнадцати годам прочитал всего Бальзака и клянется именем Пастернака. А как стыдно при слове “Элизе” лихорадочно теряться в догадках: а что это?.. Если угодно, это “Полонез Огинского” для немцев. Только написал его не Огинский, а Бетховен.
Во искупление своего музыкального невежества интеллигентные родители начинают учить своих детей музыке. То есть учить играть на фортепиано — или, как еще говорят, “на пианино”, поскольку так называется купленный ими инструмент. Некоторые начинают учить ребенка на скрипке, вероятно, потому, что купить пианино им не по карману, да и занимает много места. Но тогда уж лучше на виолончели, это куда культурней — а места занимает чуть больше скрипки. Учить ребенка на флейте — это, конечно, самый большой изыск. Сказать: “Мой Никита играет на флейте”. То же самое, что заявить: он припал к истокам мировой культуры… флейта Пана…
Между прочим, когда я учился, флейтистов у нас в консерватории называли “мозгодуями”. Вообще существовали стереотипные характеристики музыкантов по инструментальному признаку. Они носили шуточный характер, но, знаете, в каждом апельсине есть долька правды. Например, совершенной притчей во языцех являлся альтист. О нем говорили: “скрипач с темным прошлым”, поскольку на альт, обычно, переводят скрипачей с диагнозом “профнепригоден”. Про альтистов сложено множество анекдотов, по-немецки издан даже целый сборник. Например: “Оркестр на гастролях в Израиле, все довольны, только альтист одиноко сидит на берегу Генисаретского озера: ▒Господи, сделай так, чтобы надо мной перестали смеяться, чтобы я свершил что-то необыкновенное…’ И о чудо! Он пошел по водам. А все смотрят и говорят: ▒Вон альтист, даже плавать не умеет’”.
Но в первую очередь учиться музыке все же значит учиться на пианино. Когда-то Антон Рубинштейн сказал, что играть на рояле просто: в нужное время следует нажимать нужные клавиши. Собственно, этому детей и учат, когда говорят, что их учат музыке. Большинство бросает это запредельно-скучное занятие в период полового созревания. Пользы от него — как от военного дела или уроков рисования, разве что воспоминания останутся куда более тягостные.
Тем не менее какое-то количество детей, которых волевые родители возьмут в оборот по-крупному, с дальним прицелом, смогут преодолеть барьер лени, скуки, отвращения. Им передастся амбициозность взрослых, они будут охвачены азартом соревнования, тем что греки называли словом “агон” и что, по мнению многих, является движущей силой всякой деятельности. Они — потенциальные конкурсанты. У них перед глазами пример тех, кто преуспел, кто, стоя на эстраде, грудью встречает шквал оваций, кто удостоился международного признания. Они уже профессионалы. Сперва будущие, но будущее имеет обыкновение превращаться в настоящее. И вот они незаметно для себя никакие к черту не “будущие” — они просто профессионалы.
Наступает момент истины. Их профессия, исполнение на музыкальных инструментах классической музыки, на что они положили уйму сил, детство и юность, вывихнув соответствующим образом себе мозги, — их профессия не пользуется спросом. Вернее, пользуется спросом отнюдь не в тех количествах, в каких себя предлагает. Эти молодые люди — флейтисты, скрипачи, пианисты, кларнетисты, виолончелисты, — все эти “альтисты даниловы”, которых ежегодно сотнями выплескивают на биржу труда музыкальные ВУЗы, — все они оказались жертвой иллюзии, внушенной им старшим поколением. Иллюзии того, что культурные ценности непреходящи.
Еще царь Соломон носил кольцо с надписью “А коль овер” — “Все проходит”. Это относится и к культурным ценностям: одни сменяются другими, какие-то видоизменяются до немыслимого — до глумления над собою. Практически, сороковую соль-минорную симфонию Моцарта сегодня знает каждый подросток, потому что на ее мотив звонит треть всех мобильных телефонов. И не важно, хорошо это или плохо, это — нормально. Жаль, что в современном концертном зале нельзя провести спиритический сеанс: чтобы не стилизованный под барокко оркестр исполнял кантату Баха, а оркестрик, который играл ее на хорах церкви Святого Фомы в пору, когда Бах служил там регентом. Мы бы такое услышали… Равно как свой скрипичный концерт в исполнении Спивакова Моцарт вряд ли признал бы своим: эффект был бы таким же, как если б Элвис Пресли исполнил романс Чайковского — Чайковскому.
Музыка, которую мы называем классической, явление довольно новое и ограничено эстетикой романтизма. Хронологически романтизм наложился на XIX век, значительно расширив его с обеих сторон. Музыкальный XIX век длился дольше ста лет. Бетховен, связывающийся в нашем представлении именно с этим веком, большую часть жизни прожил в XVIII. Так же и музыка XX века есть не что иное, как путь в несколько десятилетий, который, под скрежет тормозов, когда пассажиры валятся друг на друга, проделала романтическая музыка, прежде чем окончательно остановиться. Ее полная и окончательная остановка совпала с остановкой сердца Дмитрия Шостаковича.
Чтобы это не выглядело совсем голословным, предлагаю поставить эксперимент. Мысленно переносимся на сто лет назад. Рубеж веков. И просим какого-нибудь завсегдатая концертов Русского музыкального общества перечислить имена известных современных композиторов. Этих имен будет очень много, большинство памятно нам и сегодня, из них несколько по праву считаются величайшими. При этом наш меломан, человек консервативных вкусов, найдет их музыку несколько вычурной, сложной, Рихарду Штраусу поставит в пример Пуччини или Чайковского. Дебюсси и вовсе отругает. А вот кого назовет меломан наших дней? Загадка природы.
Будучи профессионалом, я назову, конечно, нескольких старцев, входящих в современную композиторскую номенклатуру. Они никому неведомы, кроме своих собратьев по ремеслу, которое уже давным давно является вещью в себе. Живая музыка, одушевляющая миллионы, сотни миллионов, орущая на каждом углу, не требует исполнителей в консерваторском понимании этого слова. Она и есть современная музыка, другой современной музыки нет. А то, что мне со всякими группами, хитами, хеви-металом и прочим отбиванием ритма решительно нечего делать, это, как говорится, моя проблема. Однако машина, штампующая кадры для воспроизведения несуществующей более музыки, продолжает работать на полную катушку, тиражируя подобных мне исполнителей музыки двухсотлетней давности. При этом машина совершенствует свои изделия: сегодня играют лучше, чем вчера. Со всей ответственностью могу сказать: за последние двадцать лет профессиональный уровень молодых скрипачей в Германии неизмеримо вырос. Они вполне могут составить конкуренцию своим русским сверстникам, о чем недавно еще и помыслить было трудно.
Характерно, что Баха откопал XIX век — как за несколько столетий до этого откапывали шедевры античного искусства. Разница заключалась лишь в том, что, в отличие от Фидия или Праксителя, Бах и у современников великой славой не пользовался. Ценился как органист, импровизатор. Так что не будем удивляться, если новый академик Фоменко заявит, что никакого Баха не было, а все это выдумка Шумана с Мендельсоном, якобы открывших его. Тот Бах, которого мы знаем, действительно до известной степени продукт романтической эпохи. Романтизм, окружив музыку ореолом святости, уверовал в бессмертие созданной им музыкальной формы. Прежде, в век барокко, музыка писалась “по случаю”. Этим случаем могло быть любое событие: рождение, смерть, свадьба, званый обед, предстоящие Рождество или Пасха. Исполненное самим же композитором или под его управлением, музыкальное произведение переставало быть актуальным. По нынешним меркам его ожидала участь прочитанной газеты. Когда еще Леонардо да Винчи назвал музыку “жалкой”, оттого что “она умирает при своем рождении”.
Романтизм вознес музыку на такой пьедестал, когда сама мысль, что творенье гения может устареть, казалась кощунственной. Именно тогда в европейской музыке возникает что-то вроде разделения труда, роль исполнителя приобретает все большую самостоятельность. Первоначально он, подобно Паганини, играет по преимуществу собственные сочинения, в которых, как на спортивной арене, проявляется его феноменальная виртуозность. Но вскоре виртуоз превращается в интерпретатора не им созданных произведений и настолько утверждается в этом новом для себя качестве, что интерпретация музыкального произведения, то есть его истолкование исполнителем, делается важнейшей составной частью европейской музыкальной культуры. Отныне гениальная музыка как бы не существует вне гениальной интерпретации, она нуждается в великом исполнителе едва ли не больше, чем он в ней.
В начале XX века культ исполнителя, которому рукоплещет поверженное к его ногам человечество, достигает своего апогея. Но именно тогда же, в 1913 году, который Ахматова считала последним годом XIX века, живущий в Вене Арнольд Шëнберг разрабатывает новую теорию музыки, отменяющую, если так можно выразиться, музыкальную гравитацию. Музыка освобождается от тяготеющего над ней гнета тональностей, господству до-мажора или соль-минора положен конец. “Сегодня я предопределил приоритет немецкой музыки на следующие сто лет!” — воскликнул Шëнберг. В этот день он подписал акт о полной и безоговорочной капитуляции не только немецкой, но и вообще европейской музыки.
Музыка XX века знает немало звездных имен — имен тех, кто уже опускал занавес. Особенно ярко среди них горят русские имена: Стравинский, Шостакович, Прокофьев. Да, по сути говоря, и Рахманинов. Россия поздно вступила в клуб великих музыкальных наций — их на самом деле наперечет: Италия, Франция, Германия, — но зато последней покинула капитанский мостик. Какое-то время прибежищем классической музыки оставалось кино, где она тихо мутировала в попсу.
Но школа классического исполнительства этого словно не замечает, ее бесчисленные питомцы продолжают тешить себя несбыточными мечтами. В чем сегодня смысл их существования? Новых произведений для них не пишется. Временная пропасть между исполняемым ими и современностью растет. Еще одна интерпретация, еще одно истолкование — того, что давно уже обрело свое второе рождение в телевизионной рекламе пиццы или в звонке мобильного телефона. Нет такого сочинения, мало-мальски значительного, которое не было бы записано — каждое! — десятки, а то и сотни раз. И эти звукозаписи, не отличимые одна от другой, продолжают наполнять рынок. Они стоят сущие копейки и прокормить тех, кто на них записан, никак не могут. Сколько уличных музыкантов предлагают вам помимо своей игры так же и свои диски. А все же обаяние великой культуры XIX века не позволяет нам открыто признать, что изжит один из ее любимых мифов — миф о гениальном исполнителе. Язык не поворачивается.
Профессионалы — в Германии, в частности, — об этом говорят, но знаменитый совет Козьмы Прутковы: “зри в корень!” — по вполне понятным причинам игнорируется: зачем же рубить сук, на котором сидишь. “Да, нелегкие времена для нашей профессии… да, введение евро… да, экономика переживает кризис… да, это бьет в первую очередь по культуре: урезают бюджеты оперных театров, распускают оркестры… а еще Восточная Европа рвется к нам в гости… ах, что вы говорите — Восточная Европа… Юго-Восточная Азия, где проживает половина всего человечества, прослышала о триумфах юных дарований на Западе и теперь охвачена пианистической лихорадкой. Пятимиллионная армия китайских пианистов, один другого лучше, угрожает нам своим вторжением… и это когда своих-то не знаешь, как трудоустроить”. Такие разговоры ведутся, перемежаясь со вздохами.
За четверть века, что я работаю в Ганноверской опере, две вещи в ней переменились кардинально: на девяносто процентов сократилось число курильщиков среди оркестрантов и на сто процентов сократилось число тех, кто профессионально обучает своих детей музыке.