Повесть. Послесловие Татьяны Бек
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2005
ЛЕСТНИЦА БЫТИЯ,
ИЛИ ТАКАЯ РОДНАЯ ПРОЗА
Какая грустная вещь — маленькая повесть (или большая новелла?) Наталии Гинзбург “Дорога в город”!
То ли конец 20-х, то ли 30-е годы минувшего века… Итальянский городок — предместье — деревня.
История молодой провинциальной девушки Делии, рано и без особой даже страсти ставшей женщиной, устроившей переполох в своей бедной и несчастливой семье, перенесшей в домашней ссылке беременность, невольно погубившей и впрямь любящего ее юношу, а замуж вышедшей насильно и для себя, и для жениха — так, чтобы грех прикрыть…
Почти одновременно грядут в забытой Богом итальянской провинции времен фашизма (история лишь мерцает здесь на далеком фоне) два воистину могучих события: рождается у юной героини нежеланный сынок и, спившись с горя и буквально истаяв от тоски, умирает отодвинутый ею (верней, разворотом событий) друг Нини…
Сама писательница, творчески раскрепостившись, говорила о своей ранней “Дороге в город”, что порою она кажется ей легкомысленной и холодной. Это не так.
Да, в интонации рассказчицы нет жара оценок, нет открыто философских трактовок, нет экзистенциальных выводов. И в этом сила, в этом органика ее повествования — жизнь явлена как есть, она, казалось бы, непритязательно разворачивает перед нами свою обыденную фабулу, она течет, плещется, спотыкается о бытийные пороги…
Как сказал один прекрасный питерский поэт наших дней: “Мой ангел, я люблю тебя, / а ты его, а он другую, / а та, платочек теребя, / меня. А я и в ус не дую…” Персонажи этой повести тоже не дуют в ус, но лишь до поры до времени.
Сравнение этой прозы с неореализмом в итальянском кинематографе лежит на поверхности. Будничный ритм, вспышки крупного плана, деталь за деталью, мелочь за мелочью, подробность за подробностью, но сквозь всю эту бесхитростную, казалось бы, сетку идут на вас тараном Рождение и Смерть, Юность и Старость… Одним словом — Жизнь собственной персоной и в полном объеме.
Недаром итальянская писательница Наталия Гинзбург так любила русского писателя Антона Чехова — ее ракурс близок и чеховской прозе, и его же драматургии. Казалось бы, ничего особенного не происходит — а тем временем происходят тектонические изменения и в судьбах, и в душах персонажей.
Никакого пафоса. Почти нет символов и метафор. Масса и хозяйственных, и ремесленных обстоятельств, прописанных с натуральной точностью и тщательностью.
На этом-то, почти документальном фоне с мистической выразительностью явлен сон героини, только что узнавшей о смерти буквально пропитавшегося водкой Нини: “Ночью мне приснилось, что Нини пробрался в больницу, тайком взял ребенка и ушел с ним, а я бежала за ним и спрашивала, куда он дел ребенка. Он достал его из-под куртки, но ребенок стал маленький-премаленький, как яблоко, а потом вдруг Нини бросился со всех ног вниз по лестнице…”
В этом сбивчивом, от первого лица, рассказе юной матери о своем больничном сновидении — вся не нравоучительная философия “Дороги в город”: мотивы и пути бытия переплетены в сложнейший и не поддающийся рациональной логике узел. Мертвый человек может оказаться вдруг важней и значительнее живых, живой — уменьшиться в нашем восприятии не по своей воле, и вообще кто знает, куда в конце концов ведет всех нас крутая лестница бытия? Какие такие ружья выстрелят в нас самих в последнем акте выпавшей на нашу долю драмы?
У повестушки Наталии Гинзбург — эпиграф из самого Екклесиаста (знак читателю: масштаб этих, вроде бы периферийных, сюжетов гораздо крупней, чем может вам всем показаться!) и открытый финал, что делает ее прочтение поливариантным и, как ни странно, обнадеживающим.
…Думала-думала: какой бы эпитет подобрать к этой, неожиданно открывшейся мне и пришедшейся по душе (или, говоря скромнее, впору) прозе?
Поняла: это — родная проза.