Роман
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 12, 2005
Перевод Е. Суриц
МЮРИЕЛ СПАРК[1]
…дело кончилось нанесением ран, и общество разошлось при пролитии крови.
Лукиан. «Пир»
…больше всего запомнилось ему, как Сократ побуждал двоих других признать, что гений комедии тот же, что и гений трагедии, и что артист истинный в трагедии есть и в комедии артист.
Платон. «Пир»
1
— Это насилие! — голос достиг высот, ему недоступных прежде, и дошел прямо-таки до визга, пока он озирал разгром. — Это надругательство!
Насилия не было никакого, была кража.
Он был лорд Сьюзи; титул был наследственный, и когда это объясняли занятым людям перед знакомством, тем хотелось спросить: «Ну, а сам-то он что?» И правда, сам он мало что совершил. Он приближался к опасному рубежу пятидесятилетия, к мужскому климаксу, как говорится. Два предыдущих брака и два развода пронеслись, как бури на старинных морских путях.
Хелен, нынешней леди Сьюзи, было двадцать два года. Она стояла, сонная, длинноногая, воздев руки к черной стриженой голове, и поражалась. Она была замужем за Сьюзи почти год и уж не раз подумывала смыться. Познакомились они на школьном спектакле, лорд пришел посмотреть, как дочь играет в «Смерти коммивояжера»[2], на сей раз рекомендованной драматическим обществом. Хелен училась в одном классе с Перл, единственным отпрыском лорда Сьюзи, притом от второго брака. Теперь Перл была далеко, на Манхэттене, сидела за компьютером в ООН, писала, что это «не работа, а конфетка», нагоняя на Хелен зависть и досаду. У самой Хелен родители тоже были в разводе. Она скучала по отцу, видно, потому, она объясняла, ей всегда нравились старики, вот в конце концов она и клюнула на Брайана Сьюзи.
Хелен потерянно оглядывала разгром, а два полисмена, среди ночи разбудившие их сообщением, что входная дверь у них настежь, а свет горит, теперь собирались ретироваться. Оба диву давались, как это ни один из супругов не слышал ни звука.
— А шум-то был, похоже, — сказал один.
Хелен сронила с головы руки.
— Я слышала шум и не слышала, — сказала она. — Я, в общем, спала, и во сне был звук, но, возможно, это реальный звук вошел в мой сон.
— Ну что такое она говорит! — кипел Брайан. — То она ничего не слышала, то слышала это во сне.
— А-а, без разницы, — сказал полисмен. — Оно и лучше, что не спустились. Еще бы прихлопнули вас.
Они ушли, и Хелен стала нашаривать взглядом уцелевшую среди битых бутылок. Напала на какой-то портвейн. На кухне, куда не проникли вандалы, в шкафу была куча разных бутылок с выпивкой; она подцепила бутылку коньяка и намешала недавно ею открытый коктейль.
— Брайан! — она позвала. Он сидел на нижней ступеньке, уронив лицо в ладони. Она ему принесла бокал портвейна с коньяком, свою смесь, и подсела к нему на ступеньку.
— Насилие… — он стонал. — Чувство такое, будто тебя изнасиловали.
— Да? Ну, это я не знаю, — сказала Хелен. — Они взяли серебро, технику и старинное зеркало. А остальное переломали.
Дом был викторианский, трехэтажный, в тихой улочке за Кембервелл-Нью-роуд.
— А раньше тебя когда-нибудь грабили? — спросила она. Они не так давно были женаты, чтоб знать друг о друге всю подноготную.
— Нет. Терял кое-что. Слуги бывали нечестные. Домашние дела. Еще мама однажды потеряла кольцо. Но чтобы так ограбили! Полтретьего, три ночи, а я ничего не слышал. И ты ничего не слышала, согласись. Они же могли подняться и нас уничтожить.
— Надо бы сигнализацию завести, — сказала она. — Полезная вещь. Но они умеют отключать сигнализацию.
— Безумие — хранить серебро, — сказал он. — С ним столько хлопот, а после его крадут.
— В основном там были свадебные подарки моих родственников, — сказала она. Его-то серебро было наверху, в большом сейфе в ванной.
— Ненавижу свадебные подарки, — сказал Брайан. — Будь у тебя мой опыт свадебных подарков, ты бы меня поняла.
— Да, похоже, они не сильно скрепляют брак, — сказала она.
— Что за штуку мы пьем?
— Называется возбуждающий сок.-
— И они все стены обписали, — простонал он. — Это безобразие, когда обписывают твои стены и все твое достояние. Унизительно.
Хозяйка представляет друг другу тех, кто еще не знаком.
«Лорд и леди Сьюзи, то есть Брайан и Хелен, позвольте представить вам Роланда Сайкса. С Аннабел Трис вы знакомы…Эрнст Анцингер… знакомы, вот и прекрасно. Миссис и мистер Дамьен, Уильям и Маргарет…». Хозяин разливает аперитивы. Всего их десятеро. Дом в Айлингтоне. Гостиная вся сплошной беж, и в дверях лазурный просвет столовой.
Женщины здесь поразительно разные, пятеро мужчин странно похожи, только возраст разный. Хозяева — Харли Рид, американский художник пятидесяти с хвостиком, и Крис Донован, австралийка, вдова и богачка, ей сильно за сорок. Они живут вместе. Исключительно удачный и тесный союз.
Полчаса спустя компания сидит за столом. Кто-то кому-то внове, но, в общем, двое хозяев и восемь гостей куда больше известны друг другу, чем сейчас они, скажем, известны нам.
Харли Рид сидит во главе стола за этим ужином на десятерых, Хелен Сьюзи у него по правую руку, слева сидит Элла Анцингер. На другом конце стола — хозяйка, роскошная и богатая Крис Донован, и внимание ее уже узурпировал Брайан Сьюзи, сидящий справа. Худое, темное лицо, глаза выпучены. «Все стены обписали», — сетует Брайан.
Эрнст Анцингер, загорелый, успешный, слегка поседелый до времени, помещен слева от Крис Донован. В Лондон он, как всегда, наведался по делам из Брюсселя, где он заседает в одной международной комиссии по финансам Евросоюза. Жена его Элла — в точности наискось напротив, рядом с Харли Ридом.
— Все сплошь обписали, — твердит Брайан Сьюзи.
Эрнст мечтает сбить его с темы, поскольку подают сухое шампанское в стройных бокалах, и эти подробности ограбления Брайана Сьюзи, он чувствует, тут решительно ни к чему.
Слуга, недавно обретенный из лучшей школы дворецких, вместе с взятым на вечер подручным, юным аспирантом новейшей истории, плывут вдоль стола, оба в белых куртках, вполне безучастно, но Эрнст боится, что они слышат рассуждения лорда Сьюзи, и явно вздыхает с облегчением, когда лорд переходит к деловому перечню недостающих и поврежденных предметов.
— Вот и я всегда Харли говорю, — вставляет Крис Донован, — как отвернешься от своего имущества, так и пиши пропало. Может, больше ты его никогда не увидишь.
Маргарет Дамьен — романтического вида девица с гривой темно-рыжих волос — поразительного, возможно, природного цвета. Она говорит:
— Есть такие строки Уолтера Деламара:
…Смотри любовно всякий час
На все, на все…
Харли Рид поднимает бокал с шампанским:
— Предлагаю выпить за Маргарет и Уильяма, за их будущее.
Уильям Дамьен улыбается. Пьют за молодоженов.
Харли Рид на своем конце стола беседует с Хелен Сьюзи, сидящей справа. Хелен, очевидно, сконфужена тем, что при всем желании не может не слышать мужних пеней.
— Это на прошлой неделе было, — говорит Хелен.
— Изнасилование, — жужжит голос мужа. — Я чувствовал себя так, будто меня изнасиловали.
Хелен смотрит в тарелку с заливной семгой, бесшумно перед нею поставленную. Она берется за вилку.
Харли тоже берется за вилку и, передавая крошечные булочки Элле Анцингер, сидящей слева, меж тем продолжает беседу с Хелен.
— А случалось ли вам когда-нибудь слышать, — он спрашивает невинно, — про Святую Анкамбру?
— Святую Ан… как?
— Этой средневековой святой, — говорит Харли, — молились, особенно женщины, об избавлении от супругов. Она была португальская принцесса и не хотела идти замуж. Отец ей подобрал мужа. Она молилась о том, чтобы потерять привлекательность, и молитва была уважена. У нее выросла борода, что, разумеется, отвадило жениха. В результате отец отдал ее на распятие. В часовне короля Генриха VII в Вестминстерском аббатстве сохранилось изображение — длинные волосы, окладистая борода.
— Лучше уж я не буду молиться святой Анкамбре, — решает Хелен, чей супруг на другом конце стола продолжает перебирать свои протори, — еще борода вырастет.
— Очень маловероятно, — говорит Харли.
— Тогда попытаю метод Анкамбры, — сдается Хелен.
Элла Анцингер, слева от Харли, хоть и беседует с юным Уильямом Дамьеном, одним ухом ловит эту пристрелку. Элле Анцингер в беседу с Уильямом Дамьеном вставить особенно нечего, раз тема грабежа господствует за столом, Уильям же сообщает, что у жены его Маргарет во время свадебного путешествия украли во Флоренции сумочку. Длинные светлые волосы Эллы нежно дымятся вдоль щек.
— Изнасилование, сущее изнасилование! — летит с другого конца стола.
— Но вы обращались в полицию? — спрашивает Элла, заинтригованная мятежной Анкамброй.
— Да-а, — тянет Уильям. Не то чтоб у него вообще такая манера, он тянет сейчас, очевидно, оттого, что скучает. — Но сумочку нам не вернули, — объясняет он добросовестно. — Главное, там были документы. Маргарет потеряла паспорт, кредитку, пришлось идти в консульство. Такие дела.
Элла говорит:
— На что вам пришлось тратить время в медовый месяц!
— Ну, все же опыт, — тянет Уильям.
— Да, но стоило ли ради такого опыта ездить за границу? И вообще, лучше бы его никогда не было.
— Пожалуй, — Уильям устремляет взгляд через стол с легкой гримаской, призванной изобразить: «Ну сколько можно?» Но Маргарет на него не смотрит. Женщина слева от него, Аннабел Трис, поглощена другим своим соседом, Брайаном Сьюзи, и его жалобами. У нее высокий лоб, сильная челюсть. Она в голубом платье и в жемчугах.
— Вы живете в Лондоне? — Уильям спрашивает Эллу.
— Мы часто бываем в Брюсселе, муж там работает, но я надеюсь подыскать постоянную лондонскую квартиру. У меня теперь своя работа, я преподаю в лондонском университете. География, картография.
Нет, в общем, она не дура. Здесь за столом нет дураков. Харли и Крис всегда скрупулезно вымеряют интеллектуальный потенциал гостей, устраивая прием. Уильям, ободрясь, смотрит на жену, и та улыбается ему в ответ, с заливным на вилке. Она устремляет свое внимание на Роланда Сайкса, молодого человека слева.
— Возможно, — говорит она, — и в грабежах есть благо.
Роналд Сайкс, посверкивая искусственной сединой своего бобрика, замечает, что в грабеже трудно усмотреть благо, разве что для воров.
— Некоторые мистики, — говорит Маргарет, — видят высшее благо в том, чтоб отрешиться от своего любимого достояния.
— Есть разница, однако, — отрешаетесь ли вы от него сами или вас грабят, — ловко находится Роланд. — Оставя в стороне высокоморальный аспект, с обыкновенной нравственной точки зрения грабеж является преступлением, тогда как добровольный отказ от собственности отнюдь не является.
Кузина Роланда, Аннабел Трис, пытается утешить соседа, Брайана Сьюзи, убеждая его, что воры, вломившиеся к нему в дом, умственно отсталые, наркоманы, и потому скорей достойны жалости, чем осуждения.
— Э-э, но они знали, что делают, — брюзжит Брайан. — Они могли, правда, и больше напакостить, знай они цену тому, чего не взяли. Кстати, оставили на стене Фрэнсиса Бэкона. Оставили гитару жены.
— Вот именно, именно, — подхватывает Аннабел. — Важно не то, что они взяли, а то, что оставили.
— Может, сообразили, что такую картину нелегко будет сбыть, — брюзжит Брайан. — И я нисколько не удивлюсь, если гитару они оставили из солидарности со своим поколением.
— Факт тот, что они умственно ограниченные, — говорит Аннабел. — Или, возможно, отсталые исторически.
Брайан Сьюзи в недоумении. Аннабел, ассистент режиссера на телевидении, увлекается философией и психологией, отдает им массу свободного времени. И даже вывела теорию, согласно которой каждый человек психологически соответствует определенной эпохе. «Кто-то, — просвещает она Брайана, — соответствует восемнадцатому веку, кто-то двенадцатому. Всем психиатрам следовало бы изучать историю. Большинство пациентов исторически отсталые, — она говорит, — застряли в своей эпохе, не могут отвечать на вызовы современности и мириться с ее обычаями».
— Люди, вломившиеся в мой дом, принадлежат, надо полагать, неандертальской эпохе, — не унимается Брайан. — Обписать все кругом! — Он брюзжит, он чуть ли не рявкает, нет, снисходить к ворам он не намерен, Аннабел же, отнюдь не хорошенькой, не дано умягчить его тон.
Тарелки убраны, подается следующее блюдо. Входит молодой аспирант-подручный, высокий, изящный, в темных кудрях над тонким смуглым лицом, с почти сросшимися бровями, с открытым, приятным взглядом. Он несет блюдо: откормленный фазан обложен колбасками в сале, и рядом гарнир — горошек с морковкой. Приладив раздавальную вилку к ложке, он обносит гостей, начав с Хелен Сьюзи. За ним следует постоянный дворецкий, разливая бордо по бокалам. Юный аспирант, обслужив Хелен Сьюзи, плывет вдоль стола, по очереди склоняясь над каждой дамой. Потом, как было ему предписано, он оделяет мужчин с точно такого же блюда, дождавшегося своего часа на сервировочном столике. Вот все оделены фазаном, у всех в бокалах вино, и дворецкий водворяет на сервировочный столик блюдо с картофелем во фритюре. Все должно идти как по маслу, без промедления, минута в минуту, и чтоб никто этого не замечал. Однако, когда картофель достигает Эрнста Анцингера, дребезжит раздавальная вилка. Вилка упала на пол. «Пустяки, — говорит Эрнст, — ложкой обойдусь». Что он и делает. На самом деле, заминка объясняется тем, что Эрнсту приспичило тронуть запястье юного аспиранта, занятого раздачей.
Элла Анцингер тем временем перегибается через Уильяма Дамьена к Аннабел Трис, сидящей от него слева, впрочем, и его включая в разговор. Тема грабежа отставлена ради вопроса о женской карьере.
— Нет, ну как это — не работать! И замужней женщине тоже хочется чего-то добиться в жизни, все это знают, — говорит Элла. — Вам, девушке свободной, не нужно складывать их пижамы, чистить костюмы и гладить рубашки.
— И вы, правда, все это проделываете? — говорит Уильям. — Тогда я дико рад, что женился. Ой, как-то мне даже не верится…
— Это правда, отнюдь не метафора, и притом довольно часто приходится, — говорит Элла.
Аннабел говорит:
— Это так возбуждает — когда трогаешь мужскую одежду… это такое удовлетворение — психологическое, я имею в виду.
— Ну, если любишь человека, наверно, — говорит Элла.
— Само собой.
2
За три недели до этого ужина в доме Харли Рида и Крис Донован Эрнст Анцигер охорашивал цветы у себя в кабинете в меблирашке, снимаемой из-за его наездов из Брюсселя.
— Элла, — сообщал он молодому человеку, который, сидя на диване, следил за его руками, — как ты знаешь, подыскивает квартиру. Ей нужно обосноваться в Лондоне из-за работы. По-моему, она будет что ни день мотаться в Брюссель, может, даже разминаясь со мною. Любопытная ситуация. Элла любит ирисы и розы. Они прелестно смотрятся вместе, если правильно их поставить.
Он досказал все, что хотел, и, не дождавшись ответа, промычал какой-то зачаточный мотив. Потом сказал:
— Знаешь, Люк, а ведь мы с Эллой правда любим друг друга. Когда мы познакомились, ей было шестнадцать, мне девятнадцать. Мы оба из Манчестера.
Люк сказал:
— Элла прямо потрясающая женщина. Это невозможно отрицать.
Люк учился в аспирантуре Лондонского университета, окончив Ратджерс[3] в Штатах. Родом он был из Нью-Джерси. Учился на гранты, а деньги на жизнь добывал, прислуживая за столом в ресторанах и частных домах по несколько раз в неделю. Через три недели он подрядился помогать на званом ужине в Айлингтоне, у Харли Рида и Крис Донован.
Хрустнул ключ в замке.
— Привет, — сказала Элла. — А-а, Люк, привет, — сказала она. — Какие цветочки!
Элла была рослая, подтянутая, очень светлые волосы висели вдоль узких щек. Ей было сорок два года. Она заметно обрадовалась, увидев красавца Люка. Чмокнула его и Эрнста, рассиявшегося при её появлении.
Это Элла представила Эрнсту Люка, несколько месяцев назад зазвав его ужинать к ним в меблирашку. Она присмотрела Люка в университетской библиотеке. В тот вечер из Брюсселя приехал Эрнст. Молодой человек пришелся по вкусу Эрнсту, он положительно его веселил, тем, например, как, хвастаясь вполне нехитрыми достижениями на академическом поприще, твердо молчал о том, чем по справедливости мог бы гордиться: как храбро он сам, без знакомств и подачек, одолевал свои университеты.
Эрнст был высокий, с проседью, с черными густыми бровями и блестящими глазами, до того темными, что невозможно определить цвет. У него был большой, красивый рот, недавно запущенная седая бородка и длинноватый нос. Что ему шло. Ему было сорок пять лет. Сначала он думал, что Люк спит с Эллой в те дни и недели, когда она приезжает в Лондон одна, бросая его в Брюсселе. Он, в общем, даже не возражал, что ж, дело естественное. Но теперь ему как-то с трудом верилось, что Люк любовник жены, уж слишком явную склонность демонстрировал юноша к собственной его особе.
— Не избаловать бы его, — сказала Элла, потому что Люк к ним зачастил, особенно в дни отсутствия мужа.
Эрнст сказал:
— Не давай ему денег.
— Не буду. Он и не просит.
— Ладно. Накорми, дай выпить, и хватит с него. И пусть накроет на стол и посуду помоет.
— Все он делает, и просить не приходится. Надеюсь, он мне найти квартиру поможет.
У Эрнста с Эллой был единственный ребенок, дочь, недавно она вышла замуж и укатила в Нью-Йорк. Люк, можно сказать, заполнял брешь. Эрнст, такой блестящий, со своими способностями к языкам, предпочитал жизнь в Брюсселе, но раз Элла вздумала строить собственную карьеру в Лондоне, он был вовсе не прочь видеть Люка, наведываясь в столицу, где застревал порой на неделю. Он был вовсе не прочь в первый месяц знакомства, но теперь, два месяца спустя, он, кажется, прямо рехнулся. Старинная блажь, старинная чушь допекала Эрнста, что он ни делал, о чем ни думал, из-за края сознания лезло: Люк; на серьезных встречах, собраньях, на деловых ланчах: Люк. Я положительно на нем помешался, думал Эрнст, захлестывая на себе ремень безопасности и мча от Хитроу в потоке машин к Люку и к Элле тоже, конечно, в свою меблирашку: «Какие цветочки!» Иногда они звонили по телефону вниз, в обслуживание жильцов, заказать еду, а то стряпали сами, у себя в кухонном закутке, и ели там же за стойкой.
— Оставайся ужинать, — сказал Эрнст Люку.
— Не могу, — Люк глянул себе на запястье. — Зафрахтовался на один прием, помогать у буфета, от восьми до двенадцати.
— И как ты ухитряешься заниматься, со всей этой вечерней нагрузкой? — спросила Элла.
— А зачем много заниматься? — сказал Люк. — На лекции ходить, и достаточно. И все абсолютно запоминать. Мы это умеем. Мозги хорошие надо иметь.
— Ну, я просто тобой восхищаюсь, что ты столько работаешь, — сказал Эрнст. — Мало кто из молодежи на такое способен.
— Мозги хорошие надо иметь… — мечтательно протянул Люк, любовно оглядывая свое отражение на глади собственного душевного омута.
Эрнст никак не мог одобрять морального облика юного аспиранта. Тот пил пиво из банки.
Элла вышла за дверь, переодеться. Явилась в брюках и блузке, в ярко-зеленых туфельках на высоченных каблуках. Люк снова глянул себе на запястье.
— Мне пора.
— О, какие часики! Новые, да? — сказала Элла.
— Вполне, — сказал Люк. Он её расцеловал, помахал Эрнсту и вышел.
Элла взяла бутылку сухого мартини. Уселась на диван рядом с Эрнстом.
— Однако, — сказала она. И наклонилась поправить в вазе откачнувшийся ирис.
— Что — «однако»?
— Часы. «Патек Филипп».
— Кажется, дорогие, — сказал он вкрадчиво, вглядываясь в нее.
— Это тебе знать, — сказала Элла.
— Я и знаю, — сказал Эрнст, — но ты, конечно, знаешь еще лучше.
— Ты подарил ему эти часы, Эрнст?
— Нет, а я думал, ты подарила.
— Я? Ты думал, это я подарила?
— А ты не дарила?
— Нет, конечно. С какой стати? Зачем? Если же он их получил от тебя, с другой стороны, тут был, наверно, какой-то мотив. — Ноги в зеленых туфельках на высоченных шпильках, скрещенные, покоились на кофейном столике.
— Ничего я не дарил ему, Элла, — сказал он. — Я вот думаю, кто ему подарил такие часы? — Эрнст явно нервничал. — Тысячи долларов. За этим стоит серьезное богатство.
— И ты надеялся, что это я подарила, — хмыкнула Элла.
— Чего мне надеяться. Просто я рассуждаю.
— А я-то надеялась, это твой подарок, — сказала Элла. — Раз нет, мне даже страшно как-то.
— Нет, это не мой подарок. Мне и самому страшновато. Дело не в часах, дело в неизвестном факторе.
— Если бы ты не дышал к нему неровно, с чего бы тебе пугаться, — сказала Элла.
— Если бы оба мы не дышали неровно, — сказал Эрнст.
— Кажется, ты в основном, — сказала она. — Но все равно. Не хотелось бы вляпаться. Люк плюс неведомый покровитель — это попахивает опасностью. В конце концов, ну что мы про него знаем?
— О, мы много чего знаем, — сказал Эрнст. — Он страшно способный, но зарабатывает на жизнь, не гнушаясь самой скромной работой. Редкие качества в таком мальчишке. Тебе бы его спросить, Элла, откуда у него эти часы.
— Просто не представляю, как можно спросить.
— Ну, этак по-матерински, я имею в виду. У тебя получится.
— А почему бы тебе не спросить? Этак по-отцовски?
— Я не испытываю к Люку родительских чувств.
— Ну, все равно, и родителям не стоит соваться. Никому не стоит соваться к взрослому человеку. Люк прекрасно обойдется без нашей опеки, — сказала она.
Решили пойти поужинать. Элла надела уличные туфли, и двинулись в греческий ресторан.
— Видела сегодня Харли Рида, — сказала Элла. — На телевидении. Консультирует какой-то там про художника фильм.
— У них всегда это бледно выглядит, — сказал Эрнст. — Ненатурально. Художник сует кисть в палитру, легонько пошлепывает по холсту, а сам меж тем цитирует собственные изречения, якобы в беседе с кем-то, забредшим на огонек. Прямо в студию. Как по-твоему, художники держат студии для приема гостей?
— Ну, понятно, кино, телевидение, — сказала Элла. — Но иногда и прочтешь такое: художник разглагольствует с кистью в руке.
— А-а, это у Генри Джеймса. Но на телевидении-то надо бы поубедительней? И сколько они платят Харли? Он богатый. Зачем ему эта работа?
Элла сказала:
— Знаешь, тут он, по-моему, не на деньги купился.
— Кто бы спорил, — сказал Эрнст. В конце концов, он был человек справедливый. — Кстати, я не большой поклонник его живописи. Нет, если есть там идея, идею как раз я схватил. И конечно же, Элла, эти плоские, декоративные постеры — забытые на пляже машинки, неодушевленно тупые медицинские сестры подле карет «скорой помощи» — мне говорят о бюрократизме. Но он продается по завышенным ценам.
— Крис Донован его раскручивает. Конечно, она верит в Харли, — сказала Элла, а про себя подумала: вечно Эрнст ценник навешивает на каждую вещь.
— Ничто не поет, не течет. Какие-то мертвые знаки. Ни горячо, ни холодно. Абсолютно не пробирает, — сказал Эрнст. — И тем не менее продается за дикие тысячи.
Конечно, у Эрнста был вкус. Он ходил по аукционам и млел, меряя денежной меркой каждое произведение искусства. Сам понимал, что это дурная привычка, но втянулся, не мог отстать. Эрнст был католик. И даже во время посещения Папы, и то невольно прикидывал земные богатства понтифика (пожизненный владелец Сикстинской капеллы, хозяин земель Ватикана и всего, что на них…). Эрнст сам понимал, что это почти неприлично, но старался себя убедить, что просто он реалист; и как бросишь, это же прелесть какая — примеривать, почем по текущему курсу идет красота.
По молчаливому соглашению Элла с Эрнстом больше не спали вместе. Знать бы только, спит ли он с Люком? И насколько Люк потаскун? Эта жуткая болезнь… Кстати, если бы он только узнал, что у нее с Люком нет ничего, сразу бы его отпустило. А то получается, с кем ни спишь в последние десять лет, до тебя уже переспали. Можно, конечно, предохраняться, хоть Эрнсту такие новшества невдомек. Вот и помрешь через десять лет, она думала, а я не хочу. Эрнст точно так же думал. Они Люка не знают, вот в чем беда; может, Люк сам себя не знает.
При мысли о Люке Эрнст затуманился. Тут не секс, какой секс. Романтическая же любовь теперь не та, абсолютно не та. И как потеряешь голову, предварительно деловито сглотнув таблетку. Люди теперь друг за другом следят. Элла подозревает меня. Подозревает, что я ее подозреваю. Возможно, мы правы оба. Вроде той гадости, когда муж следил за женой, а она — за ним, ходил ли к причастью. Теперь следят, чтобы предохранялся.
Эрнст стал думать про свою работу. Главы государств, их фавориты сидят за огромным круглым столом, тут же бутылки минеральной воды, переводчики, и такой тягучий, такой тягучий у них разговор. В общем, достаточно нудно.
— Крис и Харли через две недели затеяли ужин. Ты сможешь, надеюсь? — спросила Элла.
— Да, я с той недели на целый месяц застряну в Лондоне.
Они шли домой. Греческая еда камнем давила желудок. Было решено: с греческой едой покончено. Навсегда.
3
Была первая неделя октября, больше чем за две недели до званого ужина, который затеяли в Лондоне Харли Рид с Крис Донован. В Венеции еще стояло тепло, и на мосту Риальто, площади святого Марка и прочих приманчивых местах кишели толпы. У Маргарет Дамьен, столь недавно еще Маргарет Мерчи, и мужа её Уильяма шла вторая неделя медового месяца, первую они провели во Флоренции. Оставалось всего несколько дней, и оба писали открытки, сидя в дорогущем кафе Флориана.
— Стерва эта Венеция, — сказал Уильям.
— Ты ведь так не напишешь, нет? — сказала Маргарет. — Это пойдет открытой почтой. Люди могут прочесть.
— Не напишу. Зато думаю, — ухмыльнулся Уильям.
Вдруг на Маргарет нашла важность.
— Мыслить тоже надо положительно, — произнесла она. — В конце концов, Венеция уникальна.
Жена ему нравилась, даже, в общем, этой своей моралистикой, тем особенно, что принципиально ни о ком плохо не отзывалась. Старомодно, свежо. И необычно, и все замечали.
Маргарет была из Сент-Эндрюса. Рослая, с Уильяма, может даже повыше чуть-чуть.
— И Флоренция уникальна, но там у тебя сумочку свистнули, — сказал он, набиваясь на новую проповедь. Но она промолчала, и он добавил: — Флоренция тоже паскуда, естественно.
— Флоренция была божественна, великолепна, — она говорила так, будто Флоренция исчезла с лица земли, сохранясь исключительно у них в памяти.
На лицо, руки и ноги у ней лег медовый загар. У него кожа была потемней. Из Маргарет вышло бы рыжеволосое тицианово чудо, если б так не выступали передние зубы. Мелодический голосок делал еще слаще ее наставленья. У Уильяма были серые, добрые глаза и приятный рот. Он был плотный, не толстый пока. Ей было двадцать три, ему двадцать восемь; познакомились они в Лондоне, во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера» на Оксфорд-стрит, меньше четырех месяцев назад. Она первая заговорила:
— Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые.
Он тут же растаял, тем более что только что вдребезги разругался с девицей, с которой прожил чуть не два года, — и как она изумлялась в тот вечер, попозже, в начале двенадцатого, выяснив, что он знаком с одной парой, которую знала одна девушка, с которой они вместе работали в офисе на Парк-лейн — в рекламном агентстве при нефтяной компании. Уильям был младшим научным сотрудником в заведении, где разрабатывали искусственный интеллект, занимался бионикой. Он ей растолковывал эту работу: изучается мыслительный аппарат животных в качестве образца для механических устройств, тут смешанная наука, электроника плюс бионика. Она восхищалась, хотела знать все-все. С таким восторгом ловила каждое слово, что он даже было насторожился, не прикидывается ли она. Ее потрясало, что способность, скажем, кошки концентрировать взгляд на нужном объекте, отсекая ненужный, изучается и воссоздается в наших технических устройствах. Лягушка, пчела, летучая мышь — каждая эксперт по своей части…
— И змея? — перебивала она.
— И змея, — объяснял он. — Змея нам служит биологическим прообразом для синтетических систем.
И вот они были женаты и гуляли по Венеции, будто сошли с цветистых открыток, которые вот только что исписали.
— Упоительно, — вздохнула она.
— Вонь кошмарная, — отозвался он.
Но в своей манере, которая его так пленяла, она что-то такое сказала про вонь, и эту вонь как рукой сняло. Что-то насчет высоких приливов, низких приливов, всегда, в теченье веков; слова Уильям улавливал слабо, слова мало его занимали, зато общий эффект был изумительный, как всегда.
Он таскал ее по улицам и закоулкам Венеции, от каналов подальше.
— Один мой друг все это пишет, — сказал он. — Сам он себя называет Анти-Каналетто. Ни тебе дворцов, ни мостов. Он американский художник, Харли Рид. У него все всегда точно, выверено, как фотография. Можешь себе представить, во что он превращает эти дома. Абсолютно все деревянно, но, в общем, вполне интересно выглядит, особенно под этим венецианским небом, единственным клочком природы на всем полотне. Он анти много чего.
— Хотелось бы с ним познакомиться.
— И познакомишься, естественно. Он мой друг. Намного старше, конечно. Пятьдесят с хвостом, что-то вроде. С ним живет Крис Донован, тоже мой друг и друг моей матери.
— А он кто такой?
— Крис это она. Она австралийка, вдова, дико богатая. Я люблю Крис, хорошая баба. С ней ты тоже познакомишься. Они живут в Айлингтоне. Дивно принимают гостей.
— А ей сколько примерно?
— Безвозрастная. Ну, сорок, ну, пятьдесят. Конечно, при таких деньгах она может следить за собой.
— Важно выраженье лица, — возразила Маргарет. — Выраженье лица выдает существо человека.
И тут кто-то другой подумал предательски, чуть кощунственно, вместо него: вынесу ли я всю эту добродетель и молодоженскую сладость? Эту медвяность не без желтизны, эту сероватость с безуминкой. Как бы грязным сапогом не ступить на такой большой и пушистый ковер. Не забрести б ненароком…
Он возил ее на vaporetto[4] смотреть Тинторетто, смотреть Джорджоне, любоваться мозаикой. Она так восторгалась знаменитым “Успеньем”[5] во Фрари, что у него язык чесался попросить ее, чтобы случайно не вознеслась в небеса.
Но, наверно, он думал, существенно они расходятся только по части искусства. Может, она, по благости, не слишком взыскательна: в живописи ей подавай возвышенную идею, тогда как он если что ненавидит в живописи, так это мораль. Она купила себе венецианскую куклу, а ему — игрушечного гондольера. И сразу стало тепло на душе.
Когда они вернулись из свадебного путешествия, чуть не в первом из поджидавших писем оказалось приглашение от Харли Рида и Крис Донован к ним на ужин 18 октября.
Уильям позвонил поблагодарить и пригласил Харли Рида заглянуть, опрокинуть стаканчик, познакомиться с Маргарет. И Харли на другой же вечер явился.
Всю гостиную Маргарет заполонила осенней листвой от флориста. Платье на ней было бархатное, зеленое, слишком длинное, с широченными рукавами. Харли решал про себя, с чего взманило ее это прерафаэлитство. Уильям, к его изумлению, был явно от жены без ума. Харли же при виде такого типа девиц всегда разбирала тоска по Америке, по толике здравого смысла в женщине. В чем тут дело, гадал он, глядя на Маргарет, зачем ей понадобилось драпироваться в зеленый бархат на фоне осенней листвы? Отлично б смотрелась в простой цивильной оснастке. И почему бы не заняться зубами?
Так он думал, а сам между тем говорил.
— Так досадно, что мы пропустили вашу свадьбу. Не успели из Нью-Йорка. Твоя мать, конечно, была, — говорил он Уильяму.
— О да, она приехала.
— Такой путь проделала, до самого Инвернесса?
— До Сент-Эндрюса, — поправила Маргарет.
— Ах да, Сент-Эндрюс. Дивное место. Такой четкий, восхитительный свет. Ну, и как Хильда?
Хильда Дамьен, мать Уильяма, жила в Австралии. С юных лет дружила с подругой Харли, Крис Донован. Хильда тоже была теперь безумно богата, сколотила состоянье своим умом. Двадцать лет назад она оказалась вдовой с весьма скромным достатком. Теперь у нее пять газет, сеть супермаркетов. Да, Хильда настоящий магнат.
— Она только на свадьбу выбралась, — сказал Уильям. — И тут же обратно. Но скоро она снова тут будет, нашей новой квартирой займется.
— Надо думать, вы получили неплохой подарок на свадьбу? — попытал Харди.
— Да, вот именно. Квартиру в Хампстеде. Сейчас идет оформление.
— Что ж. Повезло.
— Правда ведь, нам повезло? — сказала Маргарет.
— Молодчина Хильда, — сказал Харли.
— Полностью погружена в философию LesAutres, — сказала Маргарет.
— Как-как?
— Надо еще выпить, — сказал Уильям и отобрал у Харли стакан, чтоб подбавить водки со льдом и тоником.
— Философия LesAutres, — объясняла Маргарет, — это возрождение чего-то старого. Очень ново и очень старо. Смысл тут в том, чтоб отвлечься в делах и в мыслях от себя и целиком сосредоточиться на других.
— А-а, заботиться о других. Но причем тут французский?
— Такое французское течение, — сказала Маргарет. — Так вот Хильда, я говорю, буквально воплощает LaPhilosophiedesAutres. Нет, правда.
— Ну что ж, ладно, значит, встретимся восемнадцатого. Десять человек. Без церемоний. — Харли отставил недопитый стакан, Уильям его проводил до двери.
— Правда, чýдная? — сказал Уильям. — Поразительно милый характер. И знаете, где мы познакомились?
— Где?
— В «Марксе и Спенсере». Я фрукты покупал. И знаете, что она мне сказала? Она сказала: «Учтите, эти грейпфруты чуть-чуть помятые». Так и вышло.
— Ну, поздравляю, — сказал Харли Рид.
4
— И года на это дело не дам, — сказал Харли Рид. Имелся в виду брак Уильяма Дамьена.
Он ужинал вдвоем с Крис, придя от молодоженов. Крис требовала подробностей.
— Но кто такие эти Мерчи? Она же Мерчи исходно…
— Да кто их знает, — вздохнул Харли. Он ей рассказывал то, что, по его мнению, было действительно ей интересно. — Внешне вполне ничего, только зубы жуткие, дико ее портят. По-моему, она стесняется, что ли? Молодая девушка, полседьмого, будний день, а она вырядилась невесть как. Зеленый бархат, дивно зеленый, и вся комната в золотой и рыжей листве, по вазам натыканной.
— Ну, она же знает, что ты художник, может решила, что тебе захочется ее написать?
— Ты думаешь? — Харли долго, старательно взвешивал эту идею. — Люди довольно странно себе представляют художников. Но нет, конечно…Бог ты мой, казалось бы, могла бы и поуверенней быть, потому что Уильям глубоко, высоко, широко, узко, ну, во всех измерениях, в нее влюблен. Она, знаешь, такая положительная, серьезная, но бодрая и жизнерадостная. Смесь, так сказать…
— И почему ты думаешь, что брак ненадолго?
— И года не дам, — повторил он. — Что-то мне подсказывает. Может, даже это будет с его стороны. Не то, что он станет подавать на развод, но я чувствую, это будет с его стороны. И там же вдобавок такие деньжищи громадные.
— Хильда их детям не раздает. Помогает встать на ноги, а дальше уж как хотят. И правильно.
— Она им купила квартиру в Хампстеде.
— Знаю. Подарок на свадьбу. Но ничего сверх. Она мне по телефону сказала. Говорит — пускай попотеют с мое.
— Хорошая идея.
— Они тебя хоть поблагодарили за наши подсвечники?
— Нет. Может, у нее времени не было — разбирать подарки, писать и все такое.
— Молодые не пишут, — вздохнула Крис. — У них не принято благодарить. Но почему именно Маргарет? Уильям тоже мог бы сказать спасибо. С ним-то что происходит?
— Они только вернулись из свадебного путешествия. Дай им отдышаться, — сказал он.
— Но эта фамилия — Мерчи, — сказала она. — Уверена, что-то я такое припоминаю, в связи с какой-то историей; какое-то дело в газетах; что-то такое.
— Угу, что-то, кажется, было, не помню, — сказал он. — Само, конечно, всплывет.
Перешли в гостиную пить кофе, погрузились в свои пуховые бежевые подушки, уютно приглашающие к доверительности. Крис держала листок с кой-какими заметками насчет званого ужина, к которому, как всегда, они очень вдумчиво относились.
— Значит, будут Сьюзи, — сказала она. — У Катберт-Джонсов не получится, уезжают на месяц во Франкфурт. Может, оно и неплохо. Ну, позвонила я Анцингерам. Она почти уверена, что они оба смогут. К середине той недели уточнится. А нет — будем думать дальше. Элла, опять же, нам дает этого своего студента, за столом помогать.
— Кто еще точно обещал?
— Роланд Сайкс.
— А-а, гей-меланхолик.
— Но за столом он незаменим. — сказала она. — Посади его рядом с деревом, он и с деревом будет беседовать.
— А еще?
— Еще Аннабел. Она собиралась. Знаешь, она ведь хочет про тебя передачу делать, как-нибудь поближе к весне. Конечно, это не американское телевидение, но ее передачи котируются.
— Конечно котируются.
— И вдобавок она умная, — сказала Крис, — вообще, умное будет общество, особенно, если смогут прийти Анцингеры. Начнем, пожалуй, с заливной семги.
— Только не с заливной семги, — сказал Харли.
— Ну, а тогда с чего?
— Нельзя ли сочинить что-нибудь пооригинальней?
— Вот ты и сочини что-нибудь пооригинальней.
— Я весь день в мастерской работал. Еще краску с пальцев не стер. И для чего нам тогда, спрашивается, повар?
— Ах, так ты, значит, готов положиться на его фантазию?
— Не думаю. С этой его nouvellecuisine[6]. Его помидорами в виде тюльпанов и дикой спаржей в виде хижины Белоснежки сыт не будешь.
— По-моему, давай пусть будет фазан с гарниром, а потом салат, сыр и крем-брюле.
— Соблазнительно. Только вот, может, недостаточно оригинально, поскольку у нас Корби на кухне, и все это знают.
— Я еще обмозгую, — сказала она. — Если тебе явится какая-нибудь идея, срочно сообщи.
— Ты когда-нибудь слышала о такой философии LesAutres? — спросил он.
— Нет, — сказала Крис. — А в чем она заключается?
— Ну, согласно Маргарет Дамьен, это новое французское течение, и суть его, как я понял, во внимании к другим. Ну, что-то вроде, наверно: сперва другие, потом уж я.
— Я всю жизнь свою так живу, — сказала Крис. — А ты?
— Ну, наверно, — сказал он. — Но, возможно, я упрощаю. Может, дело там глубже, чем кажется.
— LesAutres, — повторила Крис, — что-то новенькое.
— Вот бы и расспросила ее, — сказал Харли. — Восемнадцатого числа. Кстати, она говорит, что Хильда Дамьен погружена в эту философию.
— Хильда?
— Да, она говорит, Хильда в нее погружена.
— Вот уж чушь собачья. Будет Хильда погружаться в идеи и философии, как же. Делать ей нечего. Девчонка, видимо, малахольная.
Но вот и восемнадцатое число, и Харли Риду представляется, что все идет хорошо. Фазан был, пожалуй, удачной идеей, а Харли боялся — не выйдет ли скучно. Крис объяснила, что зависит — какой фазан, как его подать.
Куча разных идей возникала в те несколько недель перед ужином, вечерами, когда Крис и Харли, по обыкновению, обсуждали свои дела. Вполне могли бы есть сейчас aiguillettedecanard[7], состоящую из тончайших ломтиков утки в брусничном соусе с горошком и пареным сельдереем. И запивать CôtesduRhone[8].
Едят однако фазана, и Харли отмечает, что все идет гладко. Хоть он и художник (но, может, именно при его особом складе таланта такая струнка как раз и положена), для него святое дело — на званом ужине ублажать гостей. Он чýдно одевается для этих оказий: бархатный пиджак, темные брюки. Крис Донован обожает свои приемы. Харли дорожит своим временем, и раз уж выделит вечерок, он вам распишет его, как по нотам. Они обсасывают все снова и снова, пока не выверят каждую мелочь. Оттого-то есть особый нюанс: тут не честь, тут кое-что потоньше, тут кое-что даже более лестное — в приглашении к ужину у Харли и Крис.
Крис Донован говорит Эрнсту Анцингеру, сидящему слева:
— Спроси у Маргарет про новую философию LesAutres, это ее увлечение.
Отличный предлог — сбыть Эрнста Маргарет Дамьен, его другой соседке.
Харли, занявшись Эллой Анцингер, сидящей слева от него, вдруг замечает: она прелестна. У нее такой опрокинутый рот, что если его написать с нижней точки, нижняя губа будет всегда нежно улыбаться, а верхняя волнисто ладиться к ней. В Элле все опрокинуто, и Харли, да только ли он, находит это обворожительным. Хелен Сьюзи, от него справа, весело стрекочет с соседом, Роландом Сайксом, зря старается, думает Харли. А сам продолжает с очаровательной Эллой ту тему, которую обкатывал уже с Хелен Сьюзи.
Эта тема — брак. Оставить бы в покое святую Анкамбру. Что-то новенькое нащупать, ведь Элла слышала, как он обсуждал с Хелен Сьюзи основы брака, но почему-то Харли не может переменить пластинку.
— А ты, — спрашивает он Эллу, покуда новый круг почета совершает фазан, — что ты думашь о браке?
— Ну, — отвечает Элла. — Я католичка.
— И это значит — брак нерушим?
— Боюсь, что так.
— И чего ж тут бояться? — недоумевает Харли. — Тебе вообще бояться нечего, раз ты католичка. Милая моя Элла, я сам говорю как католик. Я не согласен, это я тебе говорю как католик, именно как католик, с тем, что брак нерушим.
— И как ты до такого допер? — говорит Элла. Она умная, и она понимает, что до любого вызова католической вере надо еще допереть.
Но Харли Рида, который, последним из десяти, принимается за фазанью добавку, на мякине не проведешь. Сам он так и не женился. Отчасти по причине собственного темперамента, отчасти же потому, что обожаемая Крис Донован, из-за семьи и по налоговым соображениям, вовсе не рвалась замуж. Харли потчует Эллу плодами своих раздумий.
— Брачные обеты, — он говорит, — в основном произносятся под влиянием страсти. Я говорю о современных браках, где партнеры имеют право выбора. Они влюблены. Я не толкую о тех просватанных браках, где родители, семьи, сговорясь, организуют союз. Итак. Берем брак по любви. И поверь, — говорит Харли, — что обеты под влиянием страсти — все равно, что под пыткой добытая исповедь. Любовь эротическая — это безумие. Ни один из двоих не помнит, что говорит. Они in extremis. И обеты их следует воспринимать со скидкой на страсть. А потому католик, исповедующий, как известно, самую разумную религию, может и даже обязан признавать развод между людьми, которые, будучи влюблены, принесли брачные обеты под влиянием страсти, то есть в состоянии невменяемости. Кстати, и сам католический закон оговаривает возможность расторжения брака по причине безумия.
— Ты хочешь сказать, — говорит Элла, — что смог бы добиться развода на том основании, что был без ума от невесты?
— Именно это я и хочу сказать.
— В жизни ничего подобного не слышала, — вздыхает Элла.
У него язык чешется ответить пышно: «Элла, милая моя девочка, в этом доме ты еще много услышишь такого, чего в жизни не слышала», но он сдерживается. Он не говорит ничего, он подпускает легкую паузу.
Погодя она говорит:
— И браки по сватовству, ты думашь, в основном удачны?
— Где смотря. В Индии. Может, в Южной Америке. У нас с этим делом покончено. Подобные браки удачны только при умных родителях. У нас такие не водятся.
— Тут я с тобой согласна, — вздыхает Элла.
Да, меню могло быть совсем другим, семга вполне могла быть не заливной, а вовсе даже горячей, а после нее подавалась бы эта утка ломтиками или омар с брокколи под ежевичным соусом — омар тоже входил в число многих идей, за последние недели взвешенных Харли и Крис. Но скромный фазан, предпочтенный, восторжествовавший над тонко расслоенной уткой, этот фазан — изумителен. Фазан попал в самую точку. Но все ли отдают ему должное? О, еще как, больше даже, чем можно было рассчитывать.
— Я рад, что мама твоя опять в Лондоне, — говорит Харли Уильяму.
— Да, она на днях прилетела, — говорит Уильям.
— Из-за нашей квартиры, — говорит Маргарет. — Это так изумительно.
— Она заглянет после ужина, — говорит Крис. — Я говорила сегодня с Хильдой по телефону. Сказала, после ужина заглянет.
— Вот и отлично.
Но только Хильда Дамьен не заглянет после ужина. В эту самую минуту она умирает.
5
Еще в сентябре, пока молодые Дамьены были в свадебном путешествии, Крис Донован узнала, как они познакомились. Узнала во всех подробностях от старой подруги Хильды Дамьен, из Австралии прилетевшей на свадьбу. Крис и Харли в то время были в Нью-Йорке, делали Харли выставку на Манхэттене в одной очень стоящей галерее.
О звонке Хильды возвестил Хоспис — так звали, хотите верьте, хотите нет, их новое юное приобретение из лучшей школы дворецких.
— Соедините ее со мной, — распорядилась Крис над неубранным завтраком: кофейник, ошметки тоста. Она еще лежала в постели. Было всего двадцать минут десятого.
— Вот я и думаю, — говорила Хильда, — на что ей сдался этот фруктовый отдел «Маркса и Спенсера»? Нет, я же не утверждаю, что прямо никто из людей ее типа и поколения туда не заходит за фруктами. Но она ведь на всем готовом жила в общежитии, когда познакомилась с ним? Так на что ей сдались эти фрукты и овощи? Да, она же сказала — овощи, именно овощи. Хотела где-то там пообедать сама по себе. И где, интересно, она собиралась их парить-жарить и по какой методе? Ничего абсолютно не сходится.
Крис думала: в такую рань уже сидит, подруга, за столом в своем лондонском офисе.
— Может, зашла бы позавтракать? — сказала Крис. — Я никак не очухаюсь. Мы только прилетели из Нью-Йорка.
— Не могу, — сказала Хильда. — В этот раз тебя не увижу. Завтра улетаю, но через недельку примерно вернусь, займусь их квартирой. Мой подарок на свадьбу, — и это все. Квартира в Хампстеде, точка.
— Ничего себе «и это все», — сказала Крис.
— Вот и я тоже думаю. Пусть спасибо скажут.
Крис сказала:
— Я ужин устраиваю семнадцатого или восемнадцатого октября. Придешь?
— Не знаю. Я позвоню. Не верю ни одному слову этой девицы.
— Мерчи… Мерчи… — сказала Крис, — что-то такое вертится. И что они собой представляют?
Хильде как раз не хотелось разжевывать, что собой представляют Мерчи. Не то, чтоб она не доверяла Крис Донован, просто сама не могла разобраться в своих чувствах. Женщина деловая, она терпеть не могла растекаться мыслью по древу. За те два дня, когда она видела Мерчи — до и после свадьбы в Сент-Эндрюсе, — у ней не раз мелькало: что-то тут не то. Но сама свадьба, все гости были вполне приличные, симпатичные люди, именно такие, каких ожидаешь встретить на свадьбе такого человека, как ее сын.
И поэтому Хильда сказала:
— Ах, ну Мерчи как Мерчи. Я же их совершенно не знаю. А в общем, смыться хочется. Прямо кажется иногда, что Австралия недостаточно далеко.
— Если б не Харли, — сказала Крис, — я б с тобой улетела.
Хильда Дамьен в свои пятьдесят три изумительно выглядела, что в этом возрасте дается только сверхэнергичным людям. Нужна энергия, мужество даже, чтоб так следить за собой, как принялась за собой следить Хильда сразу же, едва поняла, сколь богатые перспективы перед ней открывает длительное вдовство. Художники, музыканты, писатели и поэты — те могут плевать на себя и свою наружность в погоне за жгучими, летучими целями. А деловые люди в своем большинстве — совсем другой коленкор; они кожей чуют, как для бизнеса важно, чтоб их массировали, трамбовали, стригли, умащали, заставляли худеть, и они, не жалея сил, самоотверженно занимаются своей внешностью. Начинала Хильда как журналист, и теперь, настоящий магнат, считала более чем естественным вскакивать ни свет ни заря, чтоб поспеть к массажистке или парикмахеру. Седые волосы волной убегали назад с ее гладкого, загорелого лба, зубы сверкали, удачные скулы держали лицо; бабье лето, нежный закат; и у нее было сильное тело.
В свои пятьдесят три, тайком от детей, она решила опять выйти замуж, и единственной причиной секретности было то, что Хильда пока не знала, за кого она выйдет. Но она была уверена, и справедливо, что легко найдет человека, лучше вдовца, богатого, стоящего, привлекательного.
Хильда не была феминистка. Она была выше и ниже этого. И ей не нужен был ручной муж, который помог бы влечь бремя домашних забот. У ней не было домашних забот. Ей нужен был ровня, партнер. Хильда по части секса была робка, особым опытом не обладала и только догадывалась о том, какая мощная штука — половое влеченье.
Понятия не имея, за кого выйдет замуж, она зато знала прекрасно, как берут быка за рога. Да, хорошо, что Уильям женился. И поскольку, Хильда не сомневалась, этот брак ненадолго, стоило поторопиться с замужеством, пока не развелся сын.
Одна хильдина подруга, рано заделавшись богатой вдовой, почти сразу уселась в холле отеля «Эксельсиор» в Риме с собачкой на коленях. И довольно скоро возник господин подходящего возраста, погладил собачку, заговорил с вдовой. От добра добра не ищут, и подруга Хильды вышла за того господина, чуть ли не старика, и жила с ним в счастливом супружестве, пока он не умер. А потом вернулась в холл отеля «Эксельсиор». А еще одна подруга, шестидесяти с хорошим хвостом и трижды вдова, так та решила подыскать себе мужа-ровесника. Поехала на Багамы, у ней там какая-то недвижимость, и — пожалуйста, подцепила очаровательного бизнесмена в каких-то гостях на коктейле. И стал он ее четвертым мужем, и она по сию пору замужем, прямо вся лоснится от счастья. Такие примеры. И Хильда чувствовала, и правильно делала, что главное — сосредоточиться на задаче, и кто-то безусловно всплывет. Может, даже в самолете в Австралию или обратно. И, между прочим, недурно бы, думала Хильда, встретить будущего спутника жизни на свадьбе у сына.
Эти Мерчи устроили дочери вполне пристойную, не показушную свадьбу. Жили они возле Сент-Эндрюса, в строении с башенкой под названием Черненький дом, где комнат было поменьше, и были они похуже, чем обещал фасад. То, что комнатушки такие тесные, согласно Грете, матери Маргарет, было большой удачей: “Не то нам бы их не протопить”. Супруг ее, Дэн Мерчи, объявил, что семья занимает дом с 1933 года. И так ударял на этот важнейший факт, будто 1933 год случился в раннем средневековье.
— Ах, как же часто, — Дэн рассказывал Хильде, — я бывал мальчиком на свадьбах! Так и помню эти атласные костюмчики, клетчатые килты. А белокурые головки на этих свадьбах, кудри невесты, наши кудри — могу фотографии показать. Чуть не каждый месяц — желтый атласный костюмчик, голубой костюмчик! В каком-то смысле наши родители умели бросать деньги на ветер. А в каком-то смысле у них ветер свистел в карманах.
— Роскошь, то, что мы теперь называем роскошью, она дешевле была. Портнихи шили чуть не задаром, — вздыхала Грета.
Хильда слушала и не перебивала. Это было ее правило — дать людям высказаться.
Хильда осталась у них переночевать перед самой свадьбой. Комнату ей выделили удобную, уютную, ничего не скажешь. Шторы — то что надо, под цвет к покрывалу, все тютелька в тютельку. Отдельная ванная болотного цвета с белыми птицами в полете по кафелю. Туалетная бумага, ватные диски. Полотенца как надо. Все как надо. Хильду сразу же, как приехала, провели в эту комнату. Все было как надо, вплоть до статуэтки дрезденского фарфора на полке: смешной человечек в красных штанишках играет на скрипке. И что с ними не то? Хильда переоделась, что было не так уж нужно, во всяком случае не обязательно, потому что приехала она в изумительных брючках и шерстяном жакете. Осмотрела книги возле постели: три карманных Энтони Пауэлла, “Старший трубач драгунского полка” Томаса Харди, “Золотой клад” Палгрейва[9], три карманных Агаты Кристи, П. Д. Джеймс в бумажной обложке, что-то Теккерея, что-то Алана Силлитоу. Все нормально, не придерешься. Хильда надела платье и пиджак, черное с легким вкраплением белого, все очень хорошее, потрясающее. И спустилась знакомиться с Мерчи. Было полвосьмого вечера.
Тут она увидела Дэна Мерчи, отца Маргарет. Он был в темных очках и вошел в комнату этой чуть скованной, четкой походочкой Ярузельского, которой в свое время мы любовались, когда нам показывали польские новости.
— А-а, Хильда (вы позволите вас так называть?), — сказал он, — как добрались? Садитесь. Я рад, что вы легко нас нашли. Что будете пить? Виски, джин, водку, шерри, что прикажете.
Она попросила виски с содовой. Вошла Грета.
— Как я рада вас видеть, — сказала она (в черном с белым, и эта туда же), — особенно теперь, когда вся суетня закончилась, самое трудное позади, можно расслабиться. Третья свадьба уже с плеч долой. Двух дочерей выдавала, Маргарет третья. Четвертая еще в школе учится, так что, видимо, со дня на день жди новостей. Жаль, вы раньше не приехали, погостили бы у нас, познакомились бы поближе.
Муж налил жене водки с тоником. Себе взял неразбавленного виски, сглотнул, снова налил.
Хильда подумала: “Они вполне ничего, но что-то тут не так”. Потом подумала: “Ах, мне-то что, плюнуть и растереть.” И откинулась в кресле, зная, что выглядит изумительно, и держа в уме, как, уж конечно, они тоже держали, что она фантастически богатый и независимый человек.
— Ну прямо как гром с ясного неба, — сказала Грета. Хильда как знала: именно эту фразу она произнесет. А что вообще можно сказать или сделать такого, что не скажет и не сделает каждый? Хильда подумала: “Я чересчур преуспела. Оторвалась. Такова, очевидно, обыкновенная, средняя жизнь”.
Мерчи жили тем, что добывали из карьера гранит и другой камень. У них было небольшое, хорошо налаженное дело — Хильда навела справки перед вылетом из Австралии. Компания «Дэн Мерчи, от Мерчи и Сыновья, Каменоломни, Добыча, оборудование для шахт» была на грани свертывания. Но этот семейный бизнес был связан по субдоговору с туннелем под Ла-Маншем; и Хидьда смекнула, что им нужны такие деньги, какие необходимы, чтоб делать очень большие деньги. Не познакомься Маргарет с Уильямом случайно, во фруктовом отделе «Маркса и Спенсера», Хильда, конечно, бы заподозрила, впрочем беззлобно, что тут идет охота за денежками Уильяма, за ее денежками то есть. Ну а так — нельзя же так сразу, зачем быть чересчур циничной. Люди просто влюбляются, бывает, бывает.
— Вы, наверно, смертельно устали, — сказала она Грете.
— Ну, сейчас-то, знаете, когда все эти фирмы готовы за тебя чуть не всю свадьбу провернуть, это уже не так утомительно. Они же берут на себя цветы, обеспечивают письма, приглашения, подарки, буквально все. А ты контролируй себе, и ладно. Со списком гостей, конечно, всегда морока. У вас списочек не такой уж длинный, по сути, все друзья Уильяма.
— Ну да, я вам писала, мои друзья почти все в Австралии, — сказала Хильда, потягивая виски, — но тех немногих, кто может прийти, приятно будет увидеть. — И подумала: «Первая свадьба Уильяма. Не последняя, явно».
С Маргарет она уже познакомилась в Лондоне. Брак ненадолго, конечно. Какой-то сюсюк на палочке, неужели она реальная?
Хильда сидела в их этой теснющей квартирке, болтала, само добродушие, потом вдруг спросила:
— Фруктовый отдел «Маркса и Спенсера». Господи, и что тебя туда занесло, Уильям?
— Я фрукты покупал, — был ответ. — Всегда туда хожу. Мне удобно.
— А вы, — она повернулась к Маргарет в лучшей своей сандринхемской манере[10], — тоже предпочитаете эту лавку?
— Нет, это был просто случай, — она слегка улыбнулась, склонила головку набок. — Счастливый случай, — сказала она.
Уильям сидел и пялился на невесту так, будто она мисс Вселенная, кончившая с отличием Кембридж, или тому подобное чудо.
— Я дарю вам на свадьбу квартиру, — сказала Хильда. — И этим ограничусь.
— Ах, ну что вы, это же так изумительно, — сказала Маргарет.
— Сказочный подарок, — сказал Уильям. А что он еще мог сказать?
— Мои родители, — сказала Маргарет, — умирают, хотят с вами познакомиться.
— Исключительно вдохновляющий повод, — сказала тогда Хильда и протянула к Уильяму рюмку, чтоб снова налил.
(См. далее бумажную версию)