Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2005
Перевод Наталья Фёдорова
Неизбежное крушение?[1]
«То, что я писал, не было ошибочно. Не было ошибочно, когда я писал. <…> Я в полном согласии с самим собой, и совесть у меня совершенно чиста», — заявил Кнут Гамсун в гримстадском зале собраний 16 декабря 1947 года.
Все говорит о том, что до самой кончины четыре года спустя он сохранил свою политическую веру, невзирая на то, что вскоре после краха нацистской Германии чудовищные преступления режима и его главарей стали достоянием широкой общественности. Я сознательно использую выражение «политическая вера». Ведь постоянно крепнущая вера как раз и руководила им с той поры, когда в конце 1880-х годов он впервые вышел в плавание на своем политическом корабле, и до той минуты, когда восьмидесятиоднолетним стариком, в 1940 году, потерпел крушение, а затем, как никогда ожесточенный и непримиримый, продолжил путь.
Путь Гамсуна складывался из шести этапов.
Период до 1914 года, затем Первая мировая война, далее время до прихода Гитлера к власти в 1933-м и, наконец, до 9 апреля 1940 года. После этого Гамсун-политик прошел еще два этапа: время оккупации и период от освобождения до своей смерти.
Политическое содержание веры Гамсуна включало множество компонентов, но выявить их куда легче, нежели определить значительно более сложные по составу смеси из писательской лаборатории. Ведь политик старался вырваться из сферы двусмысленности, иронии и амбивалентности, в которой жил и действовал писатель. Начиная с 1889 года, согласившись на предложение «Дагбладет» уничтожить Ларса Офтедала, политик Гамсун был движим насильственным упрощенчеством, представлявшим разительный контраст творчеству Гамсуна-писателя.
На протяжении всех шести этапов бросается в глаза, как последовательно он шел тем курсом большой политики, какой наметил себе очень-очень рано. Он никуда не сворачивал, словно бы не замечая, чтó происходило в Норвегии и в Европе и скольких это стоило жертв.
Позицию Гамсуна можно реконструировать с помощью его же собственных высказываний в письмах и статьях.
Политическое кредо Гамсуна основано на четырех принципах.
Первый вытекал из его безусловно сильной любви к родине и реального исторического опыта: он верил, что маленькая Норвегия всегда была игрушкой великих держав.
Второй принцип сформировался на горьком опыте наполеоновских войн и тяжких голодных лет, о которых ему твердили родители и дед. Он верил, что при первом же удобном случае Англия вновь подвергнет Норвегию голодной блокаде.
Третий принцип был следствием первых двух: он верил, что сильная Германия помешает британцам и дальше строить козни против Норвегии.
Четвертый принцип зиждился на концепции природных и жизненных сил. Эти силы для Гамсуна легитимизировали право сильнейшего: он верил в неотъемлемое, естественное право молодой Германии бросить вызов англичанам и мало-помалу оттеснить старую Великобританию, чья декадентская духовная чума — парламентаризм, демократия, эмансипация, индустриализация, консервированная еда, туризм — заражает все народы.
Впервые мы сталкиваемся с этой специфически гамсуновской формой «английской болезни» в 1891 году.
В письме к друзьям он возмущенно писал: «Гладстон, эта старая, лицемерная корова, увы, и в этом году от инфлюэнцы не помер. Так что уповать особо не на что»[2]. Уже в 1910 году его концепция международной политики отводила британцам ту же роль источника заразы, какую многие европейские круги отводили евреям. Британцы, мол, деморализовали прежде здоровое норвежское население: «Англосаксы сбили жизнь с пути»[3]. На таких позициях он будет стоять до самой смерти.
В той же статье Гамсун разъяснил и принципиальное различие между писателем и политиком: «Перечитывая эти строки, я вижу, что пишу плохо, молочу кувалдой. Ладно, читайте дальше, я пишу так сознательно, в намерении громко высказать мои суждения. Быть может, кто-нибудь прислушается».
К тому времени он давным-давно признался в своей любви к Германии, верность которой тоже сохранит до самой смерти: «Мне бы хотелось прямо сегодня покинуть Париж, уехать в Германию и жить там. Я чувствую себя в душе целиком и полностью германцем»[4].
Тогда, на первом политическом этапе, Гамсун снова и снова заявлял о своей ненависти к Англии и любви к Германии. Но лишь на втором этапе, в годы Первой мировой войны, он окончательно сформулировал свое политическое кредо.
Высказано оно было, кстати говоря, немцу и опубликовано в немецком журнале, а звучало так: «Я убежден, что в один прекрасный день Германия одержит победу над Англией. Это естественная необходимость. Англия охвачена перманентным регрессом; у нее еще уцелели кой-какие длинные цепкие корни, но нет цветов, нет живой верхушки, нет кроны. Германия же, напротив, бурлит силой и молодостью. <…> Зная оба народа, я совершенно убежден, что однажды Германия подчинит себе Англию. И надеюсь, что Германия победит сейчас. Эта надежда продиктована моей давней, неколебимой симпатией к Германии, а также любовью к отечеству, которое только выиграет от победы немцев»[5].
Почему все норвежцы должны молиться за победу Германии, он некоторое время спустя объяснил Альберту Энгстрёму: «По моему разумению, для Норвегии нет теперь большей опасности, чем Англия, — даже Россия не так меня пугает. Оттого-то мне хочется, чтобы Германия была сильной, это, в частности, однажды воспрепятствует Англии захватить Большой Бельт»[6].
Гамсун все беспощаднее делил мир на единоверцев и еретиков.
Первый, кем он пожертвовал, был датский издатель Свен Ланге, с которым его связывали двадцать пять лет дружбы. Когда Ланге категорически не согласился, что датско-норвежская духовная жизнь вообще хоть чем-то обязана Германии, Гамсун немедля разразился уничижительной газетной статьей[7].
Для третьего этапа политического плавания Гамсуна характерно, что после заключения Версальского мира и в первые межвоенные годы он занял прогерманскую реваншистскую позицию. И ради этого готов был на любые жертвы. 1 апреля 1924 года его дочь Виктория вышла за англичанина, который жил на французском берегу Ла-Манша и, разумеется, воевал на стороне англичан. Отец тотчас постарался вычеркнуть дочь из своей жизни.
Испытывал он и соответственно сильную потребность представить себя мучеником и не раз высказывался в этом ключе. Например, нижеследующее типичное заявление сделано в конце 1920-х годов: «…в сущности, я один стоял на стороне Германии тогда и стою по сей день — ведь вся Норвегия была на другой стороне»[8].
Уже на этом третьем этапе Гамсун приветствовал подъем итальянского фашизма. Его норвежский издатель, Харалд Григ, обещал ему возможность встретиться с Муссолини. Польщенный Гамсун благодарит: «Мне бы очень хотелось выразить Муссолини мое огромное восхищение и глубокое почтение — Господь по милости своей послал нам в это смутное время настоящего мужчину»[9].
Когда Видкун Квислинг, занимавший тогда пост министра обороны, вызвал резкие нападки оппозиции, применив войска против бастующих рабочих, Гамсун поспешил поддержать его и обвинил руководство Рабочей партии в подготовке государственного переворота по указке Москвы. «Что происходит в нашей стране? Насилие, беззаконие, революция — прямо-таки беспримерные по жестокости и дикости. Сейчас это не просто провокация, людей нарочито запугивают и сеют среди них хаос, это план, цель которого — уничтожить жизнь, и закон, и право»[10], — гремел Гамсун.
Четвертый этап политической карьеры Гамсуна — от прихода нацистов к власти в январе 1933 года и до апреля 1940-го — отмечен двумя главными чертами.
Писатель начал мечтать об итало-германском присутствии в Норвегии: «Когда-нибудь фашизм в той или иной форме победит и в Норвегии. Только полные слепцы не видят разницы в эпохе и политике до и после войны». Ему хотелось, чтобы на место беспомощных парламентских демагогов пришли такие же энергичные политики, какие постепенно забирали власть в Италии, Турции, Польше, Австрии и Испании. И он яростно аргументировал, объясняя, почему демократия и парламентаризм не имеют преимущества перед диктатурой вождя[11].
Вторая характерная черта последнего предвоенного периода — стремление игнорировать, обходить молчанием и защищать все более грубые злоупотребления нацистского режима. Все больше интеллектуалов, людей искусства, политиков, профсоюзных деятелей, евреев подвергаются преследованиям, репрессиям, арестам, становятся жертвами убийства. В письме, написанном после Рождества 1934 года дочери Сесилии, которая, как и Эллинор, училась в немецкой монастырской школе, он выразил поддержку быстро ширящейся террористической деятельности режима.
«Ты находишься в великой стране и поверь, это действительно великая и прекрасная страна. Не пиши девочкам, что кое-кто там кончает жизнь самоубийством, не то они подумают, что в Германии куда как плохо. Лучше пиши о том, чтó Гитлеру и его правительству удается свершить в обстановке ненависти и враждебности со стороны всего мира. Ты и я, мы все будем благодарить Германию и благословлять ее, ибо за нею будущее»[12].
Немногим позже, летом 1934 года, Гамсун защищал концлагеря — в другом письме, адресованном на сей раз Кристоферу Андреасу Вибе, который обратился к нему с просьбой поддержать требование освободить арестованных немецких оппозиционеров. «Я не могу, — писал Вибе, — представить себе Вас в униформе <…> во главе беснующейся толпы коричнево-, черно- или краснорубашечников». Гамсун ответил: «Германия находится сейчас как раз в процессе преобразования. И коль скоро правительство прибегло к созданию концентрационных лагерей, и Вы, и весь мир должны понять, что на это есть свои причины»[13].
Тем же летом, когда профессор Юхан Фредрик Поске предостерег в «Афтенпостен» от оправдания методов Третьего рейха, Гамсун публично выступил в защиту террора. «Ему бы стоило задуматься о том, что речь идет о коренном преобразовании общества, насчитывающего 66 миллионов человек, и что уже на протяжении 15 месяцев Германия упорно работает именно над этим, продвигаясь вперед, делая ошибки, снова продвигаясь вперед, — причем в условиях экономической, политической и моральной враждебности всего мира», — писал Гамсун, напомнив, что существуют «определенные предпосылки для недавней кровавой драмы в Германии. <…> Так нет же, подавай ему прежнюю Германию, республику, при которой в этой северной стране распоряжались коммунисты, евреи и Брюнинг!»[14]
В 1935 году Гамсун полностью поддержал экспансионистскую политику Гитлера: «Когда немецкая земля Саар окончательно воссоединится с отечеством, исчезнет серьезный рассадник неурядиц между народами, но если французская политика — с одобрения Англии — опять попытается загнать Германию в прежнее унизительное положение, возникнет новый источник неурядиц»[15].
В том же году Гамсун продемонстрировал, как далеко готов зайти, оправдывая репрессии, каким Третий рейх подвергал своих критиков внутри страны, — всеми силами он старался воспрепятствовать присуждению Нобелевской премии мира пацифисту, узнику концлагеря Карлу фон Осецкому. В иной ситуации Гамсун мог бы восхититься моральным мужеством аутсайдера, но не в данном случае, когда речь шла о враге Германии.
Общественность откликнулась мощным взрывом негодования. Однако некоторые организации приняли резолюции солидарности, и более всего порадовал поклонника молодежи Консервативный студенческий союз: «Никогда Вы не были в большем согласии с современной молодежью. Национальная молодежь и в этом вопросе солидарна со своим великим духовным вождем»[16].
После того как австрийский писатель-еврей Эгон Фридель покончил самоубийством в тот самый мартовский день 1938 года, когда немцы вошли в Вену, к Гамсуну не раз обращались с призывом воспользоваться огромным весом своего имени в Германии и выразить протест против той политики, какую нацистский режим проводил по отношению к евреям. Фридель был большим почитателем норвежского коллеги и посвятил Гамсуну свою книгу «Старинная история», которая как раз в тот год вышла в норвежском переводе. Хотя смерть Фриделя, несомненно, произвела на Гамсуна тяжелое впечатление, ее тоже следовало рассматривать всего лишь как жертву, необходимую для строительства Великой Германии и общества новой эпохи. «Кстати говоря, не могу отделаться от ощущения, что самоубийство Фриделя имело и личные причины», — оправдывался он в одном из писем[17].
1 сентября 1939 года началась большая война.
Гамсун неуклонно вел свою политическую шхуну прежним курсом, рулевой не менял направления, не замечая терпящих бедствие, не замечая обломков. А ведь все больше поклонников Германии меняли свои позиции. Одним из таких был богатый землевладелец, в прошлом министр и депутат Стортинга от Крестьянской партии, Юхан Э. Мельбюэ. В декабре он связался с Гамсуном и предложил ему подписать критическое обращение к Нордическому обществу по поводу развития событий в Германии. Гамсун незамедлительно ответил:
«Недовольство следует адресовать вовсе не Германии. Как только Германия получит передышку на Западном фронте, она обернется в другую сторону и вышвырнет русских с Балтики и с Севера. Германия ждет. Подождем и мы. Не будем сейчас бить Германию по больному месту»[18].
Глядя на большую карту мира, прикрепленную к стене в Нёрхолме, Гамсун с удовлетворением следил за победоносным продвижением Германии на всех фронтах. 30 марта 1940 года он выразил от имени норвежского народа такую надежду: «Восточный медведь и западный бульдог подстерегают нас — мы меж двух огней. Поэтому многие из нас, рядовых норвежцев, надеются, что Германия защитит нас — увы, не сейчас, как мы понимаем, но когда придет время»[19].
Всего через неделю его молитва была услышана: гитлеровские войска напали на Норвегию.
Так Гамсун начал пятый этап своего политического пути, продолжавшегося уже 40 лет. Более чем когда-либо восьмидесятилетний писатель ориентировался на свои ранние взгляды. Он не стал старым и немощным Карено[20], изрядно растерявшим воинственный задор и готовым предать идеалы своей юности.
12 апреля он заявил, что Норвегия вовсе не находится в состоянии войны с Германией и норвежский народ должен прекратить сопротивление германским войскам, которые защитят Норвегию «от новых английских налетов. Германия взяла на себя нашу защиту. Мы нейтральны»[21].
В той же статье он пишет об историческом опыте, который способствовал формированию его ненависти к Англии: мол, стоит задуматься «о важнейшем оружии Англии в войне — о голодной блокаде. Людям нечего есть, они не получают продовольствия, потому что таково желание Англии. Пока что они еще могут ходить, потом им придется сесть, потом — лечь. И ждать смерти. Некоторое время назад Англия выступила в оправдание голодной смерти, заявив, что такая смерть милосердна. Но дети… каково смотреть на детей, умирающих от голода! Что скажут на это матери и отцы? Британских матерей радует, что немецкие дети мрут от голода, причем в национальном масштабе. А Чемберлен недавно хвастал в парламенте, что скупил у Норвегии весь добытый за год китовый жир, чтобы Германии не досталось ни капельки. Мы поистине на грани всенародного безумия!»
Так Гамсун твердил все пять лет.
Он призывал отправить в отставку правительство Нюгорсволла[22].
Требовал, чтобы все борющиеся норвежцы сложили оружие[23].
Наказывал королю Хокону либо уступить немцам, либо отречься от престола[24].
Приветствовал установленный оккупационными властями режим Квислинга и одобрял все средства, которые использовались, чтобы сломить Сопротивление. «Всякое сопротивление будет сломлено, даже если часть простых людей по глупости затянет решение этой проблемы», — заявлял он[25].
Даже после незадавшейся встречи с фюрером в июне 1943 года Гамсун упрямо продолжал защищать Германию. Иное было немыслимо, потому что верил он в нечто большее, нежели Гитлер, Квислинг, Тербовен и нацизм. Для Гамсуна они были временщиками, подобно кайзеру в годы Первой мировой войны и веймарским политикам после Версальского мира, — всего лишь орудиями истории в неотвратимой извечной трагедии, которая разыгрывается меж упадочной Англией и здоровой Германией и от которой Норвегия в итоге только выиграет.
Снова и снова он описывал свою Утопию — великую Германию, «объединившую европейские государства под водительством германского национал-социализма. Той части нашего народа, что до сих пор настроена проанглийски, придется изменить свои старые, унаследованные взгляды. Этого не избежать, ибо речь идет о будущем Норвегии <…> мы понимаем, в чем наше спасение, и впредь не желаем, чтобы хищные британцы эксплуатировали нас и использовали. Мы сменили курс, мы на пути в новое время, в новый мир»[26].
Накануне освобождения без малого восьмидесятишестилетний Гамсун начал шестой, и последний, этап своего политического пути.
4 мая он закончил некролог, посвященный Гитлеру, «провозвестнику евангелия справедливости для всех наций. Он был реформатором высшего ранга, и волею судьбы ему выпало действовать в эпоху беспримерной жестокости, которая в итоге и погубила его»[27].
Задним числом нетрудно увидеть, что Гамсун трижды прокладывал для себя катастрофически ошибочный курс.
В первый раз это случилось в середине 1930-х годов, когда он закрыл глаза на реальность и начал защищать террористические средства, которые нацистский режим применял против собственного народа, а затем и против населения соседних стран. В ту пору и в последующие годы многие симпатизирующие Германии резко изменили свою позицию. Весьма интересно проследить, как быстро левые и правые в норвежской политике консолидировались в единый фронт против нацизма и фашизма.
Второй раз Гамсун роковым образом ошибся, конечно же, в апреле 1940 года. 9 апреля большинство его соратников остановились, отошли в сторону, решили выждать и даже совершили резкий поворот.
Третья ошибка была совершена уже после освобождения. «Я в полном согласии с самим собой, и совесть у меня совершенно чиста».
Выступление Гамсуна в поддержку нацистского режима не было вызвано ни болезнью, ни существенным изменением личностных черт, ни резким проявлением старческих процессов, ни давлением со стороны жены, Марии Гамсун, или иных людей.
Он сам построил свой политический корабль и суверенно, последовательно направлял его в течение полувека. Свинцовым килем этого корабля была политическая вера, которой свойствен целый ряд фундаменталистских черт: неуравновешенность личности, неколебимая убежденность в собственной правоте, беспощадность, готовность к жертвам, стремление обожествлять и демонизировать, утопизм и способность персонифицировать деяния, страны и народы.
Но его политический груз включал нечто большее — всегда, подступая к Кнуту Гамсуну, обнаруживаешь нечто большее: его антиинтеллектуализм, в силу которого он основывался на инстинктах, интуиции и эмоциях, на ощущении, а не на анализе.
Презрение к пацифистам и культ борьбы за существование, возведенный в ранг главного принципа бытия. Поразительно, до чего сходно Гамсун и Гитлер формулировали естественную необходимость войны и борьбы за существование!
Насмешки над городской жизнью, промышленным производством и отходом современного человека от земледелия. Его весьма рано заинтересовало, сколь важное место нацизм отводил перспективам земледелия, предвидя германскую колонизацию Восточной Европы и западных территорий Советского Союза.
Отвращение к парламентаризму и демократии.
Поддержка жесткого исполнения законов и распоряжений, изданных власть предержащими.
Постоянно подчеркивалось — недавно, в 2001 году, это сделал израильский писатель Амос Оз, — что Гамсун увяз и в такой мухоловке нацистской идеологии, как антисемитизм. Расовое сознание было присуще Гамсуну в том смысле, что он исповедовал идею великогерманского сообщества народов, где норвежские арийцы займут центральное место. Однако нет никаких документов, подтверждающих, что он одобрял гитлеровское «окончательное решение» — геноцид евреев.
Зато со всей моральной ответственностью можно предъявить Гамсуну суровый упрек в том, что он не пересмотрел своего отношения к нацистскому режиму, когда, как и все, после краха нацистской Германии узнал о немыслимых целях и размахе Холокоста.
В позиции Гамсуна касательно евреев значительно больше нюансов, чем в его иных политических взглядах. Об этом он подробно писал в 1925 году, и суть была такова: «Желательно бы, конечно, собрать евреев в стране, которую они могли бы назвать своей, чтобы избранная белая раса избежала дальнейшего кровосмешения, а евреи тем не менее могли бы проявить свои лучшие качества на благо всего мира. Но где найти такую страну!»[28]
Важной составляющей в формировании политика явились и его мысли о собственном величии, о культе исключительного человека, о суверенном праве избранных обеспечить себе жизненное пространство. Нацизм был целиком и полностью привержен идее иерархии, установленной сверхчеловеком, и видел в ней единственный естественный принцип организации всех сфер бытия. Она представляла собой изначальный закон, действие которого не имеет ограничений.
В своей книге «Наше презрение к слабости» Харалд Офстад определяет главные элементы нацизма, а именно: антиинтеллектуализм, агрессивный национализм, расизм и элитарное мышление, отождествление с силой и презрение к слабости, покорность и безответственность, опекунство и унификация, оккультизм, черно-белое мышление, идеализм, готовность к жертвам, нигилизм. А вот суть нацизма он характеризует так: «Антисемитизм в нацизме не основное. Основное — доктрина, что сильный господствует над слабым, а слабый достоин презрения, ибо позволяет господствовать над собой».
В таком случае Гамсун что же, был нацистом?
Этот вопрос требует куда более глубокого исследования, чем позволяет объем данной работы. Реконструируя политический путь Гамсуна, мы можем установить, что он последовательно защищал Третий рейх начиная с его возникновения 30 января 1933 года и до принудительной капитуляции, состоявшейся пять с лишним тысяч дней спустя.
Большой почитатель Гамсуна, рейхсминистр пропаганды Йозеф Геббельс, казалось, обращался непосредственно к нему, когда 10 мая 1933 года, в то время как на площадях университетских городов сжигали тысячи «ненемецких» книг, газет и журналов, заявил: «Художник вправе назвать себя аполитичным, когда политика есть не более чем крикливые стычки парламентских партий. Но когда политика пишет драму народов, когда целый мир рассыпается в прах, старые ценности разваливаются и возникают новые, — в такое время художник не может говорить: меня это не касается. Его это очень даже касается»[29].
Гамсун агитировал за весьма важные аспекты идеологии гитлеровского режима. Хорошо сознавая свое общественное положение, он сам широко им пользовался, особенно если принять во внимание его преклонный возраст. Гамсун активно участвовал во Второй мировой войне, причем исключительно на стороне Германии и ее союзников.
Кнут Гамсун — духовный вождь, дезориентировавший свой народ, а ведь этот народ на протяжении полутора веков привык, что поэты и писатели раскрывают ему великие политические истины. Он вел тех, кто его слушал, к полностью унифицированному, диктаторскому, дегуманизированному обществу, к разбомбленным руинам, концлагерям, газовым камерам.
Оттого-то и вопрос об участии Гамсуна в войне нельзя свести к мелочным юридическим спорам о том, принадлежал ли он или не принадлежал к партии, которую норвежские власти в эмиграции объявили вне закона.
История Гамсуна, пожалуй, как никакая другая, повествует о крестьянском парнишке, который был пленен внутренней жизнью современного горожанина, но проникался все бóльшим отвращением к его внешней жизни.
В результате возникло совершенно невероятное явление — реакционный модернист, как его назвал Эйстейн Роттем[30]. Такова сфера творчества писателя. Но и политик, видимо, действовал там же.
В нем постоянно нарастала интенсивная неприязнь к духу времени, который, как он считал, словно моровая язва заражал всех и вся. Ему казалось, мировое сообщество идет к гибели и губят его демократия, капитализм и социализм. В британцах он видел главных разносчиков заразы и прописывал единственное, с его точки зрения, действенное средство: поддержите немцев, которые способны побить англичан, вернитесь к земле и почитайте ее!
Однако презрение Гамсуна к своему времени отчасти выродилось в презрение к реальности и истине. Неколебимое стремление упрощать, отрицать реальное, воспринимать все в контрастах и искажать привело к тому, что рулевой окончательно сбился с курса.
Гамсун шел на штурм объективной истины — и в литературе, и вообще в жизни — и принес себя в жертву беспощадному субъективизму. Он заявил о себе как гениальный писатель, но одновременно возвестил о своем политическом экстремизме, а тем самым и о своем политическом крахе.
Писатель Гамсун наделял многих своих героев отчаянными прожектами и губительными желаниями. И нередко в конце их ждало крушение. Политик Гамсун осуществил отчаянный прожект, и у меня есть подозрение, что по ходу дела он понял: это кончится крахом. В какой же мере губительные желания писателя затрагивали политика?
И это не все. Далеко не все.
Что могло произойти перед тем, как он столь решительно выбрал свой курс?
Отклонялся ли он от этого курса?
Пил ли писатель из той же бочки, куда политик справлял малую нужду?
И это еще далеко, далеко не всё, и так бывает всегда, когда пытаешься вникнуть в историю Кнута Гамсуна.