Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 11, 2005
Перевод Антон Нестеров
Небеса
Что я знаю о времени вне ясной утренней ноты
когда птицы, будто слепцы,
встрепенутся от солнца и собственной простуженной песни,
фуга света, что сыграна на клавишах листьев,
крылья ветра сметают трепет колибри над камнем
Потревоженная тень замерла в ожиданье
Мне снится время, которому сон не ведом, и земля,
где, как здесь, никогда не заходит солнце
Место, где все пути сливаются, будто реки
В самой глубине леса,
где горизонты и шумящие дерева
прорастают навстречу друг другу
Что я знаю о времени
До того, как свет умрет в последнем подлеске
До того, как утонувшие звезды всплывут вновь
Парк I
(Вот и весна наконец)
Смех и крики бегущих мимо детей
кроны деревьев взметнулись зеленью водопада
вверху спешат облака
старик замирает,
будто от толчка в спину
Здесь когда-то был сад
когда-то, давным давно
Парк II
Снова осень
Кружение листвы, сквозь него – топоток детворы
Старик занят делом:
методично сгребает листву в аккуратные кучки
Голоса детворы на ветру, палые листья
Ветер взметает их вверх
красные листья как языки костра
Старик замирает, опершись на грабли
Осень – разброд, неустройство вокруг носятся листья
Опадает листва надвигается небо
голоса детворы замирают вдали
Из сборника “Наедине с небом” (1962)
Тристан и Изольда
Сбросив “я”, обнажились – и стали друг другу навеки
Будто любовный напиток превратил этот мир
в них самих, их желания стали аккордами прикосновений вслепую
к телу мира, но все, к чему прикасались они
ими же и становилось. Кожа к коже, мука
жажды друг друга…
И они не радовались
своей любви:
любовь и была радостью им
И они не могли помыслить
об этой любви
ибо эта любовь была мыслью о ней
И они смотрели друг другу в глаза но не сказали
Смотри, вот же наша любовь
ибо эта любовь была взглядом
Так их встреча обернулась
вечно длящейся встречей; разлука
– встречей вновь, чтобы кончиться в смерти
И они не могли бояться любви
ибо их любовь была страхом
И они не могли убежать от любви
ибо их любовь была бегством
Тристан и Изольда, ставшие
небом-землею: они никогда
не взглянули в себя, они так и остались
тянуть руки друг к другу
Чтобы кончики пальцев
коснулись ладоней звезды
чтобы чувствовать кожей,
под кожей – касанье Луны. Сродни
порожденьям пространств
по ту сторону взгляда, они заблудились
друг в друге, тела их лежали
себя обретая лишь
во взгляде другого, в него завернувшись. Рассвет
нёс им смерть: избавленья улыбка,
улыбка, повисшая между
Тристан и Изольда, ослепленные солнцем любви,
они позволяют смерти вечно стоять подле наших жизней на страже
И прислушавшись, мы различим в этом гуле мгновений, играющих с нами,
пробивается чистая нота Тогда, не оглядываясь, мы до конца проживаем
свою музыкальную тему… Когда-нибудь мы превратимся
в музыку Тристан и Изольда, фугу двух жизней,
потерявших себя ради вечного чуда
Из сборника “Гобелен Европа” (1965)
Гобелен Европа
Эта Европа, вбирающая лунный свет, Европа
разрушенных статуй изъеденных ветром колонн и арок
– твой пейзаж залитый ночным светом, похож на пыльную паутину,
– паутину, что соткал лунный паук, – твои земли напитаны кровью
и ложатся под ноги, мерцая, будто старые гобелены… .. Но стоит
войне шевельнутся и древние краски полыхнут вам в лицо пожаром и кровью
– Европа, из моря и времени вставшее черное солнце, Европа, гнойник
что прорвался, и вот уже море и небо исходят кровью
это зеркало где застыли бегущие рядом рожденье и смерть, это
лицо параноика смотрит на вас из-под лака времен классицизма, это
древний ковер, на котором растут королевские розы, но их лепестки
отливают мерцающей тьмой: лепестки из чешуек дракона, это солнце – мучение жертвы
и смертный исход, это призыв в будущее, и это же – прошлого ад
неизбывный, это – к бездне призыв, заклинанье зеркал,
где клокочет чума, где нас тошнит мороком сна, это – болото где лилии
пьют чью-то юность, ее бледный свет скорби, ее ядовитый осадок
Гобелен, я живу твоей ослепительной тьмой, твоим темным светом
обласкан твоим черным солнцем в твоей ночи белее дня… твои крылья
– под сенью их – смерть, чем больше пытаюсь я освободиться
от тебя, тем глубже я вязну, повязанный отвращеньем
чем больше тебя обвиняю, тем больше повинен в тебе
твои воины твои могилы стук этих сердец под землею
Кто способен воздвигнуть плотину для страха, что бьется в крови
и кричит: Инквизиция! Новый крестовый поход! – Наука?! С ее суеверьем?…
– Я пью преисподние воды из бездн твоей веры
я пью твои скорби, в ловушке времен, бью короткими тяжкими
взмахами крыльев о грудь, горе неистребимо, но пролитая кровь
в темноте начинает внезапно светиться, проступая сияньем собора
по-над зеркалом катакомб, Европа, живая
как будто ты смотришься в смерть чтобы жить, вопреки
этой смерти, вопреки всем руинам, из которых встает
твое будущее, гобелен Европа, сотканный ночью из нитей цветных,
гобелен, на котором прошлое
– в силе и пламени
Из сборника “Руны ветра” (1967)
Айсберг
Айсберг
Витражное стекло океана
Солнечный свет, пролитый в катакомбы моря:
наши видения стали
раскатом грома под северным небом, – неслышным, беззвучным,
голубоватым холодным светом,
похожим на религию или культуру,
от которых остались структуры и ритуалы,
а смыслы и мифы – забыты
Айсберг
Пена и косяки рыб, мерцанье комет
в планетарии моря
где двери и окна –
распахнуты настежь и вверх, – в те пространства,
где в зазоре меж звезд и луной цвета крови
отливает зеленым глубоководная рыба
– отражение отраженья
у которого есть лишь оно,
спрессованное давленьем глубин
Айсберг
Парусник намертво вмерз
в эту глыбу искристого света: плывущий в плывущем
Облик и суть смерзлись насмерть, плывут
возвращаясь к истокам своим
затерянные в пустом черепе мирозданья
где земля, как слеза, что стекает с мигнувшего глаза,
наблюдавшего звезды,
в их радужном пламени, – паруса вяло плещут
оледенелыми крыльями; Слышишь? Впереди по курсу
отмель в Северном море; под килем –
Атлантика – зеркало-пламя,
где блуждаем мы в поисках сути
Из сборника “Изначальные пространства” (1976)
***
Я держу в ладонях
твое лицо как ты удерживаешь
сердце мое своею нежностью
как все вещи в мире держат что-то
еще и обретают в чем-то
поддержку Как море поднимает камень
со дна и к берегу выносит как деревья
держат плоды к приходу осени как
шар земной удержан тяготеньем в мирозданье
Так что-то держит нас обоих и наверх
нас поднимает где загадка загадку держит на ладони
Из сборника “Тринадцатое созвездие” (1977)
Тринадцатое созвездие
Язык – тринадцатый знак Зодиака:
слова и их смыслы
год за годом плывут
по эклиптике тысячелетий
Язык – тринадцатый знак Зодиака
каждое стихотворение
– это вспышка сверхновой, – то солнце,
что меняет всю звездную карту
Из книги “Затерянные в мире. Поющие” (1988).
Двое
Только твое дыханье отделяет меня от бездны – тьмы ночной
Я – ветер, я – охотник, что гонит кровь твою по жилам будто зверя
И голоса садятся, стоит нам назвать по имени друг друга…
Утлые слова, что переправят нас на берег утра…
Чем суждено им стать в том темном зазеркалье,
где вожделенье – палая звезда, игрушка смерти?
Из сборника “Машинерия ночи” (1998)
Картинка
Лета нет и не будет
Есть лишь волна весны
идущая по летним пейзажам
и тянущая за собою осень
Лето так коротко: коротко, как жизнь
Единственное, что от лета уцелеет
застывшее короткое мгновение во времени
Почти как память: отраженье
деревьев в озере лесном
Свидания
Есть люди чьи орбиты
столь сродни твоим
что с ними невозможна встреча
Всякий раз я шел почти след в след
Она была здесь, – говорили мне,
– Уехала… вчера… совсем недавно…
И всякий раз, когда ты приезжала,
ты слышала, что я здесь был,
искал тебя
Мы не встречаясь знали
друг о друге как и о том
что это все – всерьез
Что нам пытались этим объяснить?
Что видеться не значит – обладать,
тем более – любить?
Не знаю. Сколько лет прошло. Не вместе.
Опаздываешь, чтоб в конце концов услышать:
Другой здесь был. Ушел – и не вернется.
Пламя столетий (Икона)
Иконы. Собственно – портреты святых. Портреты,
что служили зеркалами тем, кто смирéн и благочестив,
чтоб видеть самое себя
и помнить свое место в мире
и путь свой – путь утрат и испытаний
Созерцание иконы
подобно взгляду в пропасть времени
Столетья тлеют в глубине иконных досок
– лики, год за годом,
пламенеют, постепенно превращаясь в угли
И сами доски, как от жара,
поводит горбылем – черны, как головешки
и только взгляд святых на них живет
расплавлен этим жаром
и переплавлен в плоть живую средь золы
Мы видим, глядя на икону,
пламя, мы видим, глядя вглубь себя,
ответ: лишь пожранное временем
спасется от времени и вспрянет из могилы
Наша тоска. Потеря, что нас жжет
Из сборника “Последний из тех, кто несет огонь” (2002)
Небо
Бесконечное небо на полотнах Констебля
Столь распахнутое, столь необъятное, что
его трудно увидеть. Мы знаем – он доверчиво шел
за своим восприятием мира, взяв в наставники чувства,
он писал свет. Но знаем ли мы, что этот свет облечен звуком?
Он вслушивался и писал бесконечные плоскости звука
Он рисует две церкви на горизонте – и видишь
что они улеглись золотистым звучаньем колоколов по-над лугом
Он рисует ветер, сильный ветер, гудящий в кронах
журчанье воды, обод колеса, что поет
над камнями дороги… Он рисует все это
как будто бы каждая вещь бытие получает от звука
Он рисует лачугу, речушку, бегущий ручей. Рисует
их ауру звуков, звучание солнца,
когда свет повис в воздухе звоном кузнечика
Он рисует и звезды, которых днем не увидеть,
но которые с нами, над нами – всегда, – эту ноту
звенящую столь высоко, что мы сами и камни видны на просвет
Цена
Народ на продажу… Тут, главное, не торопиться. Право
на свободу передвижения, право досуга. Власть
над телом, везде и всегда, покупается, нужно знать цену.
И потом, – им остается то, что нельзя ни отнять, ни купить:
– Как насчет чувства такта, присущего им от рожденья?
За последнее время мы многому научились. Нам удалось
наложить на свободу других свою руку, права же их стали
чем-то вроде серебряных ложек в нашем семействе.
Права мы вчера потеряли, а завтра – загоним свободу,
– благо, тому и другому цена много больше, чем нам.
Из сборника “Империя: закрытие сезона” (2004)
На Балканах
Где еще тени так беспокойны,
как на полях сражений?
Скорбь выживших
Отчаянье матерей
Боль любовников
Кто опознает скорбь мертвых?
Ярость – удел тени,
тени, что не находит себе лика
среди павших, Пустота
– удел тех, кто утратил даже тень
Павшие и живые, прижавшиеся
друг к другу: трупы, проблеск
узнавания, вожделенье, утрата
Война – это образ войны, война
– это вечно: война между тенью и тенью
Лошади
Они не знают, что они – лошади
Они восходят на холм, на вершину холма
И стоят – силуэты на фоне неба,
Медленно впитывая его сияние
А потом несутся, несутся как ветер, как пламя
по высокой траве, несутся
замедленной съемке сквозь кинозал ночи
Они не видят снов. Они сами становятся снами,
снами земли: в них лошади
стелятся в скачке, будто огонь по траве.