Опыты о переводе. Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2005
Перевод Андрей Коваль
Опыты о переводе[1]
Фрагменты книги[2]
Что значит «переводить»? Первый ответ, и притом утешительный, может быть таким: сказать то же самое на другом языке. Правда, при этом мы, во-первых, испытываем немалые затруднения, пытаясь установить, чтó означает «сказать то же самое», и недостаточно ясно осознаем это в ходе таких операций, как парафраза, определение, разъяснение, новая формулировка, не говоря уж о предполагаемых синонимических подстановках. Во-вторых, держа перед собой текст, подлежащий переводу, мы не знаем, что такое «тó». Наконец, в некоторых случаях сомнительно даже значение слова «сказать».
Мы не намерены подчеркивать центральное положение переводческой проблемы во многих философских дискуссиях и потому не станем приниматься за поиски ответа на вопрос о том, существует ли некая Вещь в Себе в «Илиаде» или в «Ночной песни пастуха, кочующего в Азии»[3] — та, что, казалось бы, должна просвечивать или промелькивать поверх и помимо всякого языка, на который они переводятся, — или же, напротив, ее не достичь никогда, несмотря на все ухищрения, к которым станет прибегать другой язык. Так высоко летать нам не по силам, и на дальнейших страницах мы неоднократно будем спускаться пониже.
Положим, в английском романе некий персонаж говорит: «It’s raining cats and dogs». Плох будет тот переводчик, который, думая, что говорит то же самое, переведет это буквально: «Piove cani e gatti» («Дождь льет собаками и кошками»). Это надо перевести: «Piove a cantinelle» («Льет как из ведра») или «Piove come Dio la manda» (букв. «льет, как Бог повелел»). Но что если это роман фантастический, и написал его приверженец так называемых «фортианских» наук[4], и в нем рассказывается, как дождь действительно льет кошками и собаками? Тогда нужно переводить буквально. Согласен. А что если этот персонаж идет к доктору Фрейду, дабы поведать ему, что испытывает странный маниакальный страх перед кошками и собаками, которые, как ему кажется, особенно опасны, когда идет дождь? Переводить опять же нужно будет буквально, но утратится некий оттенок смысла: ведь этот Кошачий Человек озабочен также идиоматическими выражениями…
А если в итальянском романе персонаж, говорящий, что дождь льет кошками и собаками, будет слушателем школы Берлица[5], не способным побороть искушение украсить свою речь удручающими англицизмами? Если перевести буквально, несведущий итальянский читатель не поймет, что этот персонаж употребляет англицизм. А если затем этот итальянский роман нужно будет перевести на английский, то как передать подобную привычку уснащать свою речь англицизмами? Неужели придется изменить национальность героя и сделать его англичанином, уснащающим свою речь итальянизмами, или лондонским рабочим, безуспешно демонстрирующим оксфордское произношение? Это было бы непозволительной вольностью. А если фразу «It’s raining cats and dogs» произносит по-английски персонаж французского романа? Как перевести ее на английский? Видите, как трудно объяснить, что такое «тó», которое должно передаваться через текст, и как сложно его передать.
В этом и заключается смысл нижеследующих глав: попытаться понять, каким образом, даже зная, что «то же самое» сказать невозможно, можно сказать почти «то же самое». При таком подходе проблема состоит уже не столько в понятии того же самого и не столько в понятии того же самого, сколько в понятии этого почти. Насколько растяжимо это почти? Все зависит от точки зрения: Земля почти такая же, как Марс, поскольку обе эти планеты вращаются вокруг Солнца и обе они шарообразны. Но Земля может быть почти такой же, как любая другая планета, вращающаяся в какой-то другой Солнечной системе; она почти такая же, как само Солнце, поскольку речь идет о небесных телах; она почти такая же, как хрустальный шар предсказателя, как мяч или апельсин. Чтобы установить пределы гибкости, растяжимости этого почти, требуются известные критерии, о которых предварительно ведутся переговоры. Сказать почти то же самое — это процедура, которая, как мы увидим ниже, проходит под знаком переговоров.
Пожалуй, впервые я стал теоретически заниматься проблемами перевода в 1983 году, объясняя, как я переводил «Упражнения в стиле» Раймона Кено. В дальнейшем я, кажется, не уделял особого внимания проблеме перевода вплоть до девяностых годов, когда мне пришлось несколько раз выступать на разных конференциях; кроме того, как будет видно в дальнейшем, однажды я изложил часть своего личного опыта — ведь мои книги переводили на другие языки. Проблему перевода я не мог обойти и в своем исследовании «В поисках совершенного языка» (1993); к тщательному анализу переводов я обращался, говоря об одном переводе Джойса (1996), а также о моем собственном переводе «Сильвии» Жерара де Нерваля (1999).
В 1997-1999 годах в Болонском университете проходили два годичных семинара, где обсуждались докторские работы по семиотике. Они были посвящены теме интерсемиотического перевода, то есть всем тем случаям, когда перевод осуществляется не с одного естественного языка на другой, а из одной семиотической системы в другую, от нее отличную: когда, например, роман «переводят» в фильм, эпическую поэму — в комиксы, или же пишут картину на тему стихотворения. В ходе различных обсуждений я обнаружил, что не согласен с частью докторантов и коллег по вопросу об отношениях между «переводом в собственном смысле слова» и переводом, называемым «интерсемиотическим». Предмет спора можно уяснить себе со страниц этой книги; точно так же можно уяснить себе, какие стимулы и побуждения я получил, в том числе (и даже особенно) от тех, с кем расходился во мнении…
Между тем осенью 1998 года Торонтский университет пригласил меня на курс лекций в честь Эмилио Годжо, в ходе которых я стал пересматривать свои мысли по этому вопросу. Итоги этих докладов были затем опубликованы в томике «Опыты о переводе» (2001).
Наконец, в 2002-м я прочел в Оксфорде восемь Вайденфельдских лекций, все на ту же тему, где в конце концов развил понятие перевода как переговоров[6]. В этой книге воспроизводятся очерки, написанные по вышеуказанным поводам, со множеством новых рассуждений и примеров, поскольку я уже не был связан временем, как на докладах или выступлениях на той или иной конференции. Тем не менее, несмотря на эти значительные прибавления и на иную организацию материала, я попытался сохранить разговорный тон, в котором были выдержаны мои прежние тексты.
Некоторые тексты по переводоведению многократно оставляли меня неудовлетворенным именно потому, что обилие теоретических аргументов не подкреплялось в достаточной степени примерами. Конечно, это относится не ко всем книгам или статьям на эту тему, и я вспоминаю о том, какое богатство примеров собрано в книге Джорджа Стайнера «После Вавилона» («After Babel»). Но во многих других случаях у меня возникало подозрение, что теоретик перевода сам никогда не переводил и потому говорит о том, в чем не имеет непосредственного опыта.
Как-то раз Джузеппе Франческато сделал такое замечание (пересказываю по памяти): чтобы изучать явление билингвизма, а значит, собрать достаточно материала о формировании двоякой языковой компетенции, нужно час за часом, день за днем наблюдать за поведением ребенка, которому приходится испытывать двойственное лингвистическое побуждение.
Такой материал может быть накоплен только: (i) лингвистами, (ii) имеющими супруга или супругу другой национальности и/или живущими за рубежом, (iii) имеющими детей и (iv) способными регулярно следить за своими детьми с самых первых моментов их языкового поведения. Требования эти соблюдаются не всегда, и именно поэтому исследования билингвизма развивались медленно.
Я задаюсь следующим вопросом: быть может, для того, чтобы разработать теорию перевода, необходимо не только рассмотреть множество примеров перевода, но и произвести по крайней мере один из трех следующих опытов — сверять переводы, выполненные другими, переводить и быть переведенным (или, что еще лучше, быть переведенным, сотрудничая с собственным переводчиком).
Тут можно было бы заметить, что вовсе не обязательно быть поэтом, чтобы разработать дельную теорию поэзии, и можно оценить текст, написанный на иностранном языке, даже зная этот язык преимущественно пассивно. Однако это возражение верно лишь в известной мере. На деле даже тот, кто никогда не писал стихов, обладает опытом владения собственным языком и мог хоть раз в жизни попытаться (и всегда может попытаться) написать одиннадцатисложник, найти рифму, метафорически изобразить некий предмет или событие. И тот, кто обладает лишь пассивным знанием чужого языка, по крайней мере испытал на опыте, насколько сложно построить на нем хорошую фразу. Мне кажется также, что критик-искусствовед, не умеющий рисовать (причем именно поэтому) способен отметить сложности, кроющиеся в любом виде визуального изображения, — так же, как критик-музыковед, обладающий слабым голосом, может, опираясь на личный опыт, понять, какое мастерство нужно для того, чтобы правильно взять высокую ноту.
Поэтому я полагаю так: чтобы заниматься теоретическими исследованиями процесса перевода, небесполезно обладать активным или пассивным опытом перевода. С другой стороны, когда никакой теории перевода еще не существовало, то есть от святого Иеронима до XX века, единственные интересные наблюдения на эту тему были сделаны именно теми, кто переводил сам, и хорошо известно, какие герменевтические затруднения испытывал святой Августин, вознамерившись говорить о верных переводах, но обладая при этом самыми ничтожными познаниями в иностранных языках (еврейского он не знал совсем, а греческий — очень слабо).
Добавлю, что в жизни мне пришлось сверять множество переводов, сделанных другими людьми: как в ходе продолжительной издательской деятельности, так и в качестве руководителя серий научных трудов; к тому же я сам перевел две книги, потребовавшие немалых усилий, — «Упражнения в стиле» Раймона Кено и «Сильвию» Жерара де Нерваля, — посвятив обеим долгие годы; кроме того, как автор научных и художественных произведений я работал в тесном контакте со своими переводчиками. Я не только контролировал их переводы (по крайней мере, на те языки, которые я в той или иной степени знаю, и именно поэтому буду часто цитировать переводы Уильяма Уивера, Буркхарта Кребера, Жана-Ноэля Скифано, Элены Лосано и др.), но и предварительно и в ходе работы вел с переводчиками долгие беседы, так что обнаружил: если переводчик или переводчица смекалисты, они могут объяснить проблемы, возникающие в их языке, даже автору, который его не знает, поэтому даже в этих случаях автор может оказать им непосредственную помощь, предлагая свои решения или же указывая, какие вольности они могут допустить в своем тексте, дабы обойти препятствие (так у меня часто случалось с Еленой Костюкович, переводившей на русский, с Имре Барна, переводившим на венгерский, с Йондом Буке и Патти Кроне, переводившими на нидерландский, с Масаки Фудзимура и Тадахико Вада, переводившими на японский).
Вот почему я решил говорить о переводе, отталкиваясь от конкретных проблем, которые по большей части касаются моих собственных сочинений, и лишь вскользь коснуться решений теоретических — и только на основе этого опыта in corpore vili[7].
Приняв такое решение, я подвергаю себя двойной опасности: во-первых, это нарциссизм, а во-вторых, соблазн поставить мое истолкование моих книг выше их истолкования другими читателями, in primis[8] — моими переводчиками. А ведь с этим принципом я полемизировал в таких книгах, как «Роль читателя» и «Пределы истолкования». Первая опасность фатальна — но, по сути дела, я веду себя, как те носители опасных для общества болезней, которые соглашаются открыто рассказать людям и о своем состоянии, и о применяемых методах лечения, дабы принести пользу другим. Что же касается второй опасности, надеюсь, что из нижеследующего будет видно: я всегда указывал переводчикам на коварные места в своих текстах, способные породить двусмысленности, советуя обратить на них внимание и не пытаясь оказать влияние на истолкование. Иногда я отвечал на прямые просьбы, когда меня спрашивали, какое из нескольких решений я принял бы, если бы мне пришлось писать на их языке; и в этих случаях мой вариант получал силу закона, поскольку в конечном счете на обложке книги стоит мое имя.
С другой стороны, как автор, переводимый на другие языки, я постоянно ощущал конфликт между желанием, чтобы перевод был «верен» написанному мной, и волнующим открытием того, как мой текст мог (а подчас и должен был) преобразиться, облекаясь в слова другого языка. И, хотя порой я понимал, что перевод невозможен (правда, такие проблемы всегда тем или иным образом разрешались), еще чаще я замечал возможности: иначе говоря, я замечал, как при соприкосновении с другим языком текст выказывал потенциалы истолкования, которые были не известны мне самому, и как подчас перевод мог улучшить оригинал (я говорю «улучшить» применительно к тому намерению, которое сам текст внезапно проявлял, независимо от того исходного намерения, которое было у меня, то есть у эмпирического автора).
Эту книгу, написанную на основе личного опыта и родившуюся из двух циклов лекций, я не выдаю за книгу по теории перевода (и она лишена соответствующей систематичности) по той простой причине, что бесконечные проблемы переводоведения она оставляет открытыми. Я не говорю об отношениях с греческими и латинскими классиками просто потому, что никогда не переводил Гомера и мне не доводилось выносить суждение о том или ином гомеровском переводе для серии классических авторов. Лишь от случая к случаю я упоминаю о так называемом интерсемиотическом переводе, поскольку никогда не снимал фильм по роману и не ставил балет по стихотворению. Я не касаюсь постколониальных тактик и стратегий приспособления того или иного западного текста к восприятию другими культурами, поскольку не мог ни следить за переводами моих текстов на арабский, персидский, корейский или китайский, ни обсуждать эти переводы. Мне никогда не приходилось переводить тексты, написанные женщиной (и не потому, что взял за правило переводить только мужчин: за всю свою жизнь я перевел лишь двоих из них), и не знаю, с какими проблемами мне пришлось бы столкнуться. В отношениях с некоторыми моими переводчицами (русской, испанской, шведской, финской, нидерландской, хорватской, греческой) с их стороны я встречал такую готовность вжиться в мой текст, что ни разу не сталкивался с попыткой сделать «феминистский» перевод.
Несколько абзацев я посвятил слову «верность», поскольку автор, следящий за своими переводчиками, всегда исходит из безусловного требования верности. Понимаю, что это слово может показаться устаревшим ввиду высказываний отдельных критиков, утверждающих, что в переводе в счет идет лишь результат, реализующийся в тексте и языке прибытия — особенно в определенный исторический момент, когда предпринимается попытка актуализовать текст, созданный в другие эпохи. Но понятие верности связано с убеждением в том, что перевод представляет собою одну из форм истолкования и, даже учитывая особенности восприятия и культуры читателя, он всегда должен стремиться к тому, чтобы воспроизвести намерение — не скажу автора, но намерение текста: тó, что текст говорит или на что он намекает с помощью языка, на котором он выражен, и культурного контекста, в котором он появился.
Предположим, в каком-нибудь американском тексте один персонаж говорит другому: «You are just pulling my leg». Переводчику не следует передавать это как «Ты только тянешь меня за ногу» или «Да ты водишь меня за ногу»; правильно будет «Ты пытаешься обвести меня вокруг пальца» или, еще лучше? «Ты водишь меня за нос». Если перевести это выражение буквально, то такой оборот, столь непривычный в итальянском, заставит предположить, что персонаж (а вместе с ним и автор) изобретают какую-то дерзкую риторическую фигуру — а это не так, поскольку персонаж использует то, что в его языке является устойчивым выражением. Напротив, если заменить «ногу» — «носом», итальянский читатель окажется в той же ситуации, в которую автор текста хотел бы поместить читателя английского. Итак, вот пример того, как кажущаяся неверность (текст не переводится буквально) в результате оказывается актом верности. Нечто подобное говорил святой Иероним, покровитель переводчиков: переводить нужно «non verbum everbo sed sensum exprimere de sensu»[9] — хотя мы увидим, что этот принцип тоже может приводить ко многим двусмысленностям.
Итак, переводить — значит понять внутреннюю систему того или иного языка и структуру данного текста на этом языке и построить такую текстуальную систему, которая в известном смысле может оказать на читателя аналогичное воздействие — как в плане семантическом и синтаксическом, так и в плане стилистическом, метрическом, звукосимволическом, — равно как и то эмоциональное воздействие, к которому стремился текст-источник. «В известном смысле» — потому что любой перевод предполагает окраины неверности вокруг ядра безусловной верности, но решение о местоположении ядра и о ширине окраинного поля зависит от целей, поставленных перед собой переводчиком.
Тем не менее я не собираюсь сейчас развивать эту мысль, поскольку все нижеследующие страницы представляют собой ее истолкование. Хочу лишь повторить, что многие концепции, имеющие ныне хождение в переводоведении (эквивалентность, приверженность цели, верность, инициатива переводчика) для меня выступают под знаком переговоров.
(См. далее бумажную версию)