Записал А. Ливергант
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2005
Записал А. Ливергант[1]
Автор «Тысячи и одной ночи»
А когда наступила следующая ночь, Шехерезада сказала: «Дошло до меня, о счастливый царь, что был в древние времена и минувшие века и столетия в одном большом русском городе журнал, выходивший иногда по двенадцати раз в году и развлекавший читателя переводами с чужеземных наречий. Сказания о нескольких поколениях сотрудников журнала да будут назиданием для последующих, дабы видели ныне живущие, переводящие, редактирующие, корректирующие и верстающие, какие события произошли с другими, и поучались, дабы, вникая в предания о минувших годах, воздерживались от греха переводческих, да и человеческих, вольностей, в чем порукой будет им Аллах, который более сведущ в неведомом, и премудр, и преславен, и более всех щедр и милостив.
Николо Макиавелли
Советы постороннего
С толстым журналом происходит, в сущности, то же самое, что с чахоткой: врачи говорят, что в начале болезнь эту трудно распознать, но легко излечить; если же она запущена, то ее легко распознать, зато излечить трудно. То же и в делах журнальных: если своевременно обнаружить зарождающийся недуг, что, впрочем, дано лишь мудрым руководителям, то избавиться от него нетрудно, но если запущен он так, что всякому виден, то никакое снадобье журналу не поможет.
Мигель де Сервантес Сааведра
Дон Кихот, или О пользе переводной литературы
…Надобно знать, что идальго наш в часы досуга — а досуг длился у него чуть ли не весь год, — отдавался чтению журнала «Иностранная литература» с таким жаром и увлечением, что совсем забросил не только охоту, но даже свое хозяйство; и так далеко зашли его любознательность и его помешательство на журнале, что, дабы на него подписаться, он продал несколько десятин пахотной земли и таким образом собрал у себя все номера сего замечательного издания за полвека его существования.
Больше же всего любил он романы заумные, во множестве печатавшиеся в «Иностранной литературе», особенно в последние годы. Замысловатость, преумноженная в переводе сих сочинений, казалась ему верхом совершенства особливо в таких не вполне ему понятных словах и выражениях, как «попасть на бабки», «облом», «тащиться», «оттянуться», «по любому», «тусовка», «запасть на», «подсесть на», «фильтровать базар», «по жизни», и прочие. Над подобными оригинальнейшими словосочетаниями бедный кабальеро, силясь добраться до их смысла, ломал себе голову и не спал ночей.
Одним словом, достославный идальго с головой ушел в чтение журнала и сидел он над ним с утра до ночи и с ночи до утра. И вот оттого, что он мало спал и много читал, а также оттого, что переводы, печатавшиеся в журнале, были один хуже другого, мозг у него стал иссыхать, так что в конце концов он и вовсе потерял рассудок. И до того прочно засела у него в голове мысль, будто все эти чудовищные переводы, в коих не было ни одного правдивого слова, — высшая истина, что для него в целом мире не было уже ничего более достоверного…
Уильям Шекспир
Литературный диспут
Первый редактор. И как вам нравится этот роман, сударь? Тут нет ничего предосудительного?
Второй редактор. Нет-нет, ровным счетом ничего, милорд.
Первый редактор. Одно название чего стоит! «Заговор». Нет, тут что-то не то.
Второй редактор. Его следует понимать в переносном смысле, милорд. Вас, у которого душа чиста, это не касается. Пусть кляча брыкается, если у нее ссадина; у нас загривок не натерт.
Первый редактор. Приведите, сударь, вашу речь в некоторый порядок.
Второй редактор. Извольте, милорд. Не хотите прозой, буду говорить стихами. (Поет.)
Один крамолы ищет след,
А этот крепко спит.
Тот веселится, этот бдит.
Уж так устроен свет.
Первый редактор. Что до вас, то веселитесь вы вволю, это верно.
Второй редактор. Человеку, работающему в таком журнале, только и остается что веселиться.
Первый редактор. Отчего же вы веселитесь?
Второй редактор. От разлития желчи, милорд.
Первый редактор. А, по-моему, веселого мало. Ведь в произведениях, что мы с вами печатаем, красота никак не согласуется с добродетелью. Скажите честно, сударь, разве у красоты может быть лучшее общество, чем добродетель?
Второй редактор. Поверьте, милорд, власть красоты скорее преобразит добродетель в сводню, нежели сила добродетели превратит красоту в свое подобие. Некогда это было парадоксом, но сочинения, которые мы переводим, это доказывают.
Первый редактор. О, силы небесные!
Второй редактор (выхватывая меч). Защищайтесь, сударь!
Уходят, сражаясь.
Мольер
Урок литературного перевода
Г-н Журден. А, господин переводчик. Вы как раз вовремя подоспели с вашей профессией.
Переводчик. Полноте, какая там профессия! Что может быть более низкого и более постыдного, чем эта страсть, страсть переводить стихами и прозой, что превращает человека в дикого зверя?! Да и потом, мало кто из моих коллег следует главным заповедям перевода.
Г-н Журден. И каковы же они, с позволения спросить?
Переводчик. Сдержанность и терпение. Однако все мы, переводчики, этими постулатами пренебрегаем из-за суетной славы и из-за положения в обществе. Мало того, что мы редко смотрим в словарь, мы еще вступаем друг с другом в соперничество…
Г-н Журден. То ли дело танцы или же фехтование. Вот науки, заслуживающие всяческого преклонения.
Переводчик. Позвольте заметить, ваша светлость, что в моем ремесле есть кое-что и от танцев, и от фехтования… Но приступим к нашему уроку. Перевод бывает в прозе или в стихах. Какой из двух вы бы предпочли?
Г-н Журден. Ни тот, ни другой.
Переводчик. То, что вы сейчас сказали, ваша светлость, я постоянно слышу и в издательствах.
Г-н Журден. И тот, и другой.
Переводчик. В этом случае вы обрекаете себя на то, чтобы стать постоянным автором «Иностранной литературы».
Г-н Журден. Ну, нет, только не это. Я не настолько богат. Благодарю покорно, сударь. (Протягивает переводчику деньги и уходит.)
Переводчик. Вот не ожидал… (Танцует, радуясь щедрости г-на Журдена.)
Джонатан Свифт
Скромное предложение,
имеющее целью не допустить, чтобы литературные переводчики в России были в тягость отчизне, и, напротив, сделать их полезными для общества
Печальное зрелище предстает перед теми, кто, прогуливаясь по сему большому городу или путешествуя по стране, видел на улицах или на дорогах толпы нищих переводчиков, пристающих к каждому прохожему за милостыней. Все, думаю, согласятся с тем, что столь громадное количество переводчиков представляет собой лишнюю обузу для нашего государства в его настоящем плачевном состоянии. Поэтому всякий, кто мог бы изыскать хорошее, дешевое и легкое средство превратить этих людей в полезных членов общества, вполне заслужил бы, чтобы ему воздвигли памятник, как защитнику отечества.
Возникает вопрос: как обеспечить такое количество нуждающихся переводчиков при настоящем бедственном положении? Ведь найти им применение ни в ремеслах, ни в сельском хозяйстве не представляется возможным.
Поэтому я скромно предлагаю на всеобщее рассмотрение свои мысли по этому поводу, каковые, хотелось бы надеяться, не вызовут особых возражений.
Один мой просвещенный знакомый недавно уверял меня, что здоровый литературный переводчик, будь то переводчик в прозе или в поэзии, за которым был надлежащий уход, представляет собою восхитительное, питательное и полезное для здоровья кушанье, независимо от того, приготовлено оно в тушеном, жареном, печеном или вареном виде. Я не сомневаюсь, что он точно так же превосходно подойдет и для фрикассе или рагу. Из одного переводчика можно приготовить два блюда на обед, если приглашены гости; если же семья обедает одна, то передняя или задняя часть переводчика будет вполне приемлемым блюдом, а если еще приправить его немного перцем или солью, то можно с успехом употребить его в пищу даже на четвертый день, особенно зимою. Люди более бережливые (а время наше требует бережливости) могут еще вдобавок содрать с переводчика кожу. Из надлежащим образом обработанной переводческой кожи могут быть изготовлены превосходные дамские перчатки, а также летняя обувь…
Полагаю, что выгоды моего предложения столь очевидны и многочисленны, что, несомненно, будут признаны в высшей степени целесообразными.
Даниэль Дефо
Бедные дикари
Размышляя обо всем этом, я с удивлением обнаруживал, что, хотя по неисповедимому велению Вседержителя множество его творений и лишены возможности дать благое применение своим способностям, одарены они ими в той же самой мере, что и мы. Как и у нас, у переводчиков есть разум, сознание долга, признательность, верность в дружбе и, в еще большей мере, чем у нас, — способность возмущаться несправедливостью, а также чувство привязанности (более, правда, к текстам, чем к людям); одним словом, все нужное для того, чтобы творить и воспринимать добро. И когда Богу (и журналу «Иностранная литература») бывает угодно дать им случай для надлежащего применения этих способностей, они пользуются ими с такою же, а порой даже с большей готовностью, чем мы. Почему же, не раз думал я, Богу угодно было сокрыть светоч знания от стольких переводчиков, этих бедных дикарей, ведь они могли пользоваться им лучше, чем делаем это мы сами?
Лоренс Стерн
Я бы желал, чтобы отец мой или мать, а то и оба они вместе — ведь обязанность эта лежала на них обоих, — поразмыслили над тем, что они делали в то время, когда меня зачинали.
— Послушайте, дорогой, — произнесла моя мать, — вы не забыли прочесть первый номер «Иностранки»? За 1955 год?
— Господи Боже! — воскликнул отец в сердцах, стараясь в то же время приглушить свой голос. — Бывало ли когда-нибудь с сотворения мира, чтобы женщина прерывала мужчину таким дурацким вопросом?
Что же, скажите, разумела ваша матушка под чтением номера «Иностранки»?
А вы его раскройте.
Оноре де Бальзак
Неюбилейное
В этом особнячке стоит особый запах; он не имеет соответствующего наименования в нашем языке, но назвать его следовало бы запахом художественного перевода. В нем чувствуется затхлость, плесень, гниль; он, как и многие редактируемые здесь тексты, вызывает содрогание, бьет чем-то мозглым в нос, пропитывает собой одежду, отдает столовой, где только что кончили обедать, зловонной кухмистерской, лакейской, кучерской. Описать его, быть может, и удастся, но лишь когда изыщут способ выделить особые, болезненные миазмы, исходящие от каждого молодого или старого переводчика, этого старьевщика, торговца хламом, лежалым товаром, одеждой, вывернутой наизнанку…
И вместе с тем, сколько очарования дарит сердцу переводчика животворная музыка оригинала! Сколько дум она пробуждает! Как ободряет и возвышает его! И не только его, но и читателя…
Переводчики бывают чувствующие и знающие, и первые, скажем прямо,
не в пример счастливее вторых.
Чарльз Диккенс
Юбилей
Ох уж эти мне рукописи! Как прикажете разделить жалкий десяток переводов, да еще не очень высокого качества, между редакторами двух отделов журнала, прозы и критики, каковые при виде материалов в юбилейный номер на наших, читатель, глазах теряют ангельское подобие, стараясь как можно искуснее ущемить своего ближнего. «И это в юбилейный год!» Сия глубокомысленная сентенция принадлежала не кому иному, как мистеру Уордому, главному редактору журнала. «С пятьдесят пятого года не бывало такого», — продолжал сей достойный джентльмен, предварительно заручившись бурным одобрением старожилов редакции, а также сонма юных редакторов, корректоров, верстальщиков, бухгалтеров и вахтеров, не говоря уже о переводчиках, молодых и старых, многоопытных и начинающих, съехавшихся со всех концов страны на юбилейные торжества. Учтите, я вовсе не утверждаю, что торжества эти не удались. Напротив того. Ближе к полуночи за плохо скрываемыми отрыжками, неопровержимо свидетельствующими о несомненном утолении голода и жажды, а также зевотой, столь же неопровержимо свидетельствующей о непреодолимом желании поскорей улечься в постель, последовали преувеличенно громкие, разноязыкие изъявления благодарности, умиления и восторгов, и, наконец, в доме, что по Фрайдей-стрит, 41, все смолкло. Пошел пятьдесят первый год существования журнала. Да осенит его Господь Бог своею милостью!
Оскар Уайльд
Мужчины переводят со скуки, женщины — из любопытства. И те, и другие испытывают разочарование.
Не следует переводить то, чего нельзя было бы прочесть любимой женщине.
Ничто так не мешает переводчику, как чувство юмора автора.
Необходимое условие перевода — ежеминутное желание переводчика изменить автору.
Только по-настоящему хороший переводчик способен совершить по-настоящему серьезную ошибку.
Нужно иметь каменное сердце, чтобы без смеха читать журнал «Иностранная литература».
Переводчики тщатся переводить то, чего не стоит читать даже в оригинале.
Общество готово простить преступника. Но не переводчика.
Артур Конан Дойл
Загадка старого особняка
В то утро Холмс показался мне мрачнее обычного. Не поздоровавшись и даже не встав мне навстречу, когда я, по обыкновению ровно в десять утра, вошел в его кабинет на Бейкер-стрит, он раскурил трубку, после чего молча протянул мне какие-то бумаги.
— Вот, полюбуйтесь.
Я пробежал бумаги глазами.
— А что это за чертежи?
— Эти, как вы их изволили назвать, «чертежи» принято называть «поэтажным планом».
— По-моему, ничего интересного, особняк как особняк, — сказал я, наконец, откладывая поэтажный план в сторону.
— Вы находите? — чеканя каждое слово, проговорил Холмс после длинной паузы. — И вам ничего здесь не кажется подозрительным?
— Ровным счетом ничего.
— Вам не кажется подозрительным, к примеру, что журнал существует в этом особнячке 50 (!) лет. Что самому журналу тоже пятьдесят лет. И, наконец, самое главное. Я просто вам поражаюсь, Ватсон, на это обратил внимание даже Лестрейд, человек не самый сообразительный на свете. За все эти пятьдесят лет в журнале ни разу (!) не нашлось места для нас с вами, дорогой Ватсон, равно как и для всех прочих персонажей Артура Конан Дойла!
— Да, — вынужден был признать я, в очередной раз поражаясь уму и наблюдательности своего именитого друга, — тут определенно что-то не то!
Бернард Шоу
Все толстые журналы лгут, причем не случайно, а преднамеренно. И больше всех — «Иностранная литература», журнал, с позволения сказать, с пятидесятилетним стажем. Ведь какой степенью продажности надо отличаться, чтобы обнародовать всю правду, да еще в художественном переводе! Добро бы «Иностранная литература», этот дьявол во плоти, сохранял истину для потомков в плохих или хотя бы посредственных переводах. Так нет же! Переводы безукоризненны, отчего истину при всем желании нельзя опровергнуть. А меня еще спрашивают, почему я не пишу автобиографию. По-английски она не представляет ни малейшего интереса, это детский, уж вы мне поверьте, лепет. Зато по-русски, в переводе «Иностранной литературы», она поистине становится дьявольским наваждением!
Томас Манн
Если бы Адриан Леверкюн был переводчиком
Переводчик. Невероятно, что кто-то явился ко мне вечером, заговорил по-немецки, напустил холоду да еще вызвался обсуждать со мной какие-то издательские дела, о которых я ничего не знаю и знать не хочу…
Автор (со спокойным и убедительным актерским смехом). Какой вздор! Какой несусветный вздор ты мелешь! Вот это на старом добром немецком языке как раз и называется блажью. И до чего мудреным языком ты пишешь! Умная мудреность — вот твой переводческий стиль. Но мы-то сейчас переводом не занимаемся. И нечего ерепениться, притворяясь, будто ты совсем меня не ждал. Не хуже ведь меня знаешь, что при наших с тобой отношениях когда-нибудь да придется объясниться. Мать честная! Неужто тебе и впрямь не хватает мужества признаться, что ты все, от начала до конца, перевираешь, когда меня, природного, можно сказать, немца, переводишь. И еще хочешь от меня отмахнуться! Тебе бы, голубчик, все красивыми, высокопарно учеными словами играться, а на то, что у меня в оригинале словечки в основном забавные, фамильярные, тебе наплевать.
Переводчик. Замолчи!
Автор. Замолчать?! Так ведь мы, авторы, и так молчим, слова в свою защиту сказать не смеем. Пора бы, по-моему, и поговорить, столковаться.
Переводчик. Никогда!
Автор. Послушай, наш товар, то, чем мы, писатели, торгуем, — это порывы и озарения, ощущение такой свободы, отрешенности, могущества, торжества, что наш читатель перестает доверять своим чувствам. Верней, перестал бы, если б не ты, с твоим постоянным самолюбованием, да, да, сладостным трепетом перед самим собой и полнейшим пренебрежением мной… Я уж не говорю о том, что ты в каждой второй фразе попадаешься с поличным…
Переводчик. Изыди, сатана!
Автор. Не премину. Но прежде хочу заключить с тобой союз. Мы, авторы, будем всячески потакать тебе, но с одним условием.
Переводчик. Каким же? Какое у тебя условие?
Автор. Какое? Отказ, вот какое. Отказ от профессии. Отказ — вот и весь сказ.
Марсель Пруст
Ночные кошмары
Давно уже стал я ложиться рано. Иногда, едва только свеча была потушена, глаза мои закрывались так быстро, что я не успевал сказать себе: «Я засыпаю». И полчаса спустя мысль, что пора уже заснуть, пробуждала меня: я хотел положить журнал, который, казалось мне, уже давно перестал существовать, и задуть огонь. Во время сна я не переставал размышлять о только что мною прочитанном, но размышления эти принимали своеобразный оборот: мне казалось порой, что вот я стою у книжной витрины с Константином Мильчиным, или пишу об английском Букере с Машей Карп, или же сам являюсь тем, о чем говорил журнал: «Письмами из-за рубежа», «Трибуной переводчика», «Нашими гостями», а то и просто «Курьером»…
Джеймс Джойс
Отхожее место, или Утро начитанного коммерсанта
Прочту еще страницу, может, две — и хватит. Хватит. Невесело. Во рту сухо.
— А, вот ты где, — поднял голову навстречу вошедшей секретарше. Ладный вид, полные ножки, белая пуговка прямо над пупком, глаза зеленые, светятся.
А еще говорят, они глупые. Эта все, что хочешь, поймет. И сделает. Злопамятная. Это у них в природе. Интересно, каким кажусь ей я. Глаза жадные. Полуприкрытые от стыда, моргнули, протяжно вздохнув, выставила свои молочно-белые зубки. Видел, как сужаются от злобы искрящиеся щелки ее зрачков. Глаза, точно зеленые камушки. Лисьи. Молоденькая. Смуглая молодая козочка.
Хороша. А вот журнал — никуда не годится. Отхожее место.
Взял его со стола. Надо бы прочесть. «Улисс». Открыл следующий номер: тоже «Улисс». И в третьем, и в четвертом. Переводили — не гуляли. Перевести книгу. Перевести деньги. Слово одно — а какая разница.
Ощутил легкие позывы в желудке. Поднялся из-за стола, на ходу распуская брючный ремень. Взять с собой. Свернув, сунул журнал под мышку. Отворил, толкнув носком, дверь уборной.
Раскорячившись, развернул журнал на оголенных коленях и стал читать… «Сановитый, жирный Бык Маллиган возник из лестничного проема… IntroiboadaltareDei…Лошадиное лицо…Бестонзурная шевелюра… Позвольте одолжиться вашим сморкальником…». Ахинея. К тому же неприлично. Теперь, впрочем, и не такое печатают.
Вырвал листок из первого номера за 1989 год…
Без четверти. Успеть на переговоры.
Франц Кафка
Сегодня Л. понял окончательно — закончить перевод необходимо. Если в журнале он не сможет выкроить для этого время — что было вполне вероятно, — значит, придется переводить дома, по ночам. А если ночей не хватит, придется взять отпуск. Только не останавливаться на полпути, это всегда самое бессмысленное во всех делах, в переводе тем более. Верно, перевод потребует долгой, кропотливой, почти бесконечной работы. Даже при самом стойком характере переводчик может ведь прийти к мысли, что такой текст вообще перевести невозможно. И не от лени, которая могла бы помешать переводчику в его работе, а потому, что, не зная языка, придется постоянно смотреть в словарь, проверять себя на каждом шагу. И какое же это грустное дело! Может быть, оно подходит тем, кто, уйдя на пенсию, захочет чем-то занять мозг, уже впадающий в детство, и как-то скоротать долгие дни. Но теперь, когда ему, человеку еще молодому, хочется насладиться жизнью, — именно теперь он должен садиться и переводить. И Л. снова, уже в который раз, пожалел себя.
Эрнест Хемингуэй
Журнал, который всегда с тобой
На Пятницкой мы пообедали в очень хорошем, простом бистро, где нам подали чудесное белое вино. Напротив, чуть наискосок, было здание «Иностранной литературы».
— Ты ведь не часто бываешь в журнале, Майк? — спросил я.
— Нет, давно уже не был.
— А почему?
— Даже не знаю, — не сразу ответил Майк. — А впрочем, знаю. Если садишься переводить только ради денег, значит дело это зряшное.
— И ты больше туда не ходишь?
— Иногда хожу. Когда зовут. На старый новый год, например…
Мы намазали паштет на вкусный хлеб и запили его восхитительным красным вином.
— Но прежде ты же увлекался переводом, Майк?
— Да, было дело.
— А что ты нашел взамен?
— Бизнес.
— Да ну?
— Бизнес — это тебе не перевод. Он отнимает много времени.
— Перевод отнимает все время. У меня, по крайней мере.
— Я и сам увлекался переводом.
— Знаю. Самое время бросить.
— Вот я и бросил. Говорю же.
— Да, нелегко это. Знаешь что?
— Что?
— Давай-ка лучше выпьем по рюмке «Шамбери касси». Отличный вермут.
— А что, это идея.
— А в журнал не пойдем.
Хорхе Луис Борхес
Журнал
By the art of translation you may contemplate the Universe.
The Anatomy of Translation, part 7, sect. II, mem. IY
Журнал — некоторые называют его «Иностранной литературой» — занимает двухэтажный особняк с двумя десятками комнат. Устройство комнат неизменно: стол, стул, полки, по две-три на каждой стене, их высота едва превышает средний рост рядового сотрудника Журнала. Все комнаты выходят в узкий коридор, ведущий к входной двери, всегда открытой. В конце коридора небольшое помещение, называемое библиотекой, где можно до поздней ночи удовлетворять естественные интеллектуальные потребности. В коридоре первого этажа зеркало, которое достоверно удваивает видимое и наводит авторов на мысль, что журнал не вечен, ведь если он вечен, к чему тогда это иллюзорное удвоение?
Прежде чем сделать вывод (что, возможно, и есть самое главное в этой истории), я хотел бы напомнить некоторые аксиомы.
Во-первых, Журнал существует abaeterno, и в этой истине не может усомниться ни один здравый ум.
Во-вторых, Журнал, появившийся на свет в результате случая или действия злых гениев (что одно и то же), может быть только творением Бога, и надо быть безбожником, чтобы утверждать, что для Журнала бессмыслица обычна, а осмысленность — это почти чудесное исключение.
В-третьих, пропасть, разделяющая перевод и оригинал, — не более, чем разница между божественным и человеческим…
И последнее. Долгое время считалось, что не поддающиеся прочтению книги переведены лишь с древних или экзотических языков, вроде диалекта гаурани с окончанием арабского классического. За полвека своего существования журнал с блеском доказал обратное.
Уильям Фолкнер
Крестная ноша
Он уже пятьдесят лет такой. Сейчас-то уже больше пятидесяти, сколько нам пришлось от него стерпеть, не приведи Господь. Когда его открыли, в июне, как сейчас помню, я им всем, переводчикам, так и сказал: не лезьте, говорю, на рожон, вас ведь от этого Бог предостерегает и знак подает, это знамение небесное, что не доверяет вам Господь. Знамение Господа свыше, что журнал этот ничего нам, писателям, кроме вреда, не принесет, хотя, надо сказать, поначалу переводили нас неплохо, не называли имени Господа Бога всуе, не сквернословили на каждой странице, не то что теперь.
Габриэль Гарсиа Маркес
Пятьдесят лет одиночества
Пройдет много лет, и редактор Алекс Полабросо, стоя в день юбилея у банкетного стола в ожидании награждения, вспомнит тот далекий январский день 1955 года, когда родители за руку отвели его в редакцию «Иностранной литературы». Мир зарубежной классики был еще тогда так нов, что многие авторы и их книги не имели русских названий. Поэтому каждый год в редакции собирались переводчики и под радостно-уважительный ропот сотрудников знакомили редакцию с неведомыми корифеями западной литературы. В ту пору маленький Полабросо еще верил в добросовестность ученых мужей, заместителей главных редакторов и ответственных секретарей и надеялся поправить расстроенные дела журнала. «Скоро я завалю вас литературными шедеврами», — говаривал совсем тогда еще юный Алекс сотрудникам редакции и с головой, на пятьдесят долгих лет, совершенно забросив домашние обязанности, погрузился в опыты переводной литературы, отдаваясь им с самоотречением истинного востоковеда и даже, бывало и такое, с риском для жизни.
Стивен Кинг
Поздравление
Когда в то прекрасное июньское утро ответственный секретарь редакции московского журнала «Иностранная литература» включила компьютер, послышалось сначала знакомое гудение, и она решила, что вот сейчас появятся на экране буквы «Ай-Би-Эм». Но буквы не появились. Вместо них, словно голос из могилы, выплыли из темноты экрана какие-то таинственные знаки. Пальцы Т.И. беспомощно повисли над клавиатурой, она ощутила, в буквальном смысле слова ощутила, что все ее мысли, точно в московском многочасовом автомобильном заторе, неподвижно застыли. Бедная женщина поднялась, чувствуя, что ноги у нее сделались словно ватные, и прислонилась к стене. Мир внезапно потемнел, стих шум машин, и ей вдруг показалось, что она вот-вот потеряет сознание… Запах, пошедший от компьютера, почему-то с каждой минутой становился все гуще, сильнее, из решетки на задней стенке монитора поплыл дымок. Усилилось и гудение процессора. Следовало бы немедленно выключить компьютер, однако Т.И., ощущая себя продуктом собственного воображения, села, переборов страх, перед экраном, и тут вдруг змеиное сплетение проводов куда-то исчезло, а вместо таинственных знаков на экране перед ее взором возникли призрачные слова:
«С ПЯТИДЕСЯТИЛЕТНИМ ЮБИЛЕЕМ, ГОЛУБЧИКИ!»