Из сборника Любовь и изгнание
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2005
Исаак Башевис Зингер[1]
Начало
Из сборника «Любовь и изгнание»
Перевод с английского Дмитрия Веденяпина
1
Задолго до моих первых попыток сделаться писателем — в совсем раннем детстве, — я не на шутку заинтересовался вопросом: «Чем один человек отличается от другого?» Проблема человеческой индивидуальности стала моей проблемой. Эта загадка буквально не давала мне покоя, что, конечно, не слишком типично для маленького ребенка. Когда мне только-только исполнилось пять лет, мои родители — отец, Пинхас Менахем Зингер и мама, Батшеба, — переехали на Крохмальную улицу в Варшаву. Но, как ни удивительно, я хорошо помню и оба наших прежних дома: местечко Леончин, где я родился и где мой отец занимал должность раввина, и маленький городок Радзимин, где отец руководил иешивой. Оба этих места находились рядом с Вислой, самой большой рекой в Польше. Мне было всего три года и пять месяцев, когда мы перебрались в Радзимин. Но я до сих пор помню Леончин и события, которые там со мной происходили. Когда позже я сказал об этом матери, она не поверила и начала выспрашивать у меня подробности. Тут-то я и доказал ей, что говорю правду. Я описал каждый дом, каждый магазин и многих из живших там евреев. Помнил я и некоторых неевреев: поляков и немцев, так называемых Volksdeutschen, обитавших на окраине. Моя память сохранила долгую прогулку на Вислу с сестрой Хинделе и двумя другими девочками и сбор гостей по поводу обрезания моего брата Мойше, который был на три года младше меня. Мама только ахала: «Какая память! Упаси тебя Бог от сглазу». Как сейчас помню и тот летний день, когда мы, попрощавшись с жителями Леончина, покатили в Радзимин. Там я пошел в хедер. Школа моего учителя, реб Фишела, старика с длинной белой бородой, находилась совсем рядом с нашим домом. Реб Фишел был учителем радзиминского цадика в ту пору, когда этот знаменитый человек еще ходил в хедер. Он впоследствии основал иешиву, в которой преподавал мой отец. Если память мне не изменяет, в доме реб Фишела было всего две комнаты: спальня и большая комната, служившая одновременно кухней и классом. Старая жена реб Фишела стояла у печи, готовя суп или тушеное мясо в больших горшках, потому что учеников не только учили, но и кормили. Мы сидели за длинным столом на двух скамьях. Я никогда не слышал о хедере, где бы обучались вместе мальчики и девочки, но на всякое правило есть исключение: по какой-то причине реб Фишел занимался и с несколькими девочками. Когда мы поступили в хедер, никто из нас не умел читать. Алфавит — вот все, что мы знали. У реб Фишела была плетка, чтобы наказывать нас за нерадивость, но я что-то не припомню, чтобы он хоть раз ею воспользовался. В будни он всегда ел на обед щи с черным хлебом и пил воду из медного кувшинчика. На его столе лежала указка и картонка с наклеенными на нее буквами. У жены реб Фишела все лицо было в глубоких морщинах. Ее головной убор украшали бусины и цветные ленточки. В суп она клала грибы, картошку и жареный лук. У каждого ученика была собственная миска, и перед едой полагалось произнести благословение. Жена реб Фишела водила нас в уборную и помогала проделать все так, чтобы наши брючки или юбочки оставались сухими. Я в хедере был самым младшим. Все мальчики были выше и сильнее меня и часто надо мной подшучивали. Девочки меня защищали. Мальчики считали ниже своего мальчишеского достоинства якшаться с девчонками, но я был еще слишком мал, чтобы сочувствовать мужскому шовинизму. Во дворе я играл с девочками. Нашими игрушками были черепки, сломанная ложка, рваный башмак и прочие предметы в том же роде, которые жена реб Фишела выбрасывала на помойку. Мы сидели на бревнах и рассказывали друг другу истории. Еще мы играли в «дочки-матери»: я был отцом семейства, одна из девочек — моей женой, а две или три других — нашими детьми. Я ходил в синагогу — ближайший сарай — молиться, а «жена» в это время готовила еду. Я делал вид, что молюсь, бормоча: «ма-ва-ва, ма-ва-ва…» — всякие бессмысленные звуки. Это была моя молитва. Потом «жена» давала мне горсточку песку в сломанной ложке. Это был мой обед или ужин. Мальчишки смеялись над нами и обзывали меня «девчонкой-печенкой». Иногда они бросали в нас щепками, камушками или плевали. Старшая девочка, Эстер, осыпала их проклятьями вроде: «Чтоб вам харкать кровью и гноем», — которые она, по всей вероятности, слышала от взрослых.
Лучше всего из нашей радзиминской жизни мне запомнился пожар у цадика. Это случилось в пятницу. Два густых столба дыма поднялись над Домом учения. Бородатые соседские евреи бросились спасать из огня свитки Торы, тома Талмуда и прочие священные книги. Женщины делали узлы из простыней, укладывали в них белье и одежду и относили в сад рядом с нашим домом. Молодые люди таскали из колодца ведра с водой. И мужчины, и женщины торопили друг друга чтобы, не дай Бог, не осквернить приближающуюся субботу.
Уже в Радзимине я начал осознавать, насколько наша семья не похожа на остальные. У нас все были какие-то особенные. Отец носил не ермолку, как другие евреи, а круглую бархатную шляпу. На ногах у него были не высокие башмаки, а полуботинки. Он не был купцом или владельцем магазина. Вместо того чтобы торговать, он с утра до вечера простаивал за конторкой, изучая огромные фолианты и испещряя тетрадь маленькими буковками. Как-то раз я спросил его, что он пишет, и он ответил: «Комментарии». Я спросил: «Какие комментарии?», и он сказал: «Тора неисчерпаема. Сколько ее ни изучай, всего не поймешь. Чем глубже ты погружаешься в Тору, тем больше богатств открываешь. Без Торы наш мир не мог бы существовать. С помощью букв Торы Всевышний сотворил Небо и Землю».
Я много думал над этими его словами. Может быть, отец пытается сотворить новое небо и новую землю? Иногда он записывал строчку, а потом зачеркивал ее. Обмакивал ручку в чернильницу и вытирал ее о свою кипу. Работая, он пил много слабого чаю и курил длинную трубку. Неподалеку от нашего дома жили родители девочки, которая тоже училась у реб Фишела. Ее звали Двойреле. Ее отец служил кучером, и у него были повозка и лошадь. Иногда он сажал Двойреле в повозку, и они уезжали далеко-далеко, туда, где земля сливается с небом. Почему у моего отца нет ни лошади, ни повозки, думал я. Почему у него нет магазина, где бы продавались конфеты, халва, печенье, шоколадки? Я спрашивал об этом у мамы, но она не говорила мне ничего определенного. «Мы другие» — к этому, в общем-то, и сводились все ее объяснения. У одного мальчика из хедера по имени Беньямин в карманах всегда были всякие интересные штуковины: свисток, цветной карандаш, кусочек фольги, позолоченные пуговицы. Дом, где он жил, украшали картины, горшки с цветами, медные кастрюли и сковородки, ступка с пестиком, подносы, сверкающие, как серебро. А в нашем доме не было ничего, кроме книг. Я играл с книгами, листая страницы взад-вперед. Иногда я находил между страницами рыжий волосок из отцовской бороды или нитку от его талеса. И то и другое считалось священным и никому не позволялось это выбрасывать. Так как в нашем доме постоянно говорили о Боге, я однажды спросил отца: «Папа, у Бога есть борода?» Отец улыбнулся, подумал немного и сказал: «Нельзя говорить такие вещи».
— Почему?
— Потому что у Бога нет тела. Однако у всего земного есть небесный двойник. Здесь — материя. Там — дух.
— А что такое дух? — спросил я.
— Душа.
— Что такое душа?
— Душу нельзя ни увидеть, ни потрогать, — сказал отец. — Но и жить без души тоже никто не может.
Я хотел задать отцу и другие вопросы, но он сказал: «Пожалуйста, не отвлекай меня».
В кухне все-таки было уютнее, чем в отцовском кабинете. Правда, мама тоже читала книгу, но ее книга хотя бы не была такой большой и тяжелой, как книги отца. В печи горел огонь, в горшке кипел суп. Время от времени мать подбрасывала в печь полешко. Я смотрел, как оно вспыхивает и, потрескивая, сгорает. В отличие от жены реб Фишела, мама носила не головной убор, а парик. Когда она его снимала, я замечал, что волосы у нее рыжие. Но она тут же снова надевала парик и закрепляла его специальными булавками. Юбка у нее была такой длинной, что закрывала лодыжки. Высовывались только носки туфель. «Мама, что ты читаешь?» — спросил я. И она ответила: «Ты же видишь — книгу».
— А что там написано?
— Там написано, что люди должны быть добры друг к другу.
— Беньямин обижает Двойреле, — сказал я. — Он дергал ее за волосы. Разве это доброта?
— Нет, дитя мое, это плохо.
— Бог его накажет?
— Не сразу. Но дергать других детей за волосы нехорошо. А если ты кого-нибудь обидел, обязательно нужно попросить прощения.
— Он показывал ей язык.
— Это некрасиво.
— Мама, я люблю Двойреле, — сказал я.
Мать подняла глаза от книги.
— Правда? За что ты ее любишь?
— Потому что у ее папы есть лошадь.
Мать улыбнулась.
— И поэтому ты ее любишь? Ты говоришь, как дурачок. Девочку любят за то, что она умная, нежная, заботливая. А лошадь каждый может купить за двадцать рублей.
— Мама, а у лошади есть душа?
Мать нахмурила брови и сказала:
— Ты задаешь слишком много вопросов. Не мешай мне читать.
— Я тоже хочу читать.
— Вот вырастешь и будешь читать. Все книги прочтешь. А сейчас иди на улицу и поиграй с детьми.
2
На Крохмальной улице в Варшаве всегда было полным-полно народу, и гвалт стоял — только держись. Там все время что-нибудь случалось. То пожар — и тогда появлялась пожарная команда. Их лошади ржали и били копытами. Пожарные в медных шлемах тащили шланги. Бывало, кто-нибудь попадал под повозку, и тогда, надрывно завывая, приезжала «скорая помощь». Однажды проехал автомобиль, безлошадный экипаж, и все столпились поглазеть на такую диковину. Соседи по двору и даже некоторые из тех, кто бывал у нас дома, рассказывали душераздирающие истории о революции 1905 года, о забастовках и о том, как еврейские юноши и девушки пытаются свергнуть царя. Они стреляли в русских начальников и бросали бомбы. В Кровавую среду сотни этих мятежников устроили демонстрацию перед домом городского головы, и большинство из них расстреляли. Кровь лилась рекой. Тех, кто выжил, заковали в кандалы и сослали в Сибирь. Тогда, в 1908 году, я, конечно, не понимал большую часть этих историй, но общую смуту чувствовал очень хорошо.
В Варшаве мы жили в многоэтажном доме без лифта, так что пришлось научиться карабкаться по лестнице. В нашей квартире был балкон, и оттуда были видны высокие здания, покатые крыши, широкие ворота и магазины. Летом окна распахивали, и девушки пели звонкими голосами. На некоторых окнах стояли клетки с попугаями, которые разговаривали, как люди, свистели, скрипели и даже сквернословили. К моему величайшему удивлению, некоторые евреи держали собак. Мать ужасалась и называла Варшаву геенной, но сестре Хинделе и брату Иешуа, уже совсем взрослым к тому времени, явно нравился большой город. Хинделе могла часами стоять у окна, разглядывая прохожих. Девушки ходили в просвечивающих кофточках с короткими рукавами и с глубоким вырезом, шляпках, украшенных цветами и перьями, и с маленькими сумочками в руках. Отец предупреждал Иешуа, чтобы он не смел смотреть на этих мерзких распутниц, выставлявших напоказ свою плоть, дабы возбудить в мужчинах нечистые помыслы. Но брат пропускал эти предупреждения мимо ушей.
В спорах с отцом Иешуа всегда нападал на Бога, а отец Его защищал. За годы войны с Японией, говорил Иешуа, погибли тысячи невинных солдат. Корабли шли на дно вместе с моряками. В Кишиневе и других русских городах прошли еврейские погромы. Что же это за Бог, если он на все это смотрит и не вмешивается? Разве можно такого Бога называть милосердным? Отец, задыхаясь от волнения, отвечал: Бог дал человеку свободу выбора, и каждый сам волен выбирать между добром и злом, жизнью и смертью. А кроме того, мы не способны понять Бога нашим ограниченным умишком. Те, что невинно погибли, стали мучениками, и их святые души будут вечно обитать в раю.
Не один отец был на стороне Бога. К нам приходили хасиды. Они рассказывали о чудесах, сотворенных их цадиками, великими праведниками. Одним из таких гостей был бывший ученик отца из Леончина, молодой человек по имени Маттеш. Маттеш был последователем Брацлавского раби, членом общины «Мертвые хасиды». Все они считали себя учениками раввина, умершего сто с чем-то лет назад, раби Нахмана, учившего, что путь к Богу лежит через радость. Маттеш говорил о покойном раби и танцевал. Он выпевал изречения раби Нахмана: «Пока твоя свеча не погасла, все еще можно исправить». Маттеш цитировал стих из книги «Поучения отцов»: «Если не я за себя, то кто за меня? Но если я только за себя — то чего я стою? И если не теперь — то когда?»
Я внимательно слушал все: рассказы о хасидах, перепалки брата с родителями, аргументы тех, кто приходил к отцу за советом, главным образом, чтобы найти мирное разрешение какого-нибудь делового спора. С особым интересом я следил за распрями между мужем и женой, желавших развестись. В нашей семье тоже случались ссоры. Моя сестра Хинделе обвиняла мать в том, что та ее не любит. Я слышал, как она, рыдая, выкрикивает: «Ты меня не любишь — вот почему ты хочешь выпихнуть меня замуж за первого встречного. Твоя воля, ты бы услала меня в тартарары». Несмотря на свою малость я сознавал, что Хинделе говорит правду. Мать не выносила ее постоянных жалоб. Хинделе страдала нервным расстройством. Так сказал нам врач. Он прикладывал электрические проводки ей к голове, прописал массаж и таблетки, но ничего не помогало. Несколько раз Хинделе пыталась выброситься из окна. Но несмотря на все это, она многим нравилась. Наши соседи превозносили ее красоту: светлую кожу, темно-каштановые волосы, голубые глаза. Хинделе тоже вела войну против чрезмерной набожности отца. Она хотела модно одеваться, посещать еврейский театр и выйти замуж не за какого-то ешиботника, живущего на подачки, а за современного молодого человека. Но так как отец не мог дать за ней никакого приданого, сваты подсовывали ей то вдовца, то разведенного, то кого-нибудь вдвое старше ее. Хинделе заливалась слезами, хохотала, рвала на себе волосы и грозилась утопиться в Висле. Иешуа сказал, что Хинделе страдает истерией.
Прошло лето, потом зима, а меня так и не отдали в новый хедер. Я всему учился дома: произносить молитвы и читать на идиш сказки про королей, принцесс и страшные истории про демонов, чертей, дибуков, вампиров. Иешуа каждое утро покупал газету на идиш, которую я тоже пытался читать. Отец полагал, что все светские писатели — безбожники, лжецы, насмешники. Их писания — сплошная мерзость. Еврейский театр, утверждал отец, сборище шарлатанов и бездельников, которые целыми днями развлекаются с падшими женщинами, едят свинину, сквернословят и богохульствуют. Но брат говорил, что театр — часть культуры. Он хвалил еврейских писателей Менделе Мойхер-Сфорима, Шолом-Алейхема, Переца, «мать идишского театра» Эстер-Рахиль Каминскую и ее пьесу «Миреле Эфрос». Иешуа приносил домой переведенные на идиш романы Толстого, Достоевского, Тургенева, Кнута Гамсуна, Марка Твена. Он называл эти книги настоящей литературой и утверждал, что для того, чтобы так писать, нужно иметь талант и глубокое знание человеческой души. Мать ругала Иешуа и Хинделе за чтение этих светских книг, но сама тоже иногда в них заглядывала. В газете «Хайнт» публиковался роман с продолжением «Кровавая леди» — то была история роковой женщины, сводившей мужчин с ума своими бесконечными требованиями и капризами. Ее обожатели время от времени вызывали друг друга на дуэль и погибали. Некоторые нанимали частных сыщиков шпионить за ней. Ей дарили золото и прочие дорогие подарки. Она обладала дьявольской красотой. Пылающий взгляд ее черных глаз из-под вуали сводил мужчин с ума.
Надо сказать, что мужчины теряли голову от любви не только в Петербурге или в Париже, но и у нас, на Крохмальной улице. Подмастерье портного из дома номер 11 влюбился в хасидскую дочь, и когда ее родители отказались благословить брак, молодой человек выбросился с четвертого этажа. Девушка, чей жених украл ее приданое и сбежал с другой женщиной в Америку, отравилась йодом. Забастовщик, приговоренный к пожизненному заключению в варшавской цитадели, облил себя керосином и сгорел дотла. Он оставил своей невесте записку, написанную кровью: «Я умираю ради того, чтобы ты жила в свободном мире».
Каждый день я узнавал из газет что-нибудь невероятное. В Италии еврея назначили премьер-министром, то есть он был там почти королем. В Лондоне еврею дали титул лорда. Царь хотел одолжить денег у барона Ротшильда, но барон отказал ему в кредите. Печатались в газетах и статьи на научные темы: Земля в пятьдесят раз больше Луны. Некоторые звезды размером с Солнце, а некоторые — еще больше и намного ярче. В Италии, Португалии, Соединенных Штатах Америки и других странах случались землетрясения, в которых гибли сотни или даже тысячи людей. В газетах публиковались заметки о великанах, карликах, младенце с двумя головами и о сиамских братьях-близнецах, обреченных никогда не разлучаться. С неба падали метеориты, пробивая в земле глубокие воронки. Вулканы выплевывали огненную лаву. Реки выходили из берегов и затопляли целые деревни. В Китае тысячи людей умирали с голоду. Индус ходил босиком по раскаленным углям. Некий американский миллионер устроил прием в честь шестнадцатилетия дочери, и одни только цветы стоили пять тысяч долларов — то есть десять тысяч рублей.
Мне ужасно хотелось поскорей научиться читать газеты и еще больше — книги тех писателей, которые обладали знанием человеческой души. Иешуа сказал, что в романах не всегда пишут полную правду. Некоторые из этих историй выдуманы, но так они даже интереснее. Иногда Иешуа рассказывал о философах, пытавшихся раскрыть все тайны Неба и Земли. В газетах много писали об американском изобретателе Эдисоне. Он создал аппарат, который умел говорить, петь, шутить, смеяться и плакать. Еще он изобрел электрическую лампочку. Он спал не больше четырех часов в сутки, а все остальное время думал о науке. Иешуа рассказал о философе по имени Барух Спиноза, который считал, что Бог — это природа, а природа — Бог. Все люди и все животные, включая змей и червяков, — часть Божества. Законы природы — это также и Божьи законы. Бог не награждает праведников и не наказывает тех, кто творит зло. Многие святые умерли молодыми и в полной нищете. А некоторые грешники разбогатели и дожили до ста лет. Этот философ утверждал, что нет ни рая, ни ада. Мессия никогда не придет, а мертвые никогда не поднимутся из могил. Никакое облако никогда не перенесет правоверных евреев в Землю Обетованную.
— Так что же с нами-то будет? — спросила мать. — Значит, еврейское изгнание вечно?
— Доктор Герцль хотел создать еврейское государство, — сказал брат. — Он считал, что евреи должны стать таким же народом, как и все остальные, и иметь свою собственную страну.
— Доктор Герцль уже умер, — заметила мать, — и все его планы — несбыточные мечтания.
— В Палестине уже есть еврейские поселенцы, — возразил брат, — там только что открылась школа, в которой все ученики говорят на иврите.
Я впитывал эти сведения и все эти странные слова с твердым намерением удержать их в памяти навсегда. Я представлял себе, что стану вторым Эдисоном или автором книг, или тем графом, который отверг Кровавую леди, заставив ее чахнуть от любви. В нашем доме жила женщина по имени Башеле с дочкой Шошей примерно моего возраста. Я пересказывал Шоше все, что слышал от брата, и сам тоже иногда выдумывал всякие истории. Из денег, что мне давали родители (один грош каждое утро), я накопил две копейки и купил два цветных карандаша — синий и красный, чтобы нарисовать Шоше пожар в доме Радзиминского раби.
(См. далее бумажную версию)