Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 10, 2005
«Вестник иностранной литературы» (1928 – 1930); «Литература мировой революции» (1931 – 1932); «Интернациональная литература» (1933 – 1943)
Мы завершаем начатую три года назад серию экскурсов в прошлое «Иностранной литературы». Сегодня – рассказ о советском периоде, когда литература была призвана в первую очередь решать идеологические задачи новой эпохи. В это нестабильное время журнал всего за несколько лет успел не раз поменять и название, и облик, и общий настрой.
Две темы доминировали в разных вариантах издания на протяжении полутора десятилетий: революция и война. Мировая революция была той главной целью, для достижения которой следовало разоблачать пороки капитализма, а война рассматривалась не только как постоянная угроза первой стране социализма со стороны враждебного окружения, но и как способ приблизить победу революции в других странах. Однако вместе с тем журнал ставил и вполне традиционные художественные и просветительские задачи.
Последний номер дореволюционного «Вестника иностранной литературы» вышел в 1916 году, а через 12 лет уже в Советской России появился новый журнал под тем же названием. Почему именно в 1928-м? Осенью 1927-го в Москве собрались иностранные писатели, приехавшие отпраздновать 10-ю годовщину Октября. Под председательством А.В. Луначарского они провели первую конференцию Международного бюро революционной литературы (МБРЛ) и основали печатный орган. Своей задачей журнал провозгласил «ознакомление широких читательских масс СССР с лучшими образцами современной литературы Запада и Востока». Читателям журнала пообещали, что они «получат возможность быть в курсе наиболее значительных литературных и общекультурных явлений зарубежных стран». Обложку украсила «шапка» на английском: MagazineofForeignLiterature.
Ответственным редактором нового «Вестника» стал Анатолий Луначарский, а в редколлегию вошли Анри Барбюс, Иоганнес Бехер, Бела Иллеш и другие друзья Советской страны. Члены редколлегии имели явный приоритет в праве на журнальную публикацию: так, уже в двух первых номерах появился роман грека Панаита Истрати (которого Ромэн Роллан называл “балканским Гоpьким”) «Михаил» и рассказ Поля Вайяна-Кутюрье (Франция) «Бал слепых». Впрочем, Панаит Истрати быстро выпал из обоймы друзей, честно написав после поездки в Москву в 1929 году о своих впечатлениях от строительства социализма. Впоследствии подобные публичные разочарования стали обычным явлением – достаточно вспомнить громкий разрыв с Андре Жидом в середине 30-х. А вот Вайян-Кутюрье – «пламенный трибун и вождь коммунистического движения Франции» – так и остался одним из главных авторов журнала.
Членом МБРЛ мог быть «каждый писатель, выступающий против фашизма, угрозы империалистической войны и белого террора». Соответственно, политическая позиция автора служила одним из определяющих факторов для того, чтобы его имя появилось на журнальных страницах. Тем не менее «Вестник» достаточно часто печатал и политически не ангажированных писателей (Джон Голсуорси, Амброз Бирс), выполняя заявленные просветительские функции. А самым значительным явлением стала, наверное, публикация романа Эриха Марии Ремарка «На Западном фронте без перемен».
В конце 20-х тоталитарная идеология еще не имела того уродливого оттенка, который она приобрела спустя десятилетие. Даже пропагандистские материалы выглядят в «Вестнике иностранной литературы» относительно пристойно (и отчасти даже актуально). Вот фрагменты статьи англичанина Хенли Картера «Художник и капитализм», где речь идет о коммерциализации современного изобразительного искусства (№ 2, 1928):
«Когда я принялся анализировать современную торговлю художниками в Западной Европе, я нашел, что покупателей их можно разделить на четыре группы:
1) Магнаты, основывающие картинные галереи с целью обеспечить себе таким маневром бессмертие.
2) Крупная индустрия, покупающая оптом всех великих людей в мире искусства, включительно до представителей ультралевых направлений и новаторов самых причудливых течений.
3) Торговцы картинами и их помощники, а также художественные критики, занимающиеся продажей и куплей картин и выслеживающие произведения новых мастеров. (Это собственно такая же азартная игра, как рулетка в Монте-Карло, и состоятельные угрюмые буржуа уже давно играют в нее. Они еще до войны ввели моду давать субсидию художнику при том условии, что этот художник предоставит им преимущественное право покупки всех его новых произведений.)
4) Миллионеры – собственники газет в союзе с миллионерами – торговцами картин «открывают» молодого и до сих пор неизвестного художника и навязывают его публике как новую знаменитость. Подобного рода деятельность проявляется под предлогом благотворительности, гражданского долга перед обществом, покровительства искусству и индустрии и т.п.
Как-то вечером я отправился в «Café Lilas», где бывало собиралась вся компания французских и английских экстремистов и где поэт Поль Фор, напившись пьяным, швырял в публику стаканы. В настоящее время это кафе американизировано до неузнаваемости.
Моя спутница – француженка, не питающая никаких иллюзий о художественном состоянии Парижа, подготовила меня к самому худшему. Она быстро перебрала все старые и новые имена художественного мира и с юмором, но и не без глубокого презрения, охарактеризовала их. Все живописцы и рисовальщики были связаны с какими-нибудь продавцами картин или коммерсантами и загребали горы денег.
– Пикассо?
– Пишет портреты и продает торговцам свои рисунки по сказочным ценам.
– Матисс?
– Превратился в очень мирного джентльмена. Пишет почти академические вещи и набивает карманы золотом.
Я спросил, существует ли какая-нибудь художественная группировка, которая была бы в Париже силой. Моя собеседница ответила мне, что силою, и притом единственною силою, являются финансовые тресты, и если я желаю видеть образцы их деятельности в области живописи, я должен посетить «Осенний салон».
То, что я увидел, была громадная выставка, всецело организованная фабрикантами мебели и торговцами картин. Выставка эта состояла из предметов безумной роскоши, целых комнат с мебелью, витрин магазинов с движущимися приспособлениями, чтобы лучше демонстрировать платья, которым нет цены, шляпы и различные предметы, предназначенные для класса миллионеров. Каждая из этих комнат, с ее дорогостоящей архитектурой, общей отделкой, коврами, картинами и т.д., представляла собой работу группы известных архитекторов, рисовальщиков, декораторов, станковых художников и скульпторов, и каждая комната была своего рода образцом самого левого искусства, подчинившегося коммерческим требованиям.
Те краски, та форма и тот рисунок, которые еще не так давно вызывали у буржуазии пену у рта и заставляли ее требовать немедленной расправы с «большевистскими» художниками, так как они, как клялась буржуазия, пишут свои картины не кистями и красками, а бомбами, обмакнутыми в порох, теперь оказались на службе у торговых фирм, но уже не в качестве бомб, начиненных динамитом, а в качестве отсыревших шутих, приспособленных ко вкусам и капиталам новой плутократии. На футуристических стенах висели произведения Пикассо, Брака, Матисса, Мари Лоренсен и других «великих», а повсюду вокруг них красовались обстановка и утварь, копирующие их краски и цвета. «Великие» поистине попали в лапы капитализма».
Ежемесячником «Вестник иностранной литературы» оставался лишь год: в 1929-30 гг. он стал печататься раз в два месяца. А уже в 1930 году в Харькове состоялась 2-я международная конференция, где было принято решение о реорганизации МБРЛ в Международное объединение пролетарских писателей (МОРП) со своим органом «Литература мировой революции», который должен был выпускаться на четырех языках: русском, немецком, французском и английском. Новый журнал, начавший выходить с 1931 года, получил подзаголовок «интернациональный». Титульный лист украсил лозунг «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!», а аннотация сообщала, что это «единственный в СССР журнал, всесторонне освещающий культурную жизнь Запада и Востока, посвященный мировой пролетарской и революционной литературе и искусству».
«Революционность» журнала подчеркивалась новым дизайном с характерными конструктивистскими шрифтами и версткой. Увеличился и размер журнальной книжки – если обновленный «Вестник иностранной литературы» был похож на большую брошюру (формата, весьма близкого к нынешнему), то «Литература мировой революции» напоминала скорее альбом. Ответственным редактором нового издания стал Бруно Ясенский, а в Международный редакционный совет вошли Мартин Андерсен-Нексе, Анри Барбюс, Джон Дос Пассос, Эптон Синклер… – вместе с Горьким, Луначарским и Серафимовичем.
Харьковская конференция поручила среди прочего «призвать в мировую пролетарскую литературу новые рабочие кадры» и «дать в руки рабочим всего мира вместо чужой и враждебной литературы литературу мировой революции». Видимо, по этой причине в журнале практически не появлялись крупные писатели. Вот авторы романов, опубликованных в «Литературе мировой революции» в 1931 году: Альберт Готош, Ганс Мархвица, Вилли Бредель и Эрнст Глезер (Германия), Рамон Сендер (Испания), Мишель Мерлей (Франция), Джованни Джерманетто (Италия), Мери Хитон Ворс (США), Токунага Наоси (Япония). Много ли скажут вам нынче эти имена? Глезер – член Международного редакционного совета, Джерманетто – член редколлегии, член итальянской компартии с момента ее образования, член исполнительного комитета Профинтерна: идеологические характеристики становились явно важнее, чем характеристики публикуемых текстов.
Революционный пафос в эти годы простирался широко, затрагивая не только литературу и даже не только идеологию, но и посягая на многовековые базовые основы языка. Заместитель ответственного редактора журнала Антал Гидаш начинает поэму «Колонии кричат» (№ 11-12, 1931) с жалобы бедного неграмотного кули:
«Десять тысяч иероглифов – строем, стеной!
Не запомнишь их никогда.
Ворота разума передо мной
Захлопнули господа!»
А подхватывает его клич Эми Сяо в статье «Латинизация китайской письменности»:
«…китайская иероглифическая письменность не что иное, как архаический пережиток феодальной древности, символ векового рабства, орудие порабощения трудящихся масс господствующим классом; иероглифы – огромное препятствие для поднятия политического и культурного уровня рабочих и крестьян Китая… Революцию китайской письменности произведут только революционные массы пролетариата и крестьянства, ведущие героическую борьбу за свое освобождение…После более двухлетнего изучения вопроса представителями китайской компартии в Коминтерне и рядом советских научных учреждений выработан латинизированный китайский алфавит из 28 букв». В сентябре 1931 года во Владивостоке была созвана I конференция по латинизации китайской письменности, которая «обсудила и единогласно приняла китайский латинизированный алфавит, орфографические правила и т.д. Было вынесено постановление о полной ликвидации неграмотности среди китайских трудящихся Дальневосточного края в течение 1932 года».
Индустриализация, коллективизация, латинизация – даешь ударные темпы!
Годы сталинского культа еще впереди, но формат произведений о «пламенных революционерах» уже вырабатывается. Вот характерный фрагмент из стихотворения Владислава Броневского «Бакунин» (перевод М. Живова):
«Ведет пером рука сухая.
Склонилась низко голова,
Под пышной гривой профиль льва.
В дверях застыла тень большая.
А лампа льет свой свет неверный.
Ночь бесконечна и звездна.
Мучительная тишина.
Мороз. Ночь. Снег на крышах Берна.
Пушистый снег лежит на крышах,
Бакунин пишет.
…Он за Байкалом счастья ищет,
Бежать из ссылки мудрено, –
Но ускользает от погони.
Вот пароход – и он в Японии,
А там швейцарские метели
Последний заметают след…» .
А в рубрике «Международная хроника» Майкл Голд громит Бориса Пильняка:
«Недавно в Америке появился последний роман Б. Пильняка «Волга впадает в Каспийское море». (…) Где в романе ясли, клубы и школы, которые вырастают в процессе советской стройки? Где новая культура и дух коллективизма? Где, наконец, сами рабочие? Пильняк дает галерею сумасшедших типа Достоевского, маньяков, пьяниц, нытиков-богоискателей и им подобных… Избитая мелодрама, тирады, метафизика, Достоевский, только прикрытые революционной маской! Достоевский в трактовке холливудовских дельцов, желающих утолить советскую жажду эпоса! (…) Пильняк дает лживую, извращенную картину половых отношений в Советской России. Коллективное изнасилование работниц и патологическая любовь инженеров – вот все, что увидел Пильняк на Днепрострое» .
«Ультрареволюционный» вариант журнала просуществовал недолго; случился, похоже, литературный аналог «головокружения от успехов». В 1932 году вышло только 10 номеров, а в 1933 году появилось новое издание под названием «Интернациональная литература», значительно более похожее на современные толстые журналы. Ответственным редактором стал шекспировед Сергей Динамов, в редколлегию вошел Александр Фадеев, а в Международный революционный (так на обложке!) совет – Ромэн Роллан. Развернутая аннотация на титуле гласила:
«ИЛ» на русском языке – единственный журнал, посвященный иностранной литературе и смежным с нею видами искусств.
«ИЛ» печатает:
1) наиболее выдающиеся произведения иностранных революционных писателей;
2) произведения молодых пролетарских и революционных иностранных писателей;
3) произведения тех лево-буржуазных иностранных писателей, которые изображают реальную действительность капиталистического мира.
«ИЛ» печатает также отдельные выдающиеся произведения иностранных писателей, представляющие интерес для советских читателей как по своему содержанию, так и по форме.
«ИЛ» бдительно следит за враждебной нам литературой, в особенности фашистской, разоблачая ее классовое лицо, замыслы и методы действия…»
В 1933-34 годах журнал выходил раз в 2 месяца (сдвоенный номер в 368 полос уже очень сильно напоминает традиционный «толстяк»). № 3-4 (1933) открывается портретом Максима Горького и приветствиями (горячими, пламенными, братскими, товарищескими и революционными) I Всесоюзному съезду советских писателей. А С. Третьяков публикует очерк о М. Андерсене-Нексе «Товарищ Мартин»:
«В 1922 Нексе поехал в Москву. На одной из германских границ его арестовали. Выручил его таможенник, услыхав фамилию Андерсена.
– Как же, как же, – сказал он, – господина Андерсена да не знать! С большим удовольствием в детстве читал ваши сказки…
Вернувшись в Данию, написал сочувственную статью о Советском Союзе. Объяснил – да, стране тяжело, но виноваты враги.
На него обрушились побывавшие в РСФСР датчане: «Тебя обманули! Это все декорации».
– Что значит обманули? – озлился Нексе. Я проехал за свой счет путь Ленинград – Москва – Самара. Я видел миллионы людей. Они были бодры и веселы. Неужели они представлялись ради меня одного? Но если бандиты-большевики сумели ради меня одного сорганизовать комедию на всех станциях своей страны, значит эти бандиты гениальные организаторы. Значит, они добьются, чего захотят…
Гитлеровщина вымела книги Нексе с германского рынка, он снова приехал в Союз, уже в третий по счету раз. Он был на Беломорско-Балтийском канале.
Вернувшись, сказал:
– Когда-то я писал, что советским рабочим живется лучше, чем безработным в капиталистических странах. А теперь скажу – ни одному рабочему Запада не живется так хорошо и полно, как советскому».
Вот такими получились новые «сказки Андерсена»!
А вот характерные примеры литературной критики. Карл Шмюкле скептически пишет о Томасе Манне в статье «Последние столпы буржуазного реализма»:
«Еще в «Волшебной горе» можно было проследить довольно явственные ростки и побеги мистицизма… Самое ценное в «Будденброках» заключалось в реалистическом изображении распада буржуазно-аристократической культуры и быта… Сейчас Томас Манн отошел от своих реалистических принципов. Зато сама фигура писателя представляет сейчас исторический пример, весьма типичный в значительно более широком смысле и в значительно более крупном масштабе. На «путь в ад» вступила теперь вся буржуазная культура, буржуазное искусство, буржуазная литература.
Роман «Иосиф и его братья» вышел в гитлеровской Германии (в издательстве Фишер, в Берлине). Фактические угрозы напугали Томаса Манна. Свою позицию он пытался обосновать заявлением, что «чистое, положительное и производительное искусство, идущее на пользу великой Германии, ближе ему в настоящий момент, нежели искусство полемическое», и что он не хочет порывать со своими читателями, находящимися в Германии. Им руководят якобы чисто «идеальные побуждения», «ничего общего не имеющие с грубым оппортунизмом».
А Грэнвилл Хикс в статье «Два пути» критически оценивает Фолкнера:
«Уильям Фолкнер ищет образов для воплощения своего отчаяния. Его темы – страдание и насилие.
Повседневные явления жизни не удовлетворяют Фолкнера; даже нищета и недуги, порожденные вековой бедностью и невежеством – темы, не удовлетворяющие его тяги к изображению ужасов и пороков. Ничто, кроме преступлений и ненормальности, не занимают его до конца. Если бы он попытался понять, почему так страшна жизнь, ему может быть и захотелось бы заняться страданиями, встречающимися на каждом шагу, и разложением, подтачивающим каждого человека в прогнившем обществе. А пока он только нагромождает ужасы, чтобы создать настроение, которое он не хочет и не может подвергнуть анализу.
Упрямое нежелание понять окружающий мир не только лишает его романы глубокой значимости, но подводит угрожающе близко к тривиальности».
Любопытно, что все тексты авторов из США (тогда – САСШ) сопровождались странноватой формулировкой «Перевод с американского». А вот статья С. Динамова «Советская литература и Запад» рассказывает о тех, кого переводят на другие языки «с советского». Перечисляется несколько десятков авторов по алфавиту. Например, на букву Ш: «Шагинян, Шишков, Шкваркин, Шкловский, Шолохов». Список интересный: в нем есть Фадеев и Фурманов; есть Вересаев и Пришвин; есть Бабель и Зощенко; есть Слезкин и Чумандрин; но нет ни Булгакова, ни Платонова.
В 1934 году журнал публикует рассказы Теодора Драйзера, Шервуда Андерсона, прозу Джона Дос Пассоса; а вот объявленный «Прекрасный новый мир» Олдоса Хаксли переезжает на 1935-й.
С 1935 года «Интернациональная литература» становится ежемесячником. Аннотация на титуле несколько «усохла» и стала более терпимой к «нереволюционным» писателям:
«ИЛ» на русском языке – единственный журнал, целиком посвященный иностранной литературе (исчезло упоминание о «смежных с нею видах искусств»).
«ИЛ» печатает выдающиеся произведения мировой литературы и лучшие произведения революционных писателей мира.
«ИЛ» следит за враждебной нам литературой, разоблачая ее классовое лицо, замыслы и методы воздействия…»
«Похудела» и отдельная журнальная книжка: объем одного номера варьируется от 128 до 184 полос. Однако содержательно журнал становится намного интереснее. Помимо утопии Хаксли в 1935 году появляются «Фиеста» Хемингуэя в переводе («с американского») В. Топер, три публикации Луиджи Пиранделло и Лиона Фейхтвангера, Генрих Манн, Уильям Сароян, Андре Моруа… А событием не только года, но и всей довоенной истории журнала становится появление в семи номерах (1-3 и 9-12) глав из «Улисса» Джойса (публикация продолжится в 1936-м). Над текстом Джойса работали разные переводчики, и каждый фрагмент сопровождается сноской: в первой главе – «По заданию Первого переводческого коллектива ССП», в последующих – «Под редакцией» того же коллектива. Переводчиками выступили И. Романович, Ан. Елеонская, В.Топер…
В рубрике «Хроника» помещено письмо Джона Дос Пассоса:
«Я рад, что вы печатаете «Улисса». Это один из великих английских романов – полный сатирического юмора и теплых характеристик. Я думаю, что он является образцом хорошего английского языка. Читая Джойса, вспоминаешь Чосера, Рабле, Филдинга, Лоренса и Стерна. Джойс в высокохудожественных и вечных образах запечатлел в своем романе свой родной город Дублин, свою эпоху – конец 19-го столетия, разложение иезуитско-космополитической культуры лавочников предместий. Я считаю Блума одним из величайших художественных образов в литературе».
Впоследствии о публикации «Улисса» официальная пропаганда предпочла «забыть»: даже в либеральные 60-е «Литературная энциклопедия» в статье об «Интернациональной литературе» имя Джойса в длинном списке авторов журнала просто не упоминает.
Во второй половине журнала регулярно появлялись материалы не только о литературе. Вот фрагменты двух публикаций на тему кино. Статья Джона Р. Чаплина «Миф и действительность Холливуда» (орфография оригинала сохранена):
«Каково социальное значение американского кино? Капитализм использует его как «опиум для народа». И американская церковь, почувствовав, что ее традиционной роли распространителя дурмана грозит опасность, повела войну с Холливудом не на жизнь, а на смерть.
Высшие церковные власти решили, что настал момент устранить конкуренцию Холливуда. Они организовали «Легион добрых нравов», призывающий всех верующих, «во имя высоких идеалов», бойкотировать фильмы, в которых показаны «прекрасные женщины – орудия дьявола», и в которых можно усмотреть греховный соблазн, свободомыслие и прочие смертные грехи.
Кинопромышленники капитулировали. Джо Брин, католик и демократ, вице-президент «Хейс организейшен» (объединение кинопромышленников), был сделан главным цензором кинофильмов. Он кромсал их без жалости; от некоторых оставалось не более трети. Много миллионов ушло на переделку искромсанных картин.
И все-таки Холливуд, очищенный, кастрированный, выхолощенный церковью, сохранил свои 70 000 000 зрителей. Холливуд победил!
Фильмы больше волнуют и больше возбуждают, чем церковные проповеди. Джен Харлоу, Мей Уэст даже в новых «чистых» фильмах гораздо больше говорят зрителю, чем самый красноречивый проповедник, описывающий муки ада или толкующий о запретных радостях смертных грехов. Религия Холливуда глубоко проникла в кровь и плоть мелкобуржуазных масс.
С Холливудом – легендой, сказкой, мечтой, убаюкивающей массы, отвлекающей их от чтения, науки, просвещения, – нужно бороться».
А в рубрике «Факты и документы» – «Творческие планы Чарли Чаплина»:
«Чарли Чаплин начал, наконец, сниматься в новом фильме. Чаплин хочет показать в нем реакцию «среднего человека» на мировые события.
Наряду с этим много говорят о новых планах и работах Чаплина. Так, после фильма «Огни города» им закончены еще две новых картины. Одна показывает Чарли в его вечной борьбе с великаншей-супругой, перед которой он дрожит, но от которой не может избавиться; другая носит автобиографический характер. Первый фильм Чаплин показал где-то в глуши, среди крестьян, и, спрятавшись в уголке, следил, в каких местах раздавались взрывы смеха. Затем он вернулся домой и спрятал фильм под замок.
Сейчас много говорят о намерении Чаплина сняться в роли Наполеона
«…Это – не могущественный генерал, не прославленный император, но и не узник Святой Елены, это просто интересующий меня человек – молчаливый, физически слабый, почти больной человек, заботящийся о своей семье, о своих близких…».
В декабре 1935 года Международное объединение пролетарских писателей прекращает свое недолгое существование; соответственно, с титула «ИЛ» исчезает формулировка «Центральный орган МОРП». Теперь «Интернациональная литература» – это «литературно-художественный и общественно-политический ежемесячный журнал Союза Писателей». Не стало и Международного редакционного совета…
В № 2 (1936) в рубрике «Теория и критика» публикуется статья Эрнста Отвальта «Фашистская культура. Адажио на тромбоне и громкий барабанный бой», посвященная речи Гитлера о культуре в сентябре 1935 года:
«Гитлер разделывается со всей передовой германской литературой, определяя ее как «явление вырождения» и называя ее представителей «преступниками и глупцами», причем удобства ради и для того, чтобы и мелкий буржуа убедился, насколько прав оратор, он все время говорит только о дадаизме, футуризме и кубизме».
Ал. Абрамов в статье «Конец бунтарства Юджина О’Нейля» громит «буржуазного» драматурга (которого мы сегодня знаем как О’Нила):
«Обострение классовой борьбы в Америке, идеологическое размежевание в среде американской интеллигенции поставило перед писателем выбор: куда и с кем? Какой путь выбрал О’Нейль – мы видим, и путь не случайный. Католичество за последнее время становится идейной цитаделью активизирующейся буржуазии против коммунизма. Честертон и Баллок в Англии, «неогуманисты» в Америке становятся вождями той группы, для которой католицизм – только религизная оболочка фашизма и под знамена которой стягиваются сейчас многие из бывших «бунтарей», насмерть перепуганные призраком революции. О’Нейль становится в их ряды. Он сказал, наконец, свое последнее слово – слово ренегата, нашедшего свой жизненный идеал в сутане католического попа».
А в рубрике «Факты и документы» Эдмунд Уилсон пишет «Письмо советским читателям о Хемингуэе»:
«Новая книга Эрнеста Хемингуэя явилась для меня серьезным разочарованием. «Зеленые холмы Африки»– несомненно самая слабая книга Хемингуэя… Автор книги рассказов «В наше время» становится все более бесплодным и менее интересным по мере того как он все больше замыкается в своем творчестве от великих социальных проблем сегодняшнего дня».
В разделе «Хроника» – заметка Фрица Гросса «Что читает Англия? Письмо из Лондона» о книжной ярмарке, организованной газетой «Санди Таймс»:
«Все стенды и витрины заполнены биографиями людей, чья жизнь имела подозрительный привкус чего-то сенсационного. Книги о Бомарше, Чемберлене, Ришелье, Колумбе, Бахе, Шекспире, леди Гамильтон, Байроне и пр. и пр. являются пищей для людей, которые не пропускают ни одной премьеры и не дочитывают до конца ни одной книги. Однако имеется целый ряд книг, которые пользуются заслуженным успехом у 30 миллионов английских читателей. В первую очередь это «Экспедиция Челюскина», «занимательная как роман Жюль Верна», монография «Советское искусство», «Беломорско-Балтийский канал» с рассказами строителей канала об их работе и, наконец, долгожданная книга «Советский коммунизм – новая цивилизация» Сиднея и Беатрисы Вебб…».
На 1935-36 годы пришелся, пожалуй, период настоящего расцвета журнала. Интересные воспоминания об этих годах оставила знаменитая переводчица Нора Галь:
«Чем для нас, студентов, а потом аспирантов-западников 30-х годов, был до войны журнал "Интернациональная литература"? Пожалуй, чем-то вроде пещеры из "Тысячи и одной ночи", полной сказочных сокровищ. Мы открывали для себя другие миры. Никаких тебе "Цементов" и "Гидроцентралей", поэтических рефренов на манер "грохают краны у котлована". Пусть не всегда полностью, пусть в отрывках мы узнавали Кафку, Джойса и Дос Пассоса. Колдуэлл и Стейнбек, Генрих и Томас Манны, Брехт и Фейхтвангер, Жюль Ромэн, Мартен дю Гар и Мальро – вот какими встречами мы обязаны журналу. И не только для нас, в общем-то желторотых, – для всех читающих людей величайшим потрясением было открытие Хемингуэя.
Нет, конечно, в Интерлите не обошлось без пафоса насчет мировой революции, лозунговой примитивности "пролетарских писателей всех стран". Но оказалось – можно погрузиться в неведомые нам пути и перепутья человеческой судьбы, в глубочайшие глуби души. Мы и не подозревали, что в наше время можно ТАК писать.
С каким же трепетом пришла я, начинающий критик, в эту редакцию летом 1937-го! Бывают странные прихоти случая. На 10-12 лет раньше в тех же самых комнатах, на Кузнецком мосту почти у скрещения с Неглинной (солидный подъезд с фигурными колоннами черного мрамора), я с другими ребятами усердно выпускала стенную газету и сочиняла газету живую, под "красочным" названием "Серая блуза": тогда здесь жил-был пионерский отряд № 145. А теперь в той довольно большой комнате сидели человек восемь – сразу несколько отделов редакции. Здесь я встретила настоящих своих учителей – людей высокоинтеллигентных, разносторонних, своеобразных, увлеченных. В отделе критики надо мною и другими начинающими шефствовал чудесный человек, большой знаток французской литературы Борис Аронович Песис. В числе подшефных был и тогдашний аспирант курсом моложе нас – Борис Сучков, будущий главный редактор журнала».
В 1937 году журнал вновь и уже окончательно приобретает формат «толстяка». Объем одного номера – как правило, 248 полос, а иногда и 264. Изменился и тираж – если раньше он обозначался некруглой цифрой (в зависимости от числа подписчиков) и варьировался в предалах 5-8 тысяч, то теперь он вырос ровно до 15000 и на протяжении последующих шести лет меняться уже не будет.
Первый номер 1937 года выходит с передовицей «Враги народа уничтожены» о расстреле Пятакова, Серебрякова, Радека и других участников «антисоветского троцкистского параллельного центра». Таков итог очередного сталинского процесса. А в выходных данных журнала нет ни одной фамилии. Нет уже не только списка членов Международного редакционного совета – нет и списка сотрудников редакции. Присутствует лишь издевательски лаконичное: «Ответственный редактор: РЕДКОЛЛЕГИЯ». Бруно Ясенский был арестован в 1937-м, расстрелян в 1938-м и реабилитирован в 1955-м. У Сергея Динамова все происходило на год позже – арестован в 1938-м, расстрелян в 1939-м, реабилитирован в 1956-м.
Большая проза 1937-го: исторические романы «Лже-Нерон» Фейхтвангера в пяти номерах (№№ 3-7) и «Юность короля Генриха IV» Генриха Манна (№№ 9-10). В рубрике «Репортаж» публикации почти исключительно с фронтов Испании: «Они не пройдут!»
К концу года сталинский дух окончательно побеждает и в оформлении, и в содержании: в № 11 сразу после обложки (впервые с гербом СССР и красным знаменем) идут еще три живописных вкладки: Красная площадь с лозунгом «Да здравствует ХХ-я годовщина великой пролетарской революции в СССР!», гравюра с Лениным на броневике и лозунгом «Да здравствует мировая социалистическая революция» и коричневатый портрет Сталина «анфас» с мудрым и проникновенным взглядом.
Номер открывается материалами «Выборы в Верховный Совет – акт мирового значения» и «Двадцать лет». Михаил Кольцов здесь еще характеризуется (наряду с Андре Мальро и Всеволодом Вишневским) как борец за свободу и независимость испанского народа, а недавний друг СССР Андре Жид здесь уже «эстетский выродок, троцкистский прихвостень и ренегат».
Далее в номере – начало автобиографии Мао Цзэдуна «Моя жизнь», «Послевоенный дневник» Ромэна Роллана и «примитивистское» стихотворение испанского крестьянина Санчо Переса в переводе Ильи Эренбурга:
«Плакали дети, кричали ослы,
Плохо жили крестьяне.
Был один человек, он трубку курил.
Его имя было: Сталин.
Он жил далеко, там летом снег,
Туда на осле не доехать.
Он сказал: «Маслина растет для всех.
Зачем обижать человека?»
Он хотел, чтобы все пили вино.
Он хотел, чтобы дети смеялись.
Я сегодня почистил ружье
И сказал матери: «Сталин!»
Она у меня стара и темна.
Я сказал ей одно слово: «Сталин».
Это все равно, что сказать: «мать».
Это все равно, что сказать: «товарищ».
Если меня застрелит враг,
Отдай ружье младшему брату.
Надо уметь умирать.
Надо уметь драться.
Сталин думает обо всех.
Я думаю о моей деревне.
Но у нас с ним один свет,
Одно горе, одна победа».
В рубрике «Антифашистские писатели мира»: более тридцати полустраничных биографических характеристик (Теодор Драйзер, Бернард Шоу, Олдос Хаксли, У. Оден, Карел Чапек). Почти все тексты анонимны, но заметка о Хемингуэе подписана Юрием Олешей:
«Эрнест Хемингуэй – одна из симпатичнейших фигур в современной западной литературе.
У нас в Союзе любят его и читатели и мастера литературы. Почти все мнения сходятся на том, что это превосходный писатель.
Особенно понравился всем роман «Прощай, оружие». В этой книге увидели новую технику, новые приемы. Безусловно, Хемингуэй внес в литературу новизну. В чем она? В диалоге? В ткани повествования? В мою задачу не входит критика его произведений, я только могу сказать: это новое.
Грустный писатель! Как много он говорит о смерти. Мы можем его пожалеть. Пожалеть эту умную голову, бьющуюся над разрешением вопросов, которые нам ясны.
Вот передо мной фотография Хемингуэя. Мощный человек, мужчина. Сила в небрежности его позы. Он похож на свои произведения.
Фотография снята перед отъездом Хемингуэя в Испанию. Тут же читаем о том, что он купил на свои средства санитарные автомобили для республиканцев. И делается приятно, когда смотришь на этого человека. Не настоящий ли это представитель американского народа?
Хемингуэй был на войне. Ведь, безусловно, он самого себя описывает в книге «Прощай, оружие». «Проклятое» поколение. Оно и в «Фиесте». Поколение, уцелевшее от снарядов империалистической бойни. Сколько отчаяния в этой книг! Кому еще пришло бы в голову, что прощаться с умершей подругой так же бесполезно, как прощаться со статуей? А этим заканчивается книга Хэмингуэя.
Но видно по всему, что мысли Хемингуэя светлеют в последнее время. Испания! Он не остается равнодушным к борьбе народа с фашизмом. Он с народом. Здравствуй, оружие! Он лучше многих из «проклятого» поколения, он разрывает ночь Селина, он понимает истину.
Хочется еще раз повторить: симпатичен этот американец с его тревогой, смелостью – и силой!
Что касается его литературы, то это, безусловно, первоклассная литература. В «Прощай, оружие» есть сцена, где полевые жандармы на итальянском фронте расстреливают отступающих солдат. Это очень высокий уровень мастерства, заставляющий вспомнить военные сцены Толстого. Нужно пожелать этому писателю идти по тому пути, который блеснул перед ним во мраке капиталистической ночи. Он любит жизнь, видит вещи, мир. Он только должен всем сердцем понять, что мир, действительно, прекрасен и что не тень смерти делает его страшным, а условия капитализма, еще более страшные, чем сама смерть. Такой мощный, самостоятельный, умный и одинокий в капиталистической среде человек не может не направить свои широкие мужские шаги к рядам Народного фронта. Такой честный писатель не может не принадлежать к передовому человечеству».
Любопытный текст. Попытка Юрия Олеши совместить индивидуальный стиль с официальной пропагандой приводит местами к тому, что автор невольно начинает говорить с интонациями «испанского крестьянина».
Подписная аннотация появляется только в последнем, 12-м номере. Она вновь «распухла». Вместо «выдающихся произведений мировой литературы» «ИЛ» печатает теперь «лучшие произведения антифашистских писателей мира». Добавились и другие пропагандистские установки:
«ИЛ» ставит своей задачей всемерную поддержку мировой антифашистской литературы; пропаганду лучших ее достижений; всемерное укрепление связей между советской и антифашистской литературой мира; воспитание советского читателя в духе революционного интернационализма.
«ИЛ» борется против всех враждебных идей, течений и влияний в области литературы и искусства, разоблачая фашизм как угрозу культуре и цивилизации. В 1938 году журнал «ИЛ» особое внимание уделяет репортажу, новелле и очерку о борьбе испанского и китайского народов».
На 1938 год были анонсированы новые романы Генриха и Томаса Маннов, Фейхтвангера, Хемингуэя и Уэллса. «Изгнание» Фейхтвангера и «Иметь и не иметь» Хемингуэя действительно появились; «Зрелость короля Генриха IV» Генриха Манна будет печататься в 1939-м. Герберт Уэллс в 1938-м остался только приманкой для подписчиков, а вот Томас Манн оказался представлен публицистикой – «Фашизм – это война» (№12):
«Может быть, я не сознаю опасности, которая мерещится буржуазно-капиталистическому строю со стороны СССР, ведь я не капиталист. Но, насколько я понимаю, Советский Союз нисколько не угрожает миру. (…)
Фашизм открыто признал, что в случае войны ему придется прежде всего иметь дело с собственными народными массами. Он выболтал свои сомнения в том, пойдут ли за него эти массы в огонь и в воду, и свои опасения, что война внешняя неминуемо должна превратиться в гражданскую войну».
Просветительские и художественные задачи окончательно вытесняются задачей борьбы с врагами – как военными, так и идеологическими. Борьба с фашизмом – дело, безусловно, благородное и актуальное, однако в число врагов на практике слишком легко записывают недавних друзей; настоящих друзей в итоге остается совсем немного.
С 1938 года журнал выходит под обложкой мрачно-синего цвета. На титуле вновь появляется фамилия главного в журнале человека: «И.о. ответственного редактора – Т.Рокотов». Исполнение Т. Рокотовым обязанностей руководителя затянулось на несколько лет, и только в последний период существования журнала его возглавил Б. Сучков.
В 1939-м официоза становится все больше и больше. 15-летию со дня смерти Ленина (№ 1) посвящены 33 первых полосы, 11 из которых – переводные стихи на тему. 60-летие со дня рождения Сталина (№ 12) празднуется на 22 первых полосах, из которых 5 – опять же стихи по случаю: «Запомни, друг, / Затверди навсегда: / Сталин – полярная / Наша звезда!».
Рубрика «Политические документы» становится персональной рубрикой В. Молотова: здесь публикуются доклады и речи о ратификации договора о ненападении с Германией и о внешней политике Советского Союза. В рубрике «Подборки и высказывания»: писатели Запада о Красной Армии, о планах третьей сталинской пятилетки, о Западной Украине и Западной Белоруссии, о «Кратком курсе истории ВКП(б)». Начинают регулярно появляться репортажи из Англии, страдающей от немецких налетов; впрочем, война вплоть до июня 1941-го остается далеким фоном, проблемой загнивающего капиталистического мира.
А параллельно разрастается идеологически более нейтральная рубрика «Прошлое», где помещаются статьи Бальзака, Гюго, Гердера, Франса и материалы о Шекспире, Руссо, Джеке Лондоне.
В № 1 за 1940 год начинается публикация «Гроздьев гнева» Джона Стейнбека. Но самый любопытный материал номера – в рубрике «Письма из-за рубежа»: статья Гарольда Хэзлопа «Поминки по Финнегану» Джемса Джойса». И интересна здесь не столько оценка нового романа («Литература погибла в руках Джемса Джойса потому, что его перо перестало быть оружием. Оно стало игрушкой, инструментом, на котором маэстро может лишь бренчать. Играть на нем по-настоящему он бессилен. Великая полнокровная сила творчества, которую так явственно ощущаешь при чтении Горького, у Джойса парализована, поражена в самом своем существе»), сколько другая, более общая тема, не потерявшая актуальности и сейчас:
«В Советском Союзе появление книги писателя такого масштаба, как Джемс Джойс, явилось бы крупным событием в литературной жизни. Газеты и журналы посвятили бы обсуждению этой книги целые столбцы. Видные писатели и критики подробно писали бы о ней. Литературные кружки при клубах и предприятиях обсуждали бы ее. Сам автор, вероятно, участвовал бы в этом обсуждении.
Не так происходит дело в Англии.
Здесь выход любой книги, независимо от ее ценности, можно уподобить рождению болезненного ребенка. Книга не включается в культурный фонд страны, о ней не говорят, как о событии. Она отдается на милость прессы.
Каждая газета хвалится тем, что в ее штате числится литератор, но лишь немногие из них могут гордиться своим литературным отделом. Рецензии на книги должны отвечать определенным неизменным требованиям капиталистической прессы, а именно: заметка о книге должна быть хлесткой, ничто сенсационное не должно быть упущено, никто из издателей – постоянных клиентов отдела объявлений – не должен быть обижен. Следовательно, книга, поступающая в редакцию как бы за «путевкой в жизнь», словно входит во враждебный и чуждый ей мир. Независимо от того, насколько крупным является данное произведение, рецензия не должна превышать количества строк, отведенных литературному отделу. Только в том случае, если новинка будет особенно злободневной, крайне сенсационной, или если она заслужит осуждение редакции, о ней может появиться специальное сообщение в отделе хроники. Если книга не обещает сенсации, она не вызывает к себе интереса…
Отобрав книги, газета передает их на рецензию своим присяжным критикам. Гонорар ничтожен, но рецензент может выжать дополнительно несколько шиллингов от продажи книги книготорговцам, которые не настолько щепетильны, чтобы точно придерживаться своего соглашения с издательством. Рецензент уносит пачку книг домой; прочесть их он не успевает, он может их только перелистать. Такая система рецензирования становится своего рода искусством. Пробежав опытным глазом по главам и перефразировав крикливую рекламу на обложке – аннотацию – рецензент ухитряется состряпать довольно сносную заметку.
Я недавно взял у своего приятеля, работающего в одной лондонской газете, новую книгу. Он написал об этой книге восторженную рецензию, и я уверен, что многие читатели по его совету приобрели эту книгу. Когда я уходил от него с книгой под мышкой, он попросил меня как можно скорее вернуть книгу, так как он еще не успел ее прочитать».
Время идет, но времена, оказывается, меняются мало…
В сдвоенном летнем (№ 7-8) номере 1940-го появляется имя Марины Цветаевой: в рубрике «Из болгарских поэтов» в ее переводе публикуются три стихотворения. «Исповедь» Николы Ланкова контрастно рифмуется с трагической судьбой поэтессы:
«На этой земле я невольный жилец,
Зато самовольно ее не оставлю!
Единственный долг мой – прожить как боец
И мир целовать огневыми устами.
Как жизнь ни черна – не страшусь ее туч,
Тоска тяжела – отрясу ее бремя.
Кипит в моем сердце серебряный ключ,
Надежда на лучшее близкое время.
Одно лишь сокровище есть у меня:
То – сердце, которое все возлюбило!
Чтоб вольною стала родная земля,
Его я с размаху бросаю в горнило.
Я жить не просился, я вынужден жить,
Зато самовольно земли не оставлю!
Единственный долг человека – творить
И мир целовать огневыми устами».
Начало Великой Отечественной войны, естественно, коренным образом меняет содержание и идеологическую акцентированность журнала. «Борьба с фашизмом» перестает быть пропагандой и превращается в реальную кровавую схватку. Ее жертвой становится, как это ни парадоксально, и сам журнал – ведь в национальной борьбе все «интернациональное» теряет актуальность. Мировая революция отодвигается на неопределенное время: в 1943 году Сталин распускает Коминтерн, а непосредственно перед этим закрывается и «Интернациональная литература» (последним стал январский номер 1943 года). Как и за 27 лет до этого, журнал вновь прекращает выходить в разгар мировой войны, и вновь пауза продлится ровно 12 лет. И вновь, как и в прежний раз, издание возродится в эпоху относительной «оттепели»: в июле 1955-го увидит свет первый номер нынешней «Иностранной литературы» и начнется новый отсчет журнальной летописи.