Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2005
Уоллес Стивенс. «Человек с голубой гитарой»: Стихи / Перев. Бориса Ривкина. Нью-Йорк: ARS-INTERPRES, 2003
Петербургская переводчица Эльга Линецкая любила повторять, что профессиональному перелагателю стихов необходимо найти «близкого», наиболее созвучного своему душевному строю поэта, тогда работа по переводу любимого автора перерастет в работу над собой. В таком диалоге и кроется переводческое «познай самого себя».
Для Бориса Ривкина вопроса нахождения «своего» поэта не существует, его душу давно разбередил американец Уоллес Стивенc (1879-1955). Недавно вышедшая книга переводов Стивенса «Человек с голубой гитарой» — лучшее тому подтверждение. Если бы не несомненные достоинства переводов Ривкина, я бы осмелился утверждать, что проходить переводческую практику у Стивенса — дело крайне опрометчивое. Стивенс, пожалуй, самый эзотерический поэт новейшего времени. Замысловатость его стихов часто уводит в сторону, противоположную той, в которую должен направиться переводчик. По своей «неплотскости» эти стихи сродни улыбке Чеширского Кота, и тем не менее Стивенс великолепен именно благодаря этой улыбке и если учит чему-либо, так это филигранности и изменчивости переживания, когда на первый взгляд счастливое лицо превращается в гримасу безумия.
В списке лирических приоритетов Стивенса размышление по поводу предмета или действия всегда стоит выше самого повода, а частное наблюдение, переживание — важнее всех земных истин вместе взятых. Такой подход к творчеству особенно очевиден в хрестоматийном стихотворении «Тринадцать способов нарисовать дрозда», в котором перед читателем разворачивается спектр лирических ассоциаций, связанных с певчим дроздом — символом английской поэзии. Формалист, препарируя стивенсовского «дрозда», вывел бы из этого ассоциативного жонглирования «искусство как прием» или, того хуже, «искусство ради приема». Однако лирика Стивенса с трудом поддается филологическому расчленению, потому что она — не-формальна; в ней есть место не только «мыслям о вещах», но и «мыслям о мыслях». Последнее — непременная составляющая высокой поэзии:
А еще я знаю,
Что в том, что знаю,
Присутствует дрозд.
Тринадцать способов увидеть дрозда. VIII
Стихи Стивенса метафизичны, запредельны. В его книгах то и дело возникают видения мещанского обихода, дальних стран, даже влюбленных, которые, как миражи, распадаются на тысячи кристаллов по ходу чтения. Переводчик таких стихов буквально «загнан в угол»: как перевести стихотворный мираж, чтобы те же самые воздушные замки возникали и исчезали в иной языковой культуре? Заслуга разбираемой здесь книги состоит в том, что во многих переводах стивенсовские миражи досконально воссозданы:
Багроволицые, с железной волей
Бредем навстречу утренним метелям,
Летящим с неприветливых небес.
Что наша воля, наш суровый разум
Для звона зябликов средь рощи шумной
В объятьях лета, матери хмельной?
Раздумья небесные и земные
Одно из достоинств разбираемой книги — предельная честность Ривкина перед поэтом и читателем. Стивенс переведен с завидной дотошностью; переводчик старается подобрать ключ к наглухо запертым дверям и крайне редко пользуется «отмычками» лирической отсебятины. Такая рыцарская верность оригиналу не всегда приводит к желаемому результату, но в данном случае она оправдана результатом — блестящими переводами, такими как «Возобновление романа»:
Откуда ночи знать про песнь ночную?
Ведь песнь живет в себе, как я в себе.
Но через песнь я лучше понимаю
Обоих нас. Ведь только нам с тобой
Дарить друг другу все, чем мы богаты.
Ведь ты со мной одно, не ты и ночь,
Не ночь и я, а ты и я одно,
Одно настолько, тесно так одно,
Так далеко от жалких одиночеств,
Что ночь лишь оттенит единство наших «я»
И верность каждого своей отдельной части
В том слабом свете, что идет от нас.
У Стивенса есть стихотворение «Царь-мороженщик», которое, начинаясь с легкой иронии, уводит «в дальние дали»: мускулистому крутильщику сигар предлагается взбить «сладостные комки» мороженого, девицам — одеться в свое тряпье, ибо «настала пора быть, а не казаться». Во второй, и последней, строфе поэт как бы между прочим советует накрыть расшитой простыней лицо умершей женщины. Вдруг становится ясно, что зарисовка мещанского быта понадобилась Стивенсу исключительно как притча о неотвратимой смерти. При этом рефрен стихотворения «единственный владыка — это царь мороженого» приобретает неожиданный смысл — мороженое как символ загробного холода, метафора конечного бытия.
У Стивенса метафора бьет далеко и не ограничивается словесным оборотом; можно говорить о тотальности стивенсовской метафоры, заставляющей возвращаться к стихотворению и заново осмысливать прочитанное. Здесь-то и подстерегает переводчика подводный камень: приверженность буквализму может свести на нет итоговые откровения стихов. В некоторых, по счастью немногих, переводах Ривкин идет по пути наименьшего сопротивления, превращая стихотворение в подстрочник, лишенный лиризма.
Уоллес Стивенс — поэт классический, с легкостью «перемахивающий» временные и пространственные барьеры. Такой художник нуждается в пристальном прочтении и в не менее пристальном переводе. В последнее время Стивенсом занялись всерьез: переводы Кружкова, Гандельсмана, Цветкова и др. успели познакомить русского читателя с мэтром американской поэзии. И все же для полного понимания этого поэта нужен не один переводчик, и переводы Ривкина очень уместны в кругу помянутых прочтений. Новая книга дополняет уже созданный, но пока не устоявшийся образ русского Стивенса. Это еще одна прививка новоанглийского поэта отечественной словесности, еще один, четырнадцатый, способ увидеть и нарисовать стивенсовского дрозда.