Послесловие Леонида Радзиховского
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2004
Перевод Елена Клокова
Хвала Аллаху, Господу миров, милостивому, милосердному!
Я выходец из зажиточной семьи, где принято, достигнув определенного положения, переселяться в столицу. Моя мать была преданной женой и образцовой хозяйкой дома, отец, доктор права, — поэтом, интеллектуалом, политиком, трибуном и пламенным революционером. Мое детство прошло в мелкобуржуазной, но проникнутой революционным мистицизмом среде.
Этим объясняется данное мне, старшему ребенку в семье, имя — Ильич. Мы с моим братом Лениным назвали нашего младшего брата Владимиром. В контексте той эпохи подобный выбор был, пожалуй, дерзким вызовом обществу, но отец вряд ли серьезно рисковал, он всегда был близок к кругам находившихся у власти военных и гражданских политиков — соратников по борьбе, старых друзей, родственников…
Имена наши громко и ясно заявляли об отношении семьи к знаковым фигурам революционной борьбы. Все великие люди, зачисленные в мой личный пантеон, посвятили себя борьбе за освобождение человека: Ленин, Сталин, Гайтан[2] — глава Либеральной партии Колумбии, Сиприано Кастро — президент Венесуэлы в 1899 году, убежденный националист, Мао Цзэдун, Морасан[3] — объединитель Центральной Америки, Густаво Мачадо — легендарный глава венесуэльской компартии, Гамаль Абдель Насер, Фидель Кастро, Че Гевара… И, разумеется, мой отец!
Мировосприятие отца влияло на формирование моего политического сознания, я воспитывался на примерах жизни великих людей — властителей дум и символов революционной борьбы в XIX-XX веках. Эти люди были для меня образцом для подражания, ведь их замыслы и деяния выходили за рамки жизни одной, отдельно взятой страны и влияли на весь мир.
Должен заметить, что на определенном этапе я стал ярым антинасеровцем и, единственный из собратьев-федаинов, не оплакивал в сентябре 1970 года его смерть. Лишь много позже я понял и оценил все истинное величие Гамаля Абделя Насера, сумевшего отвоевать для арабов место в современной истории, сделавшего их ее активными участниками.
Мы не виделись с отцом около тридцати лет. Я наивно упрекал его в нежелании реально участвовать в революционном процессе, он же безуспешно пытался примирить меня с некоторыми политическими реалиями, давно утратившими свой романтический ореол. Мы отдалились друг от друга, отношения наши стали в основном «эпистолярными», потом иногда встречались на нейтральной территории. Но, вопреки времени и расстояниям, связь между нами всегда оставалась прочной, отношения были проникнуты теплом и любовью.
Мой отец всегда, в любых обстоятельствах, очень гордился тем, что я выбрал для себя путь профессионального революционера и храню верность делу, хотя и воспринимал революционное насилие как нечто сугубо теоретическое. Он был убежден, что насилие в исторической перспективе может и должно принимать формы военных государственных переворотов и путчей, призванных разрушить буржуазный строй. Хочу подчеркнуть, что выбор в пользу вооруженной борьбы мне был навязан обстоятельствами, в том числе жестокостью врагов революции.
Я, безусловно, хотел в своей борьбе пойти дальше отца. Изживание прошлого, расставание с идеалами и идеями, заложенными в семье, стали для меня одним из главных факторов в выборе пути — пути политического протеста целого поколения, отразившего требования и настроения исторического момента.
Студентом я преуспевал в гуманитарных науках — истории, географии, литературе и особенно в психологии. В июле 1966 года я получил в Каракасе степень бакалавра. Приехав в августе того же 1966-го в Лондон, я через год стал бакалавром по специальности ordinarylevelsLondonUniversityBoard, а в 1968-м сдал экзамены по advancedlevels.
Практически все мои так называемые биографии (печатные и устные) пестрят ошибками, а кое-кто из авторов не гнушался и вымысла, поэтому я считаю необходимым описать некоторые поворотные моменты своей жизни, что поможет читателям понять мой идейный и духовный путь борца за свободу и достоинство человека, за революцию.
Среди навечно оставшихся в памяти тяжелых событий назову преждевременное появление на свет моей сестры и ее смерть спустя три месяца после рождения, поездку в Боготу и возвращение по суше в Венесуэлу в самый разгар гражданской войны в Колумбии. Когда мы прилетели в Колумбию, мне было года три или четыре. Отец хотел купить кофейную плантацию и скотоводческую ферму, воспользовавшись падением цен на землю. Обратный путь домой оказался делом крайне рискованным: отец и водитель машины из оружия имели лишь револьверы, мама была на пятом месяце беременности, а сопровождали нас две преданные гувернантки…
Из других событий, оставивших неизгладимое впечатление, назову всеобщую забастовку 1952 года — ответ на путч военных, попытавшихся отменить выборы в Учредительное собрание, развод моих родителей, народное восстание 23 января 1958 года против находившейся у власти хунты, кубинскую революцию, национально-освободительную войну в Алжире. Некоторые эпизоды более личного характера также глубоко повлияли на мою жизнь, в том числе исключение в ноябре 1969 года из Венесуэльской организации молодых коммунистов, отчисление из Московского университета дружбы народов имени Патриса Лумумбы за отказ вернуться в лоно венесуэльского комсомола и страстный роман с женщиной, ставшей матерью моего сына…
Я рано сделал свой политический выбор. Уже в юности я пошел по стопам отца, хотя в конечном итоге не сам человек решает, быть ему революционером или нет — выбор за нас делает Революция! В январе 1964 года я примкнул к тайной организации Венесуэльской коммунистической молодежи. Убежденность в правильности избранного пути крепла на протяжении всей моей жизни, и разочарование, связанное с крушением советской системы, лишь укрепило мою революционную веру.
В июне 1970 года меня, в числе других шестнадцати студентов, по требованию компартии Венесуэлы исключили из Университета имени Патриса Лумумбы. Покинув Советский Союз, я в июле того же года прибыл в Бейрут, откуда перебрался в Иорданию, где и начался активный период моей жизни борца за дело освобождения палестинского народа в рядах Национального фронта освобождения Палестины.
Расскажу подробнее об отъезде из Москвы, сыгравшем определяющую роль в моей боевой биографии. Сумей тогда КГБ привлечь меня к сотрудничеству, я, возможно, никогда не стал бы участником палестинского сопротивления. Пути Господни неисповедимы… В июле 1970 года официальный представитель НФОП убедил меня встретиться с одним из проректоров УДН. Этот достойный человек дружески поинтересовался, почему мы с братом Лениным и еще пятнадцатью студентами-венесуэльцами хотим покинуть СССР, заявив, что никаких проблем с продлением нашего пребывания в стране больше нет. Уши вездесущего КГБ торчали отовсюду!
Я ответил, что мне как настоящему коммунисту пора переходить от теории к практике. Тогда проректор поинтересовался моим возрастом — «двадцать лет» — и закончил беседу следующей фразой: «Адрес университета вам хорошо известен. У нас можно учиться до тридцати пяти лет, так что вам достаточно будет просто написать ректору — и вы немедленно получите визу и билет, где бы вы ни находились!» Вот так — за пять минут, со старомодной вежливостью и отеческой теплотой, на чистом русском языке, коротко и ясно, без малейшей угрозы — было сказано абсолютно все. Снимаю шляпу перед КГБ!
В Москве, кстати, меня искушал не только Комитет. Один мой знакомый — человек солидного возраста, заканчивавший в Москве аспирантуру, — вознамерился ввести меня в «золотую» мафию. Он, разумеется, никому не доверял, но хотел, чтобы я находился в контакте с одним старым евреем (тот был видной фигурой в московском воровском мире). В то время золото в слитках на черном рынке Москвы стоило в рублевом эквиваленте в двенадцать раз дороже, чем в Женеве (естественно, в долларах!), а в Ташкенте эта цена удваивалась! Никакого политического продолжения история эта для меня не имела, но тогда же я узнал — совершенно случайно! — что большинство членов «золотой» сети были настроены просионистски.
Я упомянул эти эпизоды моей московской жизни, желая четко дать всем понять, что уже в молодости мы высоко ценили свою независимость и твердо ее отстаивали. В дальнейшем я всегда придерживался той же позиции, и ни ГРУ, ни КГБ никогда не чинили мне препятствий, я же, со своей стороны, всегда старался избегать любых конфликтов с этими организациями. Многие в КГБ не слишком мне доверяли, но встречались и такие, кто был настроен откровенно «прокарлосовски» — и в частных разговорах они этого не скрывали. Так же обстояло дело и в подчинявшихся КГБ пограничных войсках: офицеры не раз проявляли «интернациональную» солидарность.
За долгие годы странствий и борьбы я особенно полюбил города, где пережил страстную любовь — Лондон, Москву, Будапешт, Амман, Дамаск, Бейрут и Париж, куда я впервые попал в августе 1967 года. Париж в августе — без парижан и туристов, при закрытых магазинах — прекрасен, несмотря на пропитанный влагой воздух, грозы и дожди… Эти города навсегда останутся в моей памяти, ибо связаны они с четырьмя женщинами, которых я любил больше всего на свете, а каждая любовь несравненна и неповторима. Возрождаясь раз за разом, пламя страсти разгорается все сильнее — обжигающее, бескорыстное, великодушное, преданное, почти всеведущее и неугасимое!
*
Считается, что Судан выдал Франции выдохшегося наемника-алкоголика и даже, возможно, наркомана. В действительности французская исправительная система, погрязшая в собственных противоречиях, держит в цепях льва. Боюсь, обрети я сегодня свободу, меня тут же убили бы безо всякого суда, а может, похитили бы, заставив исчезнуть навсегда.
Сегодня я — пленник Французского государства, не уважающего собственные законы. Положение могло бы изменить либо вмешательство Венесуэлы, либо вооруженная акция патриотов-интернационалистов. Я же продолжаю противостоять судебной машине и делаю это из удовольствия и по принципиальным соображениям.
С сентября 1994 года, практически сразу после прибытия во Францию, меня много раз склоняли к побегу… Думаю, особых разъяснений не требуется! Автоматы АК-47, автоматические пистолеты, взрывчатка, детонаторы и гранаты… Чего мне только не предлагали! Достаточно, чтобы вооружить с десяток заключенных тюрьмы Сантэ и попробовать прорваться. «Посланцы Смерти» действовали якобы от имени алжирского генерала Смаила Ламари. Попытки эти выглядели совершенно нелепо — всем известна свирепая эффективность алжирских спецслужб! Провокации следовали одна за другой, и самая опасная была предпринята 26 декабря 2000 года: вряд ли можно назвать случайностью или совпадением тот факт, что в соседних с моей камерах сидели либо «особо опасные» заключенные (они много раз пытались бежать, брали заложников, требовали предоставить им вертолет), либо психопаты, сексуальные маньяки, люди, зараженные СПИДом, отчаявшиеся бедняги, готовые на любую крайность, чтобы избежать пожизненного заключения.
Хочу заявить сразу и однозначно: я никогда, ни при каких обстоятельствах не попытаюсь бежать, даже если мне захотят «помочь» политики. Я не имею права из личного эгоизма попасть живым в руки врага и заговорить. Весь мир знает, как «эксперты» американских спецслужб обращаются сегодня с военнопленными на базе в Гуантанамо. Я был и остаюсь революционным борцом, а революция сегодня говорит на языке Корана…
*
Я принял ислам в начале октября 1975 года, в тренировочном лагере Движения освобождения Палестины в Йемене близ Хаара в провинции Абиян. Я помню это так ясно, словно все случилось вчера, а не двадцать семь лет назад. Я готовился к обряду среди моих боевых товарищей — арабов, которыми мне предстояло командовать во время опасной боевой операции в Западной Африке. Все они были мусульманами и попросили меня разделить их веру, чтобы — в случае гибели в бою — я повел их в Рай. Братство по оружию стало одной из главных — глубинных — причин обращения в ислам, сыгравшего решающую роль в моей судьбе. Неотвратимость вечной спутницы воина — смерти — не пугала меня. Я воспринимал ее как нечто естественное, без тоски и отчаяния, ибо случайности в революционной войне, которую ведет любой профессиональный идейный борец, неизбежны.
В тот день я отнесся к обряду посвящения почти легкомысленно, мною руководило скорее чувство товарищества, чем зрелое размышление. Но потом в моей жизни случилась встреча с мужественным провидцем, иранским муллой Абу Акрамом — он был близок к иранским моджахедам (позже им пришлось скрываться на территории Ирака). Сегодня эти люди вынуждены соблюдать крайнюю осторожность — американцы записали их в террористы. Абу Акрам был в моем подчинении, что не помешало ему отчитать нас за легкомыслие. На сочном и цветистом арабском — не забудьте, он был иранцем, то есть неарабом — Абу Акрам дал нам множество теологических разъяснений и комментариев, после чего заставил снова прочесть Fatiha[4] —обет веры, на сей раз – с полным осознанием важности происходящего. Таким образом, я дважды совершил ритуал обращения, и он дал начало долгому пути нравственного и духовного созревания. Путь этот не окончен, и я не намерен с него сворачивать. Хочу опровергнуть некоторых биографов, утверждающих, что я принял ислам в Алжире: в моих отношениях с правительством этой страны не было религиозной составляющей, несмотря на тесную дружбу с Абдельазизом Бутефликой (я ни разу не был ни в одной алжирской мечети).
Я не являюсь «воином Аллаха» в прямом смысле этого слова — моей вере недостает мистицизма. Я мусульманин, но моя борьба носит скорее политический, чем религиозный характер. Замечу, что, вопреки большевистской традиции, я никогда не относился к марксизму как к религии. Моя связь с коммунизмом носит интеллектуальный, рациональный характер. В основе моего политического выбора лежал разум, а не идеалистическая страсть, как у отца-мистика, почти фанатика. Первое образование он получил в Венесуэле, в маленькой семинарии отцов-эвдистов, где преподавание велось на французском языке, и отец сохранил о преподавателях самые лучшие воспоминания. Утратив веру в Бога, он в некотором смысле транспонировал ее на Маркса и Ленина.
Что до моего «неверия» в политические догмы, оно, вне всякого сомнения, было реакцией на духовный экстремизм отца; его глубинная религиозность практически не повлияла на мое будущее духовное развитие и религиозное обращение. Мои отношения с марксизмом никогда не были ни догматичными, ни религиозными, и пусть никто не думает, что я механически заменил материалистическую «религию» мусульманской верой.
Понятие «политической религии» не до конца применимо к марксизму: если он и порождал фанатизм всех мастей, изначально в нем не было ничего исповедального или эсхатологического. Можно умереть или убить за любое дело — самое справедливое и бесконечно гнусное, — и в этом не будет ни преодоления себя, ни осязаемого присутствия Бога.
Я осваивал марксизм с критических позиций; так должен был бы поступать каждый истинный коммунист, ибо теория — это живая субстанция, которой ни в коем случае нельзя позволить застыть. Теория развивается, живет, меняется. В противном случае все мгновенно сводится к торжественным догмам, и тогда умирают мысль, преданность идеалам и готовность к революционному действию.
Без критики нет развития, но если материализм в исторической перспективе теряет свои позиции, то диалектический материализм как метод анализа и исследования актуален и сегодня. Кто из самых ярых хулителей посмеет утверждать, что не принимает его во внимание? Коммунизм все еще жив в Китае, Вьетнаме, Северной Корее, на Кубе, в Лаосе и Камбодже, он пропитал всю западную культуру, изменил видение мира и общества для многих и многих поколений.
Одна из величайших заслуг Маркса состоит в том, что он выявил всю плодотворность диалектики как метода познания, которым пользовались уже великие материалисты античности. Но только Маркс превратил диалектику в инструмент анализа и социального развития. Для Гегеля диалектика была инструментом познания теории, Маркс же сумел превратить ее в метод анализа социальной действительности.
Я был поражен, осознав, что многие — если не все — руководители компартий, находившиеся у власти в конце 1980-х, превратили марксизм-ленинизм в подсобный политический инструмент. Идеология марксизма, пользуясь догматическим «дубовым языком», стремилась к единственной цели — обеспечить власть бюрократической касты номенклатуры и оправдать ее политический оппортунизм. Марксизм-ленинизм превратился в удобный инструмент в руках людей, давно утративших революционные идеалы (если они у них вообще когда-нибудь имелись!).
На той стадии марксистская доктрина являлась идеологическим оформлением власти, чьей единственной целью было самосохранение, желание обеспечить преемственность и ничего более. Коммунистические руководители перестали быть проводниками марксистских идеалов, но марксизм давал им в руки волшебную палочку, с помощью которой они манипулировали массами, направляя энергию людей на осуществление ложных теорий. У аппаратчиков была в руках власть, какую правители имели лишь на заре человеческой истории. И на что же они ее употребили?
Именно потеря идеалов и веры в справедливое будущее, предательство надежд огромных масс людей, откровенный, ничем не прикрытый обман стали, на мой взгляд, теми подводными рифами, на которые напоролись коммунистические режимы. Американцам, конечно, гораздо приятнее думать, что падением Берлинской стены мир обязан превосходству их стратегического видения, афганской ловушке и СОИ, пресловутому плану «звездных войн». Все это, вместе взятое, подорвало волюнтаристскую, искусственную экономику находившегося на последнем издыхании социалистического лагеря, не способного выдержать ни затрат на войну в Афганистане, ни конкуренции с новейшими американскими технологиями.
Но «аналитики», на мой взгляд, упустили из виду глубинные причины крушения советской системы — я говорю об отказе от идеи перманентной революции (как идеи и как реального действия), многие годы питавшей революционный порыв всего советского общества. Мир равенства и справедливости — это мир, который нужно творчески создавать и совершенствовать, избегая шаблонов.
Диалектический материализм — в том случае, если его используют осознанно, без убогой риторики, с остро критических позиций, — может быть бесконечно продуктивен как метод. Речь идет о необходимости честно и прагматично констатировать все ошибки и тупики исторического материализма — системы, претендовавшей на всеохватность, которая не могла ни все объяснить, ни все предвидеть. Если соединить этот подход со светом веры, в руках окажется мощное оружие, очень действенное в битве за справедливость…
Этот теоретический, научный метод может идти рука об руку с великой битвой за духовное самосовершенствование. Ничто не является раз и навсегда установленным, необходимо снова и снова бороться за себя самого, одновременно участвуя в революционном совершенствовании общества: только так человек сможет выбраться из кокона собственного эгоизма, отречься от убийственных стремлений к завоеванию и подавлению других людей.
Преодоление в ленинской доктрине ошибок Маркса, с одной стороны, и применение диалектики как метода научного анализа вкупе с праведной духовной жизнью, с другой, — таков рецепт осуществления человеком собственного предназначения, во всяком случае моего.
Современный человек убедил себя еще и в том, что может обойтись без Бога, без этой бесполезной составляющей бытия! Он имеет невероятную глупость заявлять, что сам управляет своей судьбой и собственными успехами обязан только себе! Все это, конечно, чистейшей воды абсурд. Вера — верховный акт развития, а не наоборот. Впрочем, только здесь, в Европе, атеизм приобрел столь нагло-воинствующие формы. Американцы — те хоть пытаются прикрывать свои низкие цели Библией…
Бог есть живой, конкретный и даже материальный опыт. Бог — не абстракция, не дух, верующий человек убеждается в этом ежедневно. Запад, на свое несчастье, эту истину забыл, он не помнит, что оба порядка — естественный и Божественный — суть одно и то же. Нарушить один — значит преступить и другой. А разве можно безнаказанно нарушать физические законы?
Мое обращение в ислам не оказало немедленного и непосредственного воздействия на жизненные привычки, в том числе на систему питания. Идея греха для меня отделена от изначального понимания зла, познание последнего идет рука об руку с приобретением человеком жизненного опыта. У зла есть «онтологическая» сторона, оно присутствует в мире, оно действует, оказывая на людей ощутимое материальное и духовное влияние. Грех — другое дело, в нем отсутствует аспект абсолюта. Его очень часто обнаруживаешь постфактум, испытывая мгновенный укол совести.
Проходя путь духовного развития, я все яснее осознавал трасцендентальный характер собственных поступков и приобрел привычку молча взывать к Господу, произнося благодарственные молитвы: я просил Бога указать мне путь, защитить и просветить. Находясь в заточении, я вынужденно воздерживаюсь от алкоголя, но меня это совершенно не угнетает. Я ненавижу пьянство. Привычка пить вино за едой была для меня скорее частью «культурного» ритуала, укоренившегося в странах Латинской Америки.
Мое видение мира и действующих в нем сил не слишком существенно изменилось после принятия ислама, оно упростилось, потому что я нашел в Коране и вере логичные, здравые ответы на мои собственные вопросы и вопросы других людей. Вера укрепила мою убежденность и боевой дух. Я борюсь против активных материальных и нематериальных сил, против людей и идей, против учреждений, хотя сражение мое носит интеллектуальный характер. Я верю, что первопроходцы должны иметь возможность передавать свой опыт тем, кого завтра жизнь пошлет на передовую… Мы должны указать им дорогу к Вере, справедливости и борьбе за истину, зная, как тяжел путь ко Всемогущему…
*
Сегодня мне смешно то антирелигиозное манихейство, которое когда-то, до обращения к Божественному Началу, вдохновляло меня и моих товарищей. Тогда я неоднократно отмечал для себя, сколь важную роль играли в национально-освободительных и революционных сражениях священнослужители-воины. В контексте палестинского сопротивления роль религии неуклонно возрастает. Меня поразила убежденность федаинов, и я проникся их верой. Мне смешна нелепая борьба против Бога, против самой идеи о том, что в этом низком мире может существовать Нечто, превосходящее наше понимание и недоступное нашему воображению. Злобный и бессмысленный предрассудок, которым многие защитники пролетарской революции размахивали как хоругвью, был в те времена в большой моде. Я находился в тупике — теперь я это понимаю, благодарение Небу, я нашел выход, и моя новая — нет, обновленная! — вера только подтвердила былые обязательства по отношению к Революции и новому человеческому порядку, подчиняющемуся Божественному замыслу.
Вера оказала мне неоценимую помощь в понимании сочетания психологических и социологических факторов в человеческих отношениях и важности религиозного фактора в историческом развитии в прошлом, настоящем и будущем. Предназначение истории — предвидеть, в ретроспективном анализе важно перспективное предвидение. Это избитая истина, но ее полезно время от времени вспоминать. Она позволяет мне расшифровать природу внутренних и межгосударственных столкновений в странах так называемого Юга.
Как разобраться в конфликтах и столкновениях сегодняшнего дня исключительно с материалистических позиций? Теперь, когда снято двенадцатилетнее эмбарго, писаки-журналисты словно по мановению волшебной палочки вдруг осознали, какую важную роль играет нефтяной фактор в объяснении нынешнего кризиса и американской политики.
Контроль над энергетическими ресурсами является определяющим, но не единственным параметром, далеко не единственным. Было бы странно и неестественно зацикливаться на одном аспекте — безусловно главенствующем, но являющемся лишь частью целого, пытаясь объяснить всю сложность ситуации публике, ровным счетом ничего не понимающей в геополитике.
Они либо наивные ослы, либо — и эта версия кажется мне наиболее правдоподобной — повторяют, как верные псы, то, что трубит голос его хозяина[5]. Педалировать нефтяную составляющую конфликта — значит затушевывать другие, не менее — если не более — важные стороны ведущейся войны. Судьба Палестины тоже поставлена на кон, но понимают это на Западе считаные единицы посвященных, все остальные — средства массовой информации и их клиенты — даже не задаются этим вопросом.
Восьмилетнее заключение ни на йоту меня не изменило — я был и остаюсь революционером и коммунистом. Я буду всеми допустимыми способами бороться за освобождение мира от империалистической эксплуатации, а Палестины — от сионистской оккупации. Хотите верьте, хотите нет, но это не мечты выжившего из ума идеалиста и не бахвальство бывшего.
Антиглобализм сегодня сильнее любых нынешних и прошлых политических и идеологических расхождений. На повестке дня — вопрос о выживании человеческого вида: если мы продолжим разрушать планету теми же темпами, как делаем это сейчас на потребу империалистическому Молоху, то очень скоро вернемся в первобытные времена и окончательно одичаем. Бороться против империализма — значит бороться за человека и цивилизацию, а не за одну, отдельно взятую, религию.
*
Я полагаю, что глубинная духовная сила ислама помогает нам вернуться к естественным и одновременно ниспосланным свыше отношениям с людским сообществом и природой. Кажется, Мальро писал, что «XXI век будет веком религий или его не будет вовсе». Все разумные люди должны осознать, сколь серьезен брошенный нам вызов, поскольку будущее выглядит далеко не безоблачным — несмотря на всю безграничную демагогию вождей, проповедующих мир во имя того, чтобы было удобнее вести войны. Грозовые тучи уже затянули небо над головой «демократий». Великая Америка под предлогом борьбы с терроризмом обирает всю планету. «Старшая сестра Америка» уже на марше, ее военная машина отлажена. Думаете, ее можно остановить? Что касается меня, я знаю, в чем мой долг, но оружия в руки не возьму! Прошли годы, условия борьбы изменились. Остается политическая борьба, от которой я не откажусь ни при каких обстоятельствах.
Ислам укрепил мое чувство солидарности, избавил от склонности к индивидуализму — этот первородный грех характерен для всех обществ эпохи упадка. Ислам постоянно напоминает нам о принадлежности к сообществу и о том, что верующий всегда должен помнить о Боге. Это вовсе не значит, что личность полностью утрачивает свою индивидуальность, в исламе нет ничего тоталитарного… Это религия свободных людей, каждый из которых лично отвечает за выбор, сделанный в пользу добра или зла. Религия, в которой не должно быть места презрению или ненависти, — только сопереживание и участие, то, что я называю «страдать вместе с…». Как быть счастливым в несчастливом мире, погрязшем в собственных пороках, которые считаются источником счастья? Этот эрзац счастья, больше всего похожий на рекламный слоган, есть в действительности отрицание подлинной жизни.
Должен признаться, что питаю презрение к моральной нечистоплотности и низким чувствам некоторых людей, с которыми вынужден общаться против собственной воли. Судить пороки общества? Это не значит осуждать тех, кто им подвержен. Все они рано или поздно становятся жертвами собственных слабостей. Некоторые виноваты больше остальных, и тут не может быть и речи о полном отпущении грехов, это выглядело бы мерзким попустительством. Возможно, восемь лет судебного преследования и полной изолированности от мира в какой-то степени объясняют недостаточную беспристрастность моих оценок. Впрочем, особой горечи я тоже не чувствую, моя вера слишком сильна и глубока, и, каким бы парадоксальным это ни казалось, она делает меня свободным.
*
Я был женат трижды и сочетался браком с Изабель Кутан, Магдаленой Копп, а также с Ланой Харрар по законам шариата. Моя супруга-палестинка взяла на себя труд научить меня молитве и с нежной кротостью наблюдала, как я исполняю обряды. Ее мать объяснила мне, как именно следует воздерживаться от пищи — это мало чем отличается от поста, преданного католиками забвению. В рамадан мусульмане должны строго соблюдать все правила, закон не терпит приблизительности. Ислам требователен, но ведь когда человек идет к Богу, с него много спрашивается и еще больше он должен отдавать.
Я безгранично уважаю мои обязанности мужа и главы семьи, почитая права женщин главнейшей составляющей жизни. В противоположность сложившемуся на Западе нелепому и даже карикатурному представлению о положении мусульманок, их права отражены в духовном законе. Любой человек в Афганистане скажет вам, что учреждение шариатских судов — трибуналов, где судят по законам шариата, — принесло в страну неизвестные ей доселе законы нуштували, родового кодекса титульной нации — пуштунов.
Все, конечно, помнят зрелище казни женщин на стадионе в Кабуле — вражеская военная пропаганда транслировала картинку на весь мир, вызвав взрыв возмущения общественного мнения. Англоамериканец Питер Берген из CNN, встречавшийся в конце 1999 года с шейхом Осамой Бен Ладеном, вынужден был признать, что футбольные поля в Афганистане всего лишь спортивные площадки, не более того. Публичные казни при талибах проводились в исключительных случаях, так карали лишь за самые тяжкие преступления. Вот только об этом почему-то никто не рассказал миру.
Так же «случайно» никто не обратил внимания на цифры, которые предала гласности организация «Международная амнистия». Интересно, кто-нибудь сравнивал число казненных в Афганистане и в Америке? Сравнение оказалось бы не в пользу последней. Никто там не действовал по неведению или простодушию. Война была запрограммирована, общественное мнение должно было не только согласиться на нее — людей хотели заставить потребовать начала боевых действий. Через год после падения Кабула положение афганцев не изменилось ни на гран, несмотря на формирование марионеточного правительства: Запад не мог допустить, чтобы воцарившийся хаос связывали с так называемым освобождением Афганистана.
Хочу заметить, что никакие законы, принятые в ваших замечательных «демократических» государствах по наущению феминисток, не способны защитить несчастных жен от жестокого обращения дурных мужей. Что до положения женщины и уважения к ней — об этом можно говорить долго! Не знаю, что хуже для женщин: носить, соблюдая мусульманский закон, глухую одежду, защищающую их от преступного вожделения мужчин, или видеть женское тело, выставленное безо всякого стыда и уважения на всеобщее обозрение, как кусок мяса на прилавке, во имя отвратительного культа купли-продажи.
Моя мать, донья Эльба, — верующая католичка и прихожанка Апостольской римско-католической церкви. Я назвал Эльбой Розой мою младшую дочь — в честь ее бабушек. Став мусульманином, я сумел побороть в себе враждебность по отношению к католической церкви. В моем сердце зародилась любовь к Иисусу и Его Матери, Пресвятой Деве Марии (люди очень часто не знают, что правоверные мусульмане почитают и Сына, и Мать). Существует целая религиозная исламистская литература о Деве Марии и ее доме близ Эфеса в Турции: часть его превращена в мечеть, и женщины-мусульманки приходят туда молиться Пречистой Деве.
Теологические разногласия, существующие сегодня между исламом и христианством, безусловно очень серьезны, их еще очень долго невозможно будет преодолеть. Неоспорим лишь тот факт, что все мы верим в Единого Бога. Для Господа каждый человек неповторим, а все истинно верующие — будь то мусульмане, христиане или иудаисты — составляют единую общность, конечно, если чтят Завет! В конечном счете я совершенно убежден: все, кто привержен Священному Писанию, призваны объединиться. Таково предназначение, такова наша судьба. Мы идем сегодня разными путями, но цель у нас одна.
Я очень сурово осуждаю моральный и духовный упадок так называемых «демократий» — бессильных, вымирающих, не способных распоряжаться собой, сбитых с толку, порочных и развращенных избытком материальных благ. Рабы низкопробных наслаждений, они бесстыдно предаются сексуальным излишествам, подпитывая свой мозг изображениями немыслимой жестокости, тем, что Папа Иоанн-Павел II называет «культурой смерти». Вы же настолько безумны, что позволяете вашим детям ежевечерне поглощать все эти телегнусности. Ваше общество не слишком далеко ушло от описанного в 1930-е годы Олдосом Хаксли Дивного Нового Мира, хотя вы, возможно, чуть менее бесчеловечны. Неизбежная инфантильность гибнущего социализма как нельзя лучше проявляется в общедоступных передачах, соревнующихся друг с другом в глупости. Вряд ли я излишне пессимистичен. Многие, сами себе в этом не признаваясь, постепенно приходят к тем же выводам.
Расставим все точки над i: я совершенно уверен в вырождении и упадке западных обществ, но во мне нет ни горечи, ни ненависти. Обращение в ислам помогло мне избавиться от поспешности в суждениях, сделало чувства простыми и ясными. Я просто констатирую и сокрушаюсь. Я осознаю всю громадность стоящей передо мной задачи. Вера сделала мой взгляд на окружающую действительность острее, но и принципиальнее и мягче, что, впрочем, не имеет ничего общего с терпимостью или попустительством; грань, отделяющая эти явления от пособничества — активного или же пассивного, — практически незаметна.
Терпимость кажется мне понятием подозрительным, в ней слишком много, с одной стороны, равнодушия, а с другой — склонности к самоанализу. Быть терпимым — значит сочувствовать, разделять страдания и растерянность, порождаемые неестественным и бесчеловечным миром. Вера помогла мне понять, открыть для себя и почувствовать главное: чудовищный разлом, поразивший современные страны, имеет духовное и моральное происхождение, обществами управляет развращенное меньшинство, не имеющее ни стыда ни совести. Но ведь без путеводной звезды Веры и морали любое начинание проваливается, любой человек сбивается с пути. Слова о блуждании в потемках не есть образ или фигура речи — это конкретная и сиюминутная реальность, которую каждый человек может испытать на себе, пока не найдет путь света и истины в Боге.
Нравственная чума Запада обрушилась и на развалины социализма. Я уже объяснял распад Советского Союза моральным разложением большинства его элит (рыба гниет с головы!), постепенно утративших всякий интерес к Революции. С годами идеи Революции, социализма стали для бюрократической касты, дорожащей своей властью и привилегиями, просто идеологическими клише, служащими обману общества. Крушение социалистического лагеря, переход экономики бывшего Советского Союза на рыночные рельсы, подчинение всей жизни интересам купли-продажи окончательно и бесповоротно изменили жизнь тех стран, которые Советский Союз долгое время защищал, одновременно подтачивая их устои. Руководству стран так называемого социалистического лагеря не хватило времени на выработку иммунитета против «дикого» капитализма и его последствия — «ультралиберализма». В современных западных государствах существуют (или формируются) очаги сопротивления негативным последствиям постсоветского развития России и стран Восточной Европы.
Народы бывшей Советской империи заплатили дорогую цену за «открытость» политической и экономической модернизации. Сколько молодых женщин из вновь образовавшихся государств отправились на средиземноморский Запад и в страны Залива, чтобы стать там проститутками, к вящей радости набобов из нефтяных княжеств? Нефтедоллары для нефтекуртизанок… а ведь эти лицемеры с упоением карают своих женщин по устаревшему и жестокому закону шариата, и американские гуманитарные организации крайне редко говорят об этом во весь голос — речь ведь идет об их союзниках. Подобное правоприменение должно быть немедленно упразднено, поскольку дает искаженное представление об исламе.
*
Я был и остаюсь профессиональным революционером, солдатом, бойцом в ленинском понимании этого слова. Революция просто не могла бы свершиться без своего авангарда — борцов, которые ее планируют, готовят и начинают. Я руководил сражениями как в полевых условиях, возглавляя десантно-диверсионные группы, так и из оперативного штаба. Тем не менее, по сути своей, я скорее политик и организатор и считаю анализ соотношения стратегических и тактических, конъюнктурных и постоянных вооруженных сил оптимальным методом для определения своевременности и особенностей революционного действия, его рамок и природы, вплоть до вооруженного выступления.
Теоретизирование обратно пропорционально накалу реальной борьбы и уровню вовлеченности в него масс, однако полный отказ от него невозможен — иначе будут утрачены смысл и конечные цели борьбы. Необходимо постоянно корректировать вектор действий, исходя из краткосрочных, среднесрочных и долгосрочных тактических и стратегических целей. Как верующий возвращается каждый день к Священному Писанию, а священник ежедневно читает требник, так же и политик должен постоянно корректировать свои действия в соответствии с поставленными целями. Анализ a posteriori различных ситуаций и событий лежит в основе деятельности любого политика, военачальника и революционера, планирующего дальнейший ход событий.
В четырнадцать лет я посвятил свою жизнь Революции. В январе 1964-го вступил в коммунистическую партию, но счастливо избежал искушения стать функционером и продолжаю оставаться коммунистом и непреклонным революционером. Возможно, именно эта бескомпромиссность вызывает наибольшее раздражение у моих оппонентов. Когда мне было двадцать, произошли события, коренным образом изменившие мою жизнь и определившие дальнейшую судьбу: Мировая Революция и борьба палестинского народа слились в моем сознании воедино. Признáюсь, мой политический выбор и тесная духовная связь с Палестиной еще больше укрепились после встречи с Ланой Харрар.
Борьба для меня есть синоним самопожертвования во имя избранного дела. Приняв ислам в октябре 1975 года, я не стал ни мистиком, ни святошей. Я всего лишь пытаюсь найти свет Веры и не дрогнуть в суровых жизненных испытаниях, общаясь с Богом напрямую, без посредников.
Мои коммунистические идеалы устояли во всех жизненных горестях и терзаниях, они нисколько не противоречат вере в Единого Бога. Вера обогатила и расширила мое видение мира, дав дополнительные и очень веские основания не отступать с выбранных позиций. Вера не только утвердила меня в правоте дела, которому я посвятил жизнь, но и помогла исправить многие ошибки и отказаться от неверных оценок и заблуждений. Ислам укрепил мои революционные воззрения, он очистил их, придав одновременно новое — возвышенное — значение.
*
Сегодня кончается моя изоляция — она длилась восемь лет и 63 дня, считая с августа 1994 года, когда суданское правительство, подкупленное на американские нефтедоллары, выдало меня DST[6].
Под изоляцией я имею в виду полное отсутствие каких бы то ни было контактов с людьми — даже с заключенными моей же тюрьмы! Позиция французской администрации явно свидетельствует об отношении ко мне не как к «террористу», но как к политическому заключенному, от которого при возможности неплохо было бы избавиться. Думаю, я сегодня единственный заключенный французских тюрем, которому запрещены свидания. Мелочность судебных властей и тюремной администрации доходит до того, что мне запрещено изучать французский язык — единственным моим учебником остается словарь.
Чего же они боятся? Что я смогу изъясняться на их языке, и хорошо изъясняться? Что поставлю в неловкое положение судей, делая по-французски неприятные для них замечания, указывая на пробелы в материалах дела, обличая недостатки в работе следователей? Чего они так сильно опасаются? Что я сделаю заявления, компрометирующие сильных мира сего, или выставлю на всеобщее обозрение непоследовательность судебной системы? Что мои аргументы камня на камне не оставят от устоявшейся системы идеологических взглядов добропорядочных мелких буржуа — этих винтиков государственной машины, которые, облачившись в судейские мантии, позволяют себе попирать ими же написанные законы? А может, они страшатся, что столь явные, вопиющие противоречия напомнят об их собственной некомпетентности и никчемности? Эти законники нарушают судебную процедуру, ущемляют мои права, боясь, что я использую язык как оружие, чтобы защищать права политического заключенного и обличать их систему, да еще подам другим дурной исламо-революционный пример.
Тюрьма для меня — это еще и семейная традиция, которой я горжусь. Я принадлежу к четвертому поколению Рамиресов и Санчесов, которых арестовывали и сажали за то, что они защищали правое дело, руководствуясь политическими идеалами. Не будем забывать, что выбор оружия нам, революционным борцам, был навязан врагом, несоразмерностью противоборствующих сил. Сегодня это называют «асимметричными» конфликтами, объясняют неустойчивым, взрывоопасным международным положением, характерным для «горячих» лет «холодной войны».
Сегодня я — политический заложник, выданный 15 августа 1994 года светским властям на летном поле аэропорта Виллакубле. Никто не убедит меня в том, что люди, организовавшие мое «изъятие» из Судана, превосходно знающие, в какой грязи барахтаются политики и сколько преступлений было совершено во имя «свободы» и так называемых «демократических» ценностей, не поступят со мной так, как поступает медиакратия, закармливающая общественное мнение описанием искупительных жертв и охотно на этом наживающаяся! Горе несчастному, осмелившемуся пойти против государственных интересов, — таков закон, правящий западным обществом, но я этот закон отвергаю.
Французские тюрьмы далеко не курорт. Больше всего мне здесь не хватает теплоты человеческого общения, возможности перекинуться с кем-нибудь хоть словом. Я читаю ежедневные газеты, книги, посвященные нашей борьбе, пишу за шатким пластиковым столиком — им заменили старый деревянный стол, служивший мне первые шесть лет заключения. В Париже я слушал «Radio Orient», смотрел новости, переключаясь с программы на программу (за телевизор администрация тюрьмы берет с меня ежемесячную плату в размере десятой части его стоимости).
Я сижу в тюрьме, но мой разум и моя душа свободны. Тюрьма является решающим испытанием в осуществлении моего предназначения. В определенном смысле я, узник, свободнее многих и многих людей, живущих на свободе: эти рабы ложных потребностей каждый вечер накачиваются транквилизаторами — иначе им не вынести ни жалкого существования без идеалов, без перспективы, без надежды, ни самих себя.
Тюрьма подарила мне последнюю великую любовь, одарив неземным богатством. Многие могут позавидовать подобной удаче. Я живу этой любовью, яростно надеясь вернуться в самом скором времени на землю моих предков, в Венесуэлу. Но я мог бы жить и в Ливане — я люблю эту страну и ее народ. Я говорю – «жить», потому что никогда и нигде не чувствовал себя изгнанником, ни в Судане, ни за уныло-серыми тюремными стенами Сантэ и Сен-Мор, где меня пытаются еще больше изолировать от внешнего мира…
Почему Изабель? Почему я? Сегодня закон Корана, заветы Сунны и Пророка Мухаммеда связали нас до конца дней. Что сказать о подобной любви — возвышенной, бескорыстной, честной? Это чудо и тайна. Ни на одно мгновение глупое тщеславие не заставило меня поверить, будто я обязан нашей встречей исключительно собственным заслугам, потому что верю в Бога, а наши судьбы на карту жизни наносит Он один. Я остаюсь неисправимым оптимистом, ибо меня ведут по жизни слившиеся воедино идеалы и Вера. Рано или поздно я выйду из заточения, я в этом убежден, даже если, став свободным, замолчу навеки. Я закончил писать «Воспоминания» в ноябре 1992 года в Аммане. Если Аллаху будет угодно, они увидят свет через двадцать лет — в любом случае уже после моей смерти.
Я подчиняюсь воле Всевышнего. Хвала Аллаху!