Рассказ. Перевод с испанского Надежды Мечтаевой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2004
Сведения были точные. Подготовка к операции прошла безупречно. В положенное время подъехал и остановился в нужном месте фургончик. Из него вышли двое, а третий, водитель, остался в кабине. Готовясь приступить к осмотру, один из них чесал между ног, а другой оглядывался по сторонам. На большее мы не дали им времени.
Короткий танец в нервном ритме мощного взрыва. Дернулись руки, выкинули коленца ноги. Они еще не упали на землю, когда из фургончика выскочил третий, тот что оставался за рулем, и попытался убежать. Вытаскиваю пушку, стреляю и попадаю ему точно в лоб. Тренировки даром не прошли. Однако мне показалось, что он еще пытается ползти. Пришлось подойти к нему и добить с расстояния полметра выстрелом в затылок.
Вот тогда-то, заглянув в кабину (дверца была открыта), я и увидела его. Он лежал в углублении между сиденьями водителя и пассажирским. Положенный на это место, он казался амулетом. Он выглядел странно в этой машине, его присутствию здесь не было объяснения – их так давно не носят, надевают только на парады. Я не удержалась: протянула руку и взяла его.
— С ума сошла? Положи на место и пошли отсюда. Быстро! – услышала я за спиной.
Он сверкал на солнце. Его черный блеск заворожил меня, и я побежала за своими товарищами, крепко прижав его к себе. Машина рванула с места. Все думали только о том, чтобы как можно скорее скрыться, и только когда оказались далеко от того места и остановились, обратили внимание на то, что было у меня в руках.
— Какого черта! Выбрось немедленно!
— Нет, здесь лучше не надо, здесь нас кто-нибудь может увидеть, — возразил другой.
Они заспорили о том, где его лучше выбросить. Я молчала. Наконец мы доехали и вышли из машины.
— Сотри отпечатки пальцев и немедленно выбрось!
— Нет, — сказала я.
Он сверкнул глазами. Кулаки сжались.
— Оставь ее в покое. Выбросит на каком-нибудь углу.
Времени не было. Им нужно было пересаживаться на другую машину и уезжать. А мне нужно было добираться до дому одной.
— У тебя с головой все в порядке? Если у тебя это увидят, нам конец. Всем троим.
Я согласно кивнула. Они, словно только того и ждали, быстро сели в машину и умчались. Вокруг не было ни души. До дома недалеко – только спуститься по длинной, уходящей вниз улице. Я спрятала трикорнио под куртку и зашагала к дому. Не оглядываясь.
***
Я повесила его на крючок, на который никогда ничего не вешаю, и легла на кровать. Сейчас он висел прямо передо мной. Я погасила верхний свет и включила настольную лампу, направив луч на него. Он сиял ярче самого яркого лака. Если присмотреться, можно было разглядеть на нем отпечатки пальцев. Я старательно протерла его белым платком и снова повесила на место.
На следующий день, когда я, вернувшись с работы, стирала с него пыль, в дверь позвонили.
— Выбросила?
Не дождавшись ответа, он прошел в спальню. Комната небольшая, и он сразу увидел его: на крючке над кроватью. И тряпка, чтобы стирать пыль, рядом. Он не мог оторвать от него взгляда, пристального и настороженного. Он словно онемел и заговорил, только когда услышал сзади мои шаги.
— Ты… Ты ненормальная! Ты что, не понимаешь?.. Как тебе объяснить?.. Ты…
Словно в отчаянии, он опустился на кровать, так и не сумев закончить ни одной фразы. Потом (возможно, потому, что понял, что сидит рядом с этим), быстро встал, продолжая смотреть на него, отбросил со лба волосы.
— Ты не понимаешь… — он провел рукой по лбу, сглотнул, а когда снова заговорил, в его голосе не было той металлической ноты, что предвещает истерику. – Послушай, давай поговорим серьезно. Эта штука очень опасна, очень. Если кто-нибудь ее у тебя увидит, тебя к стенке поставят. Без разговоров. И нас всех заодно. Сегодня ночью – слышишь? Сегодня же ночью! – ты набьешь ее опилками или еще чем, засунешь в мешок для мусора и выбросишь, поняла? Чтобы никто никогда ее не нашел. Никто и никогда.
С каждым повтором голос звучал все громче и тверже, теряя наигранную мягкость. Заметив, что уже почти кричит, он обвел глазами комнату в поисках предмета, на который он мог бы опереться взглядом и телом, предмета, который помог бы ему успокоиться. Единственный стул находился по другую сторону от кровати, был словно защищен силовым полем.
— Хотя и этого делать нельзя. В мусорных баках каждую ночь бездомные роются. А вдруг…
Я спросила, известно ли уже о пропаже.
— А мне откуда знать? Ты что думаешь, об этом по радио объявят?
Он снова поднял руку, чтобы откинуть со лба волосы.
— Нет. Мы сделаем вот что. Я приеду сегодня вечером. Подожду внизу в машине, а ты спустишься. Это сунешь в корзину или еще во что-нибудь. Отвезем в горы или в реку выбросим. Там посмотрим. Идет?
Я молчала. Он снова начал терять терпение. Вены на шее вздулись.
— Это приказ. Поняла? Приказ. Я приеду в половине двенадцатого. И давай без глупостей. Сейчас не до этого.
Твердый и ровный тон. Разговор окончен. Он направился к двери, и я посторонилась, давая ему пройти. В дверях он оглянулся, посмотрел в сторону кровати, потом посмотрел на меня и произнес:
— Чтобы такого больше никогда не было. Никогда.
***
В пять минут двенадцатого я была уже готова. Включила телевизор, но не могла сосредоточиться на том, что происходило на экране. Я нервничала. Садилась, вставала, снова и снова мерила шагами свою маленькую комнату. Каждый раз, подходя к окну, отодвигала штору и выглядывала на улицу. Шел дождь. Мокрые тротуары были пустынны. Редкие машины на миг разрезали темноту светом фар.
Он приехал в двадцать пять минут двенадцатого. Я схватила корзину, набросила плащ, сунула ключи в карман и поспешила вниз. Когда вышла из подъезда, не увидела ни одной машины с включенными фарами. Уехал? Я увидела его в машине, припаркованной на противоположном тротуаре. Он махал мне рукой. Я пробежала под дождем разделявшие нас десять метров. На вопрос, почему он выключил фары, он ответил:
— А ты хочешь, чтобы все соседи были в курсе? Я же тебе сказал, сейчас не до глупостей. Речь идет о безопасности. Понятно? О безопасности. Это не игрушки. Принесла? – он бросил взгляд в сторону корзины.
Я утвердительно кивнула. Он завел мотор, и больше мы ни о чем не говорили. Я не знала, куда мы едем. Город остался позади, мы направлялись в сторону гор. Машины попадались все реже.
— Нам бы только на патруль не нарваться.
На патруль мы не нарвались, а когда приехали на место, мне показалось, что оно мне чем-то знакомо, хотя я никак не могла сообразить, чем именно.
— Ты знаешь, где мы?
На моем лице было написано, что не знаю.
— Оно и лучше. Меньше риск, что проболтаешься. Брось его в эту старую яму. Там его никто не найдет.
При слове «старая» я вспомнила. Мы были на заброшенной шахте, на давно выработанном месторождении.
— Дай сюда. Я сам брошу.
Он протянул руку за корзиной. Но я крепко сжимала обе ручки.
— Ладно. Не собираюсь я у тебя отнимать. Пойдем вместе, если хочешь.
Когда мы вышли из машины, дождь припустил сильнее. Но мы не ускоряли шаг, шли плечо к плечу, настороженно следя друг за другом. Не проронили ни слова, пока не дошли до навеса над входом в шахту.
— До костей сегодня промокнем, – он достал из кармана и включил фонарик. – Яма чуть дальше. Пошли.
Луч фонарика освещал землю, и было видно, куда можно ступать, а где можно споткнуться о камень. Но я все-таки споткнулась и ничком упала в темноту. Падая, я выпустила из рук корзину, и ее содержимое покатилось вниз, лязгая по камням.
— Что случилось? – меня осветил луч фонарика. – Ты ушиблась? Осторожно. Давай помогу подняться. Ты не поранилась?
Встав на колени, я тут же принялась искать то, что выронила. Протянув руку, нащупала пустую корзину. Начала в темноте шарить по земле руками. Но ему повезло больше.
— Что это? – он держал в руке завернутую в газету кастрюлю. – Что это? – он уже кричал, переводя луч фонарика с кастрюли на мое лицо и с моего лица на кастрюлю.
— Вот это ты собиралась в яму бросить? Эту кастрюлю? Кастрюлю?
Он отшвырнул кастрюлю, и она зазвенела по камням, а он кричал, и фонарик все приближался ко мне, пока не замер, слепя меня, у самого моего лица.
— Ты что думаешь? Что это игры? Знаешь, что с тобой нужно за это сделать? Тебя саму в эту яму бросить! Вместе с твоей кастрюлей!
Было темно, но мне казалось, что я вижу, как он отбрасывает рукой прядь со лба. Потом голос его зазвучал мягче.
— Ты просто сумасшедшая. И мы все с тобой с ума сойдем. Пошли. Нужно уходить отсюда поскорее.
Он направил луч фонарика вперед и зашагал к выходу. Я плелась за ним, стараясь не спотыкаться о камни. Он говорил не оборачиваясь:
— Не понимаю. В какую игру ты играешь? Ты что, не догадываешься, чем это для нас может закончиться? Мы все сгнием в какой-нибудь яме!
Последнюю фразу он произнес, когда мы уже вышли наружу, произнес громко, глядя мне прямо в глаза. Он снова поднял руку ко лбу и на минуту задумался. Дождь перестал, в траве трещали кузнечики.
— Сейчас мы сделаем вот что. Поедем к тебе, возьмем эту чертову шапку и уничтожим ее раз и навсегда.Дай мне ключи.
Я молчала.
— Давай ключи, черт тебя побери!
Мое молчание выводило его из себя, он даже волосы со лба забыл отбросить. Потом отшвырнул фонарик и с силой схватил меня за плечи. Мы оба упали и покатились по лужам. В темноте нам приходилось прижиматься друг к другу, чтобы наносить удары точнее. Наша драка напоминала любовную игру и закончилась его поражением, потому что, хотя мы оба взмокли и вымазались в грязи, ключей у меня отнять он так и не смог.
— Идиотка! – сейчас он снова кричал, хотя во время драки старался голоса не повышать.
Я не видела, куда он пошел, но предполагала, что к машине. Так и было. Он сел в машину, завел мотор, опустил боковое стекло и сказал:
— Оставайся тут, лунатичка! Пошла ты к черту. Делай что хочешь.
Зажженный фонарик валялся на земле. Не знаю, забыл он его или оставил exprofeso. В любом случае он оказал мне этим большую услугу. Я подобрала пустую корзину и зашагала вперед. Посмотрела на часы: четверть первого. Я не знала, сколько времени мне понадобится, чтобы добраться до дому. Если, конечно, найду дорогу. Луна иногда выглядывала из-за облаков, но большую часть пути я шла в тумане. Несмотря на фонарик, я еще не раз споткнулась. Наконец я увидела вдалеке свет и направилась в его сторону, пытаясь угадать, откуда он идет. Мне пришлось перебраться через три или четыре проволочных заграждения, луг, картофельное поле, еще одно поле, засаженное не то свеклой, не то турнепсом. И только тогда я вышла на дорогу, которая вела прямо к источнику света. Раньше я предполагала, что это усадьба, но теперь стало ясно, что это что-то другое: слишком много света и шума. «Сидрерия, наверное», — подумала я. Подойдя поближе и увидев вывеску, я поняла, что это был публичный дом.
Мое появление вызвало большой интерес. Как только я открыла дверь, головы одна за другой начали поворачиваться в мою сторону, и вскоре все, кто был внутри, уже с изумлением смотрели на меня. Смех и разговоры стихли, и на несколько мгновений мощный голос Тины Тернер полностью завладел пространством: «Wedon’tneedanotherhero…», — пока чья-то рука не заглушила и его, убавив звук.
— Что с тобой сделали, детка?
Из-за стойки вышла мне навстречу пятидесятилетняя старуха. Толстая, размалеванная, вымя болтается в огромном вырезе, и при каждом шаге бренчат бусы и браслеты. Наверняка хозяйка заведения.
-Детка… Бедняжка… Мужчины иногда такие свиньи! – она повернулась к своим клиентам. – Просто свиньи вонючие!
Теперь стало понятно: она решила, что меня изнасиловали. Впрочем, что еще она могла подумать, увидев меня в такое время в таком месте и в таком виде – промокшую, всю в грязи, в разорванной одежде, с измазанным кровью (это я увидела позднее в зеркале) лицом.
— Что вы на нее уставились, пни? Вам делать нечего? И включите музыку, тут не больница!
Она забрала у меня корзину и обняла за плечи, ласково приговаривая:
— Пойдем, милая, пойдем, девочка, пойдем со мной.
Она увела меня в комнату за стойкой, сняла с меня мокрый плащ, умыла, усадила в кресло, разула, включила и поставила рядом со мной электрический обогреватель.
— Тебе лучше совсем раздеться, а то схватишь воспаление легких. Сейчас я принесу тебе чистую одежду.
Я отрицательно помотала головой.
— Не хочешь? Почему? Послушай, я не собираюсь давать тебе наши платья. У меня есть и другие.
Я снова помотала головой.
— А что ты хочешь? Хочешь кофе? Или коньяк, или вина? Апельсиновый сок? Ай, детка, все мужчины одинаковы, все мерзавцы. Но все пройдет, все пройдет, милая. Хочешь, позвоним в больницу? Вот телефон. Или хочешь позвонить в полицию? Нам это очень некстати, но если хочешь… Или домой? Может быть, тебя там ждут? Хочешь, я позвоню? Если ты не в состоянии, я сама позвоню и их успокою…
Я попросила ее никуда не звонить и, если можно, принести мне кофе.
В справочнике я нашла телефон такси, набрала его и, только когда меня спросили, куда за мной приехать, сообразила, что не знаю где я, и обратилась с этим вопросом к хозяйке, которая вернулась с кофе.
— Клуб «Венус». По дороге в Мартичипи.
Я пила кофе, а она сидела напротив меня, прикасаясь к моей руке длинным красным ногтем, словно не решалась взять меня за руку.
— Не надо было вызывать такси. Любой из наших клиентов тебя отвез бы. Сама я не могу и к тому же обязана постоянно здесь находиться, но ребята все свои, им можно доверять.
Я поблагодарила и сказала, что не стоит беспокоиться.
— Понимаю… После того, что с тобой случилось… Я тоже, не сейчас, а раньше…
Она начала рассказывать истории из своей жизни.
Когда пришло такси, она принесла мой плащ и туфли, проложенные изнутри газетной бумагой, чтобы быстрее сохли.
— У тебя есть деньги? На такси, я имею в виду.
Я сказала, что есть. Она проводила меня к выходу другим путем, нам не пришлось проходить через общий зал.
— Ладно, до свидания, всего тебе хорошего. Если что-то будет нужно, знаешь где меня искать. Такие , как ты, сюда, конечно, не приходят, но я хочу сказать… В общем, у тебя здесь есть подруга.
Слеза размазала тушь и оставила черный след на щеке. Таксист, к счастью, ни о чем меня не расспрашивал. Наверное, ехал и думал: что это за шлюха такая, со старой корзиной и в грязном плаще. Домой я вернулась в двадцать пять минут третьего. Трикорнио ждал меня на своем месте.
***
Будильник я заводить не стала и на следующее утро проснулась очень поздно. Проснувшись, позвонила на работу, сказала, что плохо себя чувствую и не приду. Наполнила ванну горячей водой, пошла в спальню, взяла трикорнио и, вернувшись в ванную, примерила его. Черное сияние над моим лбом.
Я раздевалась, стоя перед зеркалом. Медленно, словно тело мое болело намного больше, чем оно болело на самом деле. Потом погрузилась в горячую воду и почувствовала, как усталость и напряжение покинули меня, словно ушли с той водой, что выплеснулась через борт ванны.
Я лежала в ванне, зачерпывала трикорнио воду, надевала его себе на голову, снова снимала, снова зачерпывала воду, снова надевала. Я слышала, как звонил телефон, но мне не было до него дела. Я вылезла из ванны только когда вода совсем остыла.
В дверь позвонили. Перед тем, как открыть, я на всякий случай спрятала трикорнио в шкаф и на всякий случай плотнее запахнула халат.
— Ты дома? Я уж не знал, где тебя и искать.
Я не пригласила его войти, но он вошел. От вчерашней истерики не осталось и следа, но выражение его лица было жестким.
— Как ты вчера добралась? Я вернулся за тобой, но тебя не нашел.
Я в ответ только улыбнулась.
— Сегодня позвонил тебе на работу, но мне ответили, что тебя нет. Звонил сюда, но никто не брал трубку. Я уже начал волноваться.
Я сказала, что не знала, что он так обо мне беспокоится.
— Не о тебе. Обо всех нас. И уверен, что ты знаешь почему.
Я не сразу поняла, о чем он.
— Где он?
Я хотела спросить: «Ты это о чем?» — но не стала: видно было, что он настроен решительно. И сказала, что выбросила.
— Не врешь?
Он помолчал. Не поверил, конечно, и было видно, что колеблется: обыскивать квартиру или нет. Иначе почему бы кулаки были так стиснуты и губы слегка подрагивали?
— Мы посовещались и приняли решение, — он перевел дыхание. – Ты исключена из организации. Дай мне пушку.
Наверное, он ждал ответа. Ждал протеста. Но я молчала, и он заговорил снова.
— Тебе не хватает серьезности, не хватает дисциплины, без которой в организации нельзя. Ты представляешь опасность для всех нас. Огромную опасность. Поэтому мы тебя исключаем. Дай пушку.
Я направилась в ванную. Он пошел следом.
В ванной я взяла со шкафа две присоски, прилепила их к одной из плиток, вынула ее, достала из тайника пистолет, завернутый в полиэтиленовый пакет, отдала ему. Он проверил обойму, сунул пушку за ремень, прикрыл сверху свитером.
— На самом деле ты даже вне организации опасна. Слишком много знаешь. Лучше всего было бы, наверное, если бы ты уехала. Но тут не угадаешь: а вдруг они начнут слежку за теми, с кем ты раньше встречалась? С другой стороны, если оставить все как есть…
Я смотрела на его ботинки. Он рукой откинул прядь со лба.
— Попробуй, по крайней мере, не наделать больше глупостей. И забудь все, что видела. В том числе и ту яму. Забудь поскорее. Что до остального… будем надеяться, что ничего плохого не случится.
Он пошел к дверям. Я шла сзади. Взявшись за ручку двери, он повернулся ко мне.
— Ты поняла? Забудь все. Меня ты только на улице случайно встречала. Ты ничего не видела и ничего не делала. И … — он сглотнул слюну, — избавься ты от этой штуки. Забрось ее подальше, я тебя прошу.
Он ушел не попрощавшись, как уходит человек, который знает, что вернется очень скоро. Или что не вернется никогда.
***
Прошло много времени. За это время было несколько арестов и несколько человек, среди которых и двое моих бывших товарищей по группе, предпочли заблаговременно скрыться. Я тоже сначала хотела удариться в бега, но потом рассудила, что если те двое, единственные, кто знал меня, скрылись, то бояться мне нечего, и лучше вести себя так, словно ничего не случилось.
Так что я жила, как и раньше. Я почти никуда не ходила, и ко мне почти никто не приходил, только мать да сестра. В этих редких случаях я прятала трикорнио в угол шкафа под грудой одежды.
В остальные дни он висел там же, где и прежде: на крючке над кроватью. Как и в первый день, я направляла на него свет лампы, ложилась на кровать и завороженно смотрела на блестящую черную поверхность. Или наводила луч на себя, нахлобучивала трикорнио и выделывала ногами неловкие па, воображая себя звездой кабаре. Очень часто я, плотно занавесив все окна, надевала его и расхаживала по квартире, глядясь во все зеркала. Иногда кроме трикорнио на мне ничего не было, а иногда я примеряла одно за другим все свои платья, словно на показе мод или костюмированном балу.
А потом подошло время карнавалов. На этот раз они совпали с объявленной организацией передышкой.
Я уже много лет не надевала маскарадного костюма. У меня даже желания такого не было. И не было ощущения праздника. Но на этот раз мною овладела предпраздничная лихорадка. Мне не терпелось выйти на улицу в маскарадном костюме моей мечты. Хотя бы один раз. Я купила ткань и попросила мать сшить то, что я хотела. Остальные элементы костюма я купила в разных лавках.
Друзья звонили мне и спрашивали, пойду ли я на карнавал. Я говорила, что не пойду. Я хотела пойти одна. До самого вечера шли примерки и устранялись малейшие недочеты, а когда стемнело, мой костюм гвардейца гражданской гвардии был готов. Наклеить усы и нацепить темные очки. Блеск.
Костюм имел шумный успех. Хотя в костюмах были почти все, люди смотрели именно на меня и про себя улыбались. Парни и девушки показывали на меня пальцами, а иногда показывал пальцем и что-то шептал на ухо своему ребенку какой-нибудь отец. Подвыпившие гуляки, иногда целыми компаниями, подходили ко мне и говорили всякие глупости. Я притворно сердилась, делала вид, что достаю ручной пулемет, и они отбегали, хохоча еще громче.
Меня никто не узнавал. Рта я не открывала, чтобы нельзя было догадаться даже о том, что я женщина. И по походке моей никто об этом догадаться бы не смог: я несколько месяцев тренировалась дома, и к тому же на мне был плащ, а что может лучше скрыть походку и фигуру? Единственной проблемой мог бы быть мой рост, но, правду сказать, в гражданской гвардии не так уж мало коротышек.
Когда мне надоедало бродить по улицам, я заходила в какой-нибудь бар. Я понятия не имела о том, что пьют гражданские гвардейцы. А потому спрашивала вина, стараясь говорить низким мужским голосом или просто указывая на стакан какого-нибудь из пристроившихся у стойки посетителей.
Не знаю, каким по счету был тот бар. Это был даже не бар, а паб. Народу было полно. Одни танцевали, другие создавали невероятный шум, пытаясь докричаться каждый до своего собеседника. Из колонок лился голос Джоржа Майкла – «Iwantyoursex». Работая локтями, я с трудом (никто не оказывал почтения моему мундиру) пробиралась к стойке, по мере приближения к ней все чаще замечая, как окружающие, взглянув на меня, тут же украдкой переводят взгляд на другой ее конец. Когда я таки протиснулась к стойке, я поняла, в чем было дело: там стоял он, наряженный севильской цыганкой. С сильным андалузским акцентом он кричал бармену: «Эй, мачо, слышишь? Поставь севильяну!» Я узнала его сразу: один из гвардейцев нашего поселка. Я помнила его по демонстрациям и тому подобным событиям. После объявления передышки они выползли из своих казарм и чувствовали себя так спокойно! Сержант прогуливается с женой по главной улице, целые компании по вечерам заваливаются в бары. Семейные пары отправляются за покупками в гипермаркет по субботам. Смотреть противно.
— Компаньеро, компадре, коллега! – он заметил меня и направлялся в мою сторону. Подошел, положил руку мне на плечо.
— Что это вы пьете? Вино?! Гражданский гвардеец пьет только виски, даже если он гвардеец ряженый. Не позорьте честь мундира! – и он прямо-таки покатился со смеху.
Он потребовал виски для меня и снова повторил: «И заведи севильяну, эй!»
Бармен удовлетворил первую его просьбу, но оставил без внимания вторую.
— Слушай, мачо, — наклонился он ко мне, — а ну, достань пушку! С пушкой он тебя сразу послушается!
Потом ему вздумалось запеть: « …abailá, abailá, abailá, alegreseviyaana», — пел он, ударяя в ладоши и пытаясь выстукивать ритм каблуками. Все расступились, оставив ему не меньше метра, но танцор он был никудышный: споткнулся, чуть не вывихнул лодыжку и запищал: «Aymimare, aymimare», — а потом снова громко захохотал.
— Пошли в другой бар, мачо!
На сей раз мне пришлось поддерживать его за плечи. Но скоро боль у него прошла, и он снова стал напевать: « …abailá, abailá, abailá, alegreseviyaana».
Мы зашли еще в один бар. Потом еще в один, и еще в один. Во всех он заказывал виски для нас обоих. И ни разу не заплатил. Во всех барах он требовал: «Эй ты, поставь севильяну!» — и в последнем баре его просьбу уважили: « …abailá, abailá, abailá, alegreseviyaana». В этом баре официантка, когда мы уже уходили, напомнила ему, что он не заплатил.
— Ты что думаешь, глупая баба, что гражданская гвардия не платит? Гражданская гвардия расплачивается и отплачивает! – и с хохотом швырнул на стойку купюру в пять тысяч песет.
Так, переходя из бара в бар, мы провели всю ночь. Я не произнесла ни слова. В крайнем случае ограничивалась короткими «да» и «нет». Ему мой лаконизм был как нельзя кстати: сам он болтал без умолку. Уже во втором баре он стал называть меня сержантом, в следующем — повысил до лейтенанта, потом я была капитаном, полковником, а под конец, на рассвете, когда бары уже закрывались, я доросла до генерала.
— Послушайте, мой генерал, — он уже еле ворочал языком, — эти баски все с-сукин-ны дети!
Я кивнула.
— Сейчас они овечками прикидываются, но я им неее вееерююю! Ни на волос! Да у меня и волос-то нет! – он снял парик и с хохотом похлопал себя по лысине.
Выпив еще, он заговорил по-другому: что он понимает басков, что вообще-то они правы и правительству нужно задать, но что сам он – только «пешка», исполнитель. И еще что-то в том же духе. Мы оба изрядно набрались, и я не понимала половины того, что он говорил, да и он сам, я уверена, не понимал, что нес.
Все бары были уже закрыты. Улицы были усеяны конфетти и залиты рвотой. Последние гуляки расходились по домам. Восток холодно розовел, предвещая скорый восход, ветер пронизывал до костей. Но гвардейцу, казалось, рассветный холод придал сил. Мы добрели уже до окраины, шли мимо заброшенных фабрик. Внезапно он остановился:
— Если бы я б-был б-баском, я бы пошел в ЭТА и давай стрелять, черт всех п-подери!
И принялся прыгать и кричать, словно обращаясь к закрытым фабрикам:
-Gora ETA militarra! Txakurrak barrura, presoak kalera, amnistia osoa! PSOE, GAL, berdin da! Guardia civil, jo ta bertan hil! GoraETAmili-ta-rra! – последний лозунг был у него, похоже, любимым. Или ему просто нравилось его повторять. Потом он схватился за мой плащ, притянул меня к себе, хитро улыбнулся и, дыша мне в лицо перегаром виски, произнес:
— Я про вас все знаю, мачо. Я здесь уже столько лет… И ваша ЭТА, и все вы… Клал я на вас на всех. Вы у меня вот где!
Он тряс меня все сильнее и сильнее, и вдруг понял, что под плащом, в который он с такой силой вцепился, была женская грудь. На миг он замер с открытым ртом.
— Так ты баба, сучка чертова! Но меня не проведешь, хоть ты кем вырядись! Шлюха, дрянь, сейчас я тебе покажу!
Он все больше горячился, на носу у него выступили капли пота. Внезапно он задрал свою цыганскую юбку, и я увидела ремень с кобурой. Продолжая одной рукой держать меня за плащ, другой он выхватил пистолет, направил дуло мне в лицо и взвел курок.
— Смеяться надо мной вздумала? Никому не позволю над собой смеяться, никому, понятно?
Не опуская пистолета, он начал шарить рукой по моему телу: мял грудь, живот, забирался под одежду. Изо рта потекли слюни.
— Сейчас я тебе покажу! Так тебя оттрахаю, что неделю в себя не придешь! Можешь потом всем ходить рассказывать, шлюха!
И вдруг закашлялся. Ужасный приступ кашля заставил его согнуться, его начало рвать. Он схватился за грудь, глаза закатились. Я вырвала у него пистолет. Он смотрел на меня изумленно, забыв закрыть рот. Не раздумывая, я сунула дуло пистолета ему в рот и выстрелила. Мне показалось, что это был ужасный взрыв. Тело дернулось, закачалось. Я слегка подтолкнула его рукой, и тело рухнуло на мостовую. Там оно и осталось – глаза широко раскрыты, изо рта, булькая, течет кровь. Пуля проделала в черепе огромную дыру, и парик намок от крови. Я хотела вытащить пистолет у него изо рта, но рта уже не было – еще одна огромная дыра, ни зубов, ни подбородка. Вокруг все было забрызгано кровью. Я вытерла пистолет и вложила ему в руку. Сняла трикорнио и хотела надеть ему на голову, но поверх съехавшего и залитого кровью парика он выглядел бы нелепо. И я положила его ему на живот: так было лучше, красивее.
***
Когда я вернулась домой, меня тоже вырвало. Я не раздеваясь рухнула в постель и тут же уснула мертвым сном. Когда я проснулась на следующий день, голова у меня просто раскалывалась. Я выпила две таблетки аспирина и наполнила ванну горячей водой. Сняла с себя всю одежду и выбросила в мусорное ведро. Включила радио. Погружаясь в горячую ванну, услышала, как в новостях сообщали о смерти гражданского гвардейца. Непонятно было, шла ли речь о самоубийстве. Политические мотивы, во всяком случае, исключались.