Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2004
Альфред Коллерич. Убийцы персиков. Сейсмографический роман / Перев. с немецкого Владимира Фадеева. СПб.: Симпозиум (серия «Австрийская библиотека в Санкт-Петербурге), 2003
Автор романа, Альфред Коллерич, недавно приезжал в Москву в связи с публикацией русского перевода «Убийц персиков». Вместе с переводчиком этой книги Владимиром Фадеевым он побывал в гостях у «Иностранной литературы». Запись состоявшейся в редакции журнала беседы мы намерены опубликовать в одном из ближайших номеров.
«Отвращение противозаконно, оно противоречит скрижалям кулинарного искусства. Это искусство удаляет из вещей то, что нам неприятно в них, преподносит их в облагороженном виде. <…> Торжествует власть над временем, постигая самое себя». Такие слова можно прочитать на первых страницах романа Альфреда Коллерича (р. 1931) «Убийцы персиков», написанного в 1972 году, но переведенного и опубликованного только что.
Книга не только интересна сама по себе, но показывает какой-то незнакомый нам лик современной литературы, заставляет еще раз задуматься о том, чтó, собственно, представляет собой литературный авангард, пробуждает желание не просто читать интересные книжки, но воспринимать нынешний литературный процесс как живое целое, как осмысленный диалог наших современников, а не их отдельные, случайно доносящиеся до нас реплики. Желание в наших условиях трудно выполнимое, и обнадеживающее обстоятельство здесь – существование самой серии «Австрийская библиотека». Дело в том, что подбор книг серии диктуется не случайной конъюнктурой книжного рынка, борьбой издательств за отдельные сенсационные новинки, но продуманной политикой составителя, филолога Александра Белобратова, а кроме того, все книги отличаются высоким качеством переводов, редакторской и полиграфической работы.
Имя Альфреда Коллерича мне абсолютно ничего не говорило. Между тем, как выяснилось, это человек, уже сама биография которого неотделима от истории австрийской литературы. В 1960 году в Граце он возглавил альтернативное литературное движение и с тех пор – до настоящего времени – издает литературный журнал «Манускрипты», где печатает произведения писателей-«диссидентов», многие из которых успели за это время прославиться во всем мире (сошлюсь только на два известных и в России имени – Петера Хандке и Эльфриды Елинек). Публикация первого романа Коллерича, программного для этого движения, важна тем, что помогает понять причины раскола в австрийской литературе. Раскол этот произошел в начале 60-х годов, причем именно по той линии, которая обозначена в начале романа: должно ли «кулинарное искусство» писательского творчества «облагораживать» свой материал (и читателей), исключая из конечного продукта все «отвратительное»? «Облагораживать» читателей – то есть распространять какую-то общественно полезную идею или идеологию, быть патриотичным, давать «положительных героев»?
Я сразу оговорюсь, что в романе об «убийцах персиков» на первый взгляд речи о литературе вообще нет. Перед нами не то притча в кафкианском духе, не то несколько разрозненных притч (с прозрачными аллюзиями на «Замок» Кафки): описание некоего замка, где восемнадцать господ непрерывно наслаждаются изысканными трапезами, приготовляемыми внизу, в поварне, поварихой и семью служанками. В замке как будто все организовано очень разумно, господа господствуют, слуги им верно служат, господа стараются их и себя «облагородить» – каждый из них имеет свою точку зрения на способ достижения этой цели. И они приглашают к столу философов, художников, анархистов, и в их беседах звучат отголоски чуть ли не всех знаменитых споров о личности и обществе, потрясавших Австрию с начала эпохи модерна: отголоски мистических теорий, фрейдизма, ницшеанства, релятивизма Маха, концепций нарциссизма, «вырождения», женского начала как тождества Клеопатры и Богоматери, марксистской теории и прочего. А объединяет все это красивая идея совершенного порядка, «платонического пира» мудрецов, правильного круга, круговращения, превращения (низшего – в высшее). И философы прекрасно уживаются с господами – несмотря на свои интеллектуальные терзания занимают (с благодарностью или без таковой) отведенное для них место в просвещенном замке…
Кто-то рассказывает нам эту историю. Рассказывает, как сперва кажется, сухо и скупо описывая один за другим отдельные фрагменты мозаики замковой повседневности: факты и идеи, временные и причинно-следственные сцепления между которыми для нас непонятны. Вдруг, где-то в середине книги, тон меняется, становится более заинтересованно-личным – осуществляется (на короткое время, в рамках одной главы) переход от повествования в третьем лице к повествованию в первом. Некий взрослый человек рассказывает о давно случившемся, незначительном на первый взгляд событии: о том, как два подростка, графский сын и выполнявший его волю сын слуги, мальчик О., застрелили из ружья прачкину кошку… Эта глава играет в романе ключевую роль, потому что при ее чтении у читателя впервые возникает мысль, что мальчик О., «я» и повествователь от третьего лица – один и тот же человек. Такая догадка заставляет еще раз вернуться к уже прочитанному, и тогда непонятные прежде эпизоды начинают соединяться в более или менее целостную картину. Мы постепенно понимаем, что речь на самом деле идет о взрослении мальчика: о первой несправедливости, с которой он столкнулся в замке и о его собственной вине (убийстве кошки); о том, как чуть позже жертвой другой несправедливости стал его отец: графиня спилила посаженное им персиковое деревце, поскольку, как сказано в книге, «все, что жило не по ее закону, осмеливалось творить, обречено смерти». Наконец, о порожденных этой второй несправедливостью обиде и гневе, заставивших О. взбунтоваться против порядков замка – взбунтоваться прежде всего в своих мыслях, то есть перестать слепо доверять «словам всевластного языка».
Роман заканчивается эпизодами разрушения замка, символизирующего определенный тип общества (авторитарного, иерархически упорядоченного) и соответствующее этому обществу сознание. Все, о чем рассказчик говорил ранее, показывало, как мы теперь понимаем, закономерность такого разрушения. Вновь и вновь подчеркивалось, что повседневная жизнь, даже и не восставая против навязываемых ей систем, все-таки в них не укладывается, ими не исчерпывается – и потому со временем неизбежно их разрушает.
Замок гибнет не только физически. Главное, он гибнет в сознании людей: «Пришло время, когда место кухни занял рассказ о кухне, а круглый стол уступил место рассказам о круглом столе. Предметы стушевались. Многозначащий замок стал знаком, лишенным смысла». Трагедия ли это, как опасался один из героев романа, пытавшийся свести мир «к единому слову» и не представлявший, «что будет, если каждый вообразит себя субъектом»? Рассказчик приходит к парадоксальному выводу: «Индивидуализм и коллективизм одинаково дурны, ибо озабочены лишь продолжением собственного существования, а это сводит всю палитру к одной-единственной краске». Возможная альтернатива – чуткое внимание к Другому; единственное, что позволяет человеку выглянуть за крепостную стену своих эгоистических интересов и убедиться в том, что «его мир имеет окно».
Жизнь – после гибели замка – не обещает всеобщего счастья, зато открывает, как и любая жизнь, множество разных возможностей. Рассказчик не таит зла на бывших «господ», потому что, похоже, думает, что те, кто им подчинялся, чаще всего делали это добровольно. Когда замок как система незыблемых представлений гибнет, начинается какая-то новая свобода. Но переход этот совершается незаметно, и последняя фраза романа лишена какой бы то ни было патетики: «Когда О. вышел из ельничка, был день как день, такой же, как все другие дни». Упоминание О. в этой фразе, на мой взгляд, подтверждает, что весь текст романа можно интерпретировать как внутренний монолог, который главный герой (повзрослевший О.) произносит, стоя в лесу напротив уже разрушенного замка.
История мальчика О. Есть, по сути, правдивая история самого Коллерича. Правдивая не только в биографическом смысле (писатель провел свое детство на землях одного из штирийских замков, где его дед, а потом отец исполняли должность управляющего прудами и лесными угодьями), но, главное, потому, что Коллерич всю свою сознательную жизнь, с ранней юности, боролся против навязываемых ему «готовых» истин. Неслучайно и свое автобиографическое эссе 1983 года он назвал: «О неистинности истины».
Разрушив сперва «замок» в себе, Коллерич начал разрушать реальный замок австрийского литературного истеблишмента, став в 1960 году бессменным «управляющим» форума для свободного обмена мнениями оппозиционно настроенных писателей Граца (форум «Городской парк») и, как мы уже упоминали, издателем журнала «Манускрипты». В одном из своих интервью он вспоминает, что в Австрии «в начале 60-х годов культурный климат был крайне реакционным и далеким от всех движений современного искусства»[1]. Однако уже в 70-е, благодаря его личным усилиям и стараниям единомышленников, ситуацию удалось переломить. (Характерно название сборника работ этой группы, опубликованного в 1975 году: «Как жители Граца выступили в поход, чтобы захватить Литературу».) Тот факт, что в 60-е Коллерича привлекали к суду за распространение порнографии в связи с публикацией в «Манускриптах» романа Освальда Винера «Усовершенствование Средней Европы», давным-давно отошел в область преданий. Ныне Австрия гордится произведениями своих «непатриотичных» и нарушавших все правила детей – Томаса Бернхарда, Эльфриды Елинек, того же Альфреда Коллерича. А мы только вступаем в пору судебных преследований и публичных разоблачений собственных «плохих» литераторов…
Коллерич – автор нескольких романов, отмеченных престижными премиями, рассказов, сборников философской лирики; человек большой культуры, защитивший в 1964 году диссертацию о понятиях «подлинности» и «неподлинности» у Хайдеггера. Его авангардизм диктуется вовсе не желанием эпатировать читателя, но тем, как он понимает задачи литературы: «Таково было мое намерение: перемешать разные дискурсы, чтобы найти новый подход к тому, что мы называем реальностью, – подход гораздо более многоплановый»[2]. Литература, по убеждению Коллерича, не может быть лишенной всего «неприятного», а только «облагораживающей» читателей хотя бы уже потому, что – в его восприятии – она рождается из раны и сама есть рана, принуждающая человека выйти за пределы бесплодного «постижения самого себя»:
Рана – это дверь
для нахождения Ты,
орган восприятия,
который не обманывается.
<…> Рана
перемешивает тебя с миром.
Простота восприятия
<…> Я не уступлю господам
этот шрам. Наши раны
для них недосягаемы.
Дом, в котором я…
Понятно, что текст, построенный как соединение разных историй и голосов, как диалог между ними, требует от переводчика особенно бережного отношения к авторскому слову. Переводчику Владимиру Фадееву удалось не только передать богатство смысловых оттенков романа, но и добиться того, чтобы разрозненные фрагменты складывались в единый текст, чтобы не пропало столь важное для поэтики Коллерича (всегда исследующего противоречие между живой жизнью и концепциями, в которые ее пытаются втиснуть) ощущение зримости, чувственной конкретности описываемых им вещей, чтобы эта книга – когда ее читают по-русски, – попросту говоря, доставляла удовольствие.