Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2004
Перевод Анастасия Старостина
Спас на картофелине
В конце 70-х годов прошлого века, когда я ходила, по советским меркам, в начинающих переводчиках, меня, с моим румынским, случайно нашло, как “перспективный кадр”, издательство “Прогресс” и подключило к редакционной работе: надо было рецензировать поступающие из Румынии книги. Книги шли серые, тяжелые, не сказать чтобы целиком “правильные”, в их соцреализме была какая-то странность, неортодоксальность. Я решила разобраться сама, на месте — что там за литература и нет ли чего-нибудь для души. Там, изнутри, все выглядело иначе. Яркая, полноценная духовная жизнь шла в Румынии при Чаушеску — чем тяжелее давил пресс, чем сильнее были голод и холод, тем лучше слагались стихи, тем искуснее подкладывалась взрывчатка в прозу, тем крепче сплачивалась интеллигенция в цеховое и диссидентское братство. И книги, написанные эзоповым языком, были чаще всего не те, что доходили до Москвы.
Константин Абэлуцэ, правда, не принадлежал ни к каким котериям. Я открыла его в ходе своих изысканий по одной публикации в “Ромыниа литерарэ” 1981 года. И сразу поняла, прочтя “Картофелину”: мой автор. Поэты мне всегда нравились неправильные, непонятые, маргинальные. Я разыскала Абэлуцэ в Бухаресте. В свои сорок два года он показался мне именно таким. Мы нашли общий язык, он подсказал мне, что читать, и с тех пор всегда, когда я приезжала, дарил свою новую книгу. Архитектор по образованию, он часто оформлял свои сборники сам, он чуть ли не первым в постреволюционной Румынии открыл свое издательство — “Едитура уну” (“Издательство один”). Первой, и единственной для меня, много лет была и его “Картофелина” — никуда не подверстывалась, ни во что не укладывалась — одинокая, как ее автор. Прошло двадцать два года. Осенью 2003-го мы встретились с Абэлуцэ в Бухаресте на международном коллоквиуме, который устраивал журнал “XXI век”, румынский аналог “ИЛ”, и я получила в подарок ярко-желтую книгу с примитивистскими эротическими рисунками, билингву (румынско-французскую) под названием “Первобытные стихи”. Беседа наша была сугубо приземленная, Абэлуцэ раздраженно говорил о своих бытовых проблемах, раздражало его и то, что меня застопорило на “Картофелине” (думал, наверное: “Тоже мне, нашла поэта одного стихотворения”). Хотя стихотворный перевод не входил в мои ближайшие планы (да и что сравнится с картофельным шедевром?), но поезд из Бухареста до Москвы идет теперь 48 часов, через 6 таможен, и дорога домой, благодаря ярко-желтой книжке, стала праздником чувств: купе обернулось камышовой хижиной, осень — истомой африканского лета, запахло маяманой (что такое маямана? — а этого и не надо знать, просто пахнет маяманой, цветет чилили, кто-то тихо отбивает ритм: имба-лааа-имбала). Пустыня. Ослепительная, чувственная молодость. Раеподобное незнание стыда. Потом открылась другая створка диптиха — Север. Северная первозданность погрустнее, но такая же подлинная. Не стилизация, ругательное слово для литераторов, — живая жизнь. Без надрыва, без пафоса, очень естественная. Первобытными стихами нынешний Абэлуцэ повернул меня к себе прошлому, “традиционному”, к “поэту банальности”, каким он числится на родине. Вернувшись, я первым делом отыскала дома его стихи, которые он сам отобрал для им же составленной антологии “Румынская поэзия после пролеткультизма”. Наверное, и мне надо было дорасти до Абэлуцэ. Как же это не задело меня раньше? Шум воды из незакрытого на ночь крана, дарующий золотые сны несбывшегося… Прозрение, что черепаха ушла навсегда, чтобы сблизить хозяина с ему подобными… Наконец-то нашлись товарищи картофелине, на лице которой проступают предсмертные муки Спасителя. Поэт банальности? Лучше сказать: перевоплощенной банальности, когда абрис сакрального просвечивает сквозь камуфляж профанного, когда выверты и абсурд обэриутов сочетаются с чеховским отсутствием аффектации (поэт прекрасно знает русскую литературу и в книжках своей прозы говорит о ее влияниях). При этом условие игры — одиночество, которое поэт культивирует. Ему повезло: у него прекрасная жена, не мешающая ему быть одиноким, раз это только состояние души. Одиночество обостряет слух и зрение, одаривает роскошью чувств, завидной свободой демиурга. Не каждому, прямо скажем, дано в 6шестьдесят пять лет совершить прорыв в духовный мир “примитивных” народов, прочувствовать власть ритуала, придающего святость физиологии. Только Бог знает, откуда оно пришло, это первозданное, сильное, завораживающее, каким был толчок, где подслушаны эти неевропейские звуки, так хорошо легшие на румынский язык. На обложке “Первобытных стихов” — отзыв Сорина Александреску, видного критика (между прочим, племянника Мирчи Элиаде). Он без колебаний ставит Абэлуцэ в один ряд с крупнейшими поэтами Румынии, среди которых — Баковия, Аргези, Блага, Никита Стэнеску, Леонид Димов. Дело литературоведов — ставить поэта в те или иные контексты. Знаю только, что поэзия Румынии действительно хороша. И что мне повезло быть причастной к ее творцам не только в те минуты, когда они говорят с вечностью, но и в те, когда Аполлон не требует их к священной жертве.
ВОДА, КАК ОНА ТЕЧЕТ В ВАННОЙ
С вечера я оставил воду течь в ванной.
Я залез в постель и слушал воду, как она течет в ванной.
Никогда я не думал, что вода в трубах может течь
бесконечно, как речные потоки. Целую ночь
я слушал воду, как она течет в ванной. Засыпал,
просыпался, наяву ли, во сне вода текла в ванной.
Я чувствовал, как молодею, морщины уходят,
слух обостряется, пока
журчание ванной воды не переросло
в гул прибойной волны.
Я думал, что у меня будет много детей,
что в доме поселится радость.
Я думал, что буду писать стихи, что буду курить и странствовать
по всему свету. Я готовился умереть на пустынном острове
и уже подбирал себе в провожатые пару облаков, когда
меня разбудил шум воды.
Я вспомнил, что с вечера оставил воду течь в ванной, просто так,
просто чтобы текла.
(Далее см. бумажную версию)