Фрагменты книги
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 6, 2004
Перевод Ольга Катречко
Твой дом — твое большое тело.
Растет на солнце; спит в ночи. Порою ему снятся сны.
Разве твой дом не засыпает, чтобы, покинув город,
Унестись к вершинам гор, к далеким рощам?
Халил Джибран
Сон
В первую ночь у меня был неподвижный сон. Мне снилось, что я — чистое созерцание, чистое зрение, и нет у меня ни тела, ни имени. Я застыла высоко над долиной, в некой неопределенной точке, откуда мне видно все или почти все. В своем созерцании я подвижна, хотя сама остаюсь на месте. Вернее, это зримый мир подчиняется мне — то приближается, то удаляется, так что я могу видеть все в целом или только мельчайшие подробности.
Вот я вижу долину, в которой стоит дом, в самом ее центре — это не мой дом и не моя долина, потому что мне ничто не принадлежит, я и сама себе не принадлежу, да и вообще нет ничего такого, что было бы мной. Я вижу круглую линию горизонта, которая замыкает долину со всех сторон. Вижу клокочущий, мутный поток, который вьется между горами. Вижу деревья, вросшие могучими стволами в землю, подобно одноногим оцепеневшим животным. Недвижность всего, что охватывает мой взор, иллюзорна. Стоит мне захотеть — я могу проникнуть сквозь оболочку иллюзорности. И тогда, когда проникну, под корой деревьев увижу быстрые ручейки воды и соков, которые бегут взад и вперед, вверх и вниз. Под крышей я обнаружу тела спящих людей, неподвижность их тел тоже обманчива — внутри мягко бьются сердца, журчит кровь, даже их сны ненастоящие, поскольку мне видно, что они собой представляют: это пульсирующие обрывки картин. Ни одно из спящих тел ни ближе ко мне, ни дальше. Я просто смотрю на них на всех и в сумбуре их сновидений вижу себя — и постигаю одну странную истину. Я — зрение, отстраненное от размышлений, суждений и чувств. И тут же меня поражает еще одна вещь: мой взгляд проникает и сквозь время; подобно тому, как я меняю свою точку зрения в пространстве, я могу изменить ее во времени, будто я — стрелка на экране компьютера, что вроде бы бродит сама по себе, но, должно быть, не ведает ничего о руке, которая ею управляет.
Мне кажется, этот сон длится бесконечно долго. Ничего не было до, ничего не было после, и ничего нового я не жду, потому что не могу ни приобрести ничего, ни потерять. Ночь никогда не кончится. Ничто не меняется. Даже время бессильно изменить то, что я вижу. Я смотрю и не узнаю ничего нового, но и не забываю того, что увидела.
Если бы да кабы …
Если бы я не была человеком, то была бы грибом. Равнодушным, бесчувственным грибом с холодной скользкой кожицей, твердым и мягким одновременно. Я бы росла на поваленных деревьях, мрачно и зловеще, всегда в тишине, растопыренными грибными пальцами высасывая из них остатки солнечного тепла. Росла бы, питаясь тем, что умерло. Впивалась бы в эту мертвечину до самой земли — там бы мои грибные пальцы останавливались. Я была бы меньше деревьев и кустов, но возвышалась бы над ягодниками. Век мой был бы недолог; правда, и как человек я тоже недолговечна. Солнце бы меня не интересовало, я не ловила бы его взглядом, никогда не ждала его восхода. Тосковала бы только по влаге, подставляла тело туманам и дождям, притягивала к себе капельки влажного воздуха. Не отличала бы дня от ночи, да и зачем?
Я обладала бы той же способностью, что все грибы, — прятаться от глаз человека. Наводя полную путаницу в его пугливых мыслях. Грибы — гипнотизеры; они наделены этим свойством за неимением когтей, быстрых ног, зубов и разума. Грибники сонно брели бы мимо, устремив взгляд вперед на яркие лоскутные картинки из солнца и листьев. Я бы оплетала их ноги, опутывала их лесным войлоком и засохшими пучками мха. Снизу я бы видела внутреннюю, изнаночную сторону их курток. Часами из злого умысла я оставалась бы неподвижной; не росла бы, не старела, пока хладнокровно не убедилась бы, что обладаю властью не только над людьми, но и над временем. Подрастала бы только в самую важную пору дня лии ночи — на рассвете и в сумерки, когда прочий мир занят пробуждением или погружением в сон.
Я бы щедро привечала всяких жучков и козявок; отдавала бы свое тело слизням и личинкам букашек. Никогда не испытывала бы страха, не боялась смерти. Да и что такое смерть, думала бы я, — единственное, что с тобой могут сделать, так это выдернуть тебя из земли, порезать на кусочки, пожарить и съесть.
Граница
Чехия граничит с нашей землей, она в пределах видимости. Летом оттуда доносился лай собак и пение петухов. В августовские ночи завывали чешские зерновые комбайны. По субботам гремела дискотека в Сонове. Граница очень старая, она испокон веков разделяла какие-то государства. Не так легко было ее изменить. Деревья свыклись с тем, что растут на границе, так же как и животные. Однако деревья с ней считались — не покидали своих мест. Звери же по своей глупости границу ни в грош не ставили. Стада косуль каждую зиму, как аристократки, отправлялись на юг. Лисица ходила туда и обратно два раза на день — едва всходило солнце, она появлялась на косогоре и потом возвращалась в начале шестого, когда все смотрели "Телеэкспресс". По этой лисе можно было сверять часы. Так же и мы переходили через границу, либо собирая грибы, либо из лени, потому что нам не хотелось трястись на велосипеде до Тлумачова, где переходить границу полагалось по закону. Мы взваливали велосипеды на спину и через минуту оказывались по другую сторону. Вспаханная лесная просека через пару метров вновь превращалась в дорогу. Мы привыкли, что день и ночь нас охраняют пограничники — лучи света их ночного дозора, грохот их внедорожника, тарахтенье мотоциклов в темноте. Десятки мужчин в камуфляже, стерегущих полоску поросшей бурьяном земли, где зреет малина, не страшась быть сорванной, крупная и ароматная. Пожалуй, нам проще было бы поверить, что они сторожат эту малину.
(Далее см. бумажную версию)