О книгах Петера Эстерхази «Harmonia caelestis» и «Исправленное издание». Приложение к роману «Harmonia caelestis»
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 5, 2004
Грех творит веру.
ПетерЭстерхази. Harmoniacaexlestis
1
Если бы о Петере Эстерхази можно было сказать только то, что он включил (вернул?) венгерскую словесность в мировой литературный контекст, предъявив миру «оригинальную, не эпигонскую версию постмодернизма центральноевропейского образца»[1], — то одно это уже есть событие!
«Центральноевропейский образец» — вызов не только восточноевропейской тотальности (нам с вами, нашему «соцреализму»), это вызов и тотальности западноевропейской (англо-американскому атлантизму как очередной образцу жизни для «всего человечества»).
Что же там, в «Центре Европы»? Как это у Музиля… Человек без свойств?
Именно. Эстерхази сам говорит: «Мы вернулись к тому, чем кончил Музиль: человек без свойств ищет собственную идентичность».
Все это заставляет нас, стоящих у врат Европейского Дома, вслушаться в то, что говорит знаменитый венгр.
Хотя есть и другие удивительные вещи.
2
Знаете, что помогло Петеру Эстерхази, мучившемуся над концовкой романа, с честью завершить его, окончательно найдя «форму»?
Чтение «Бесконечного тупика» нашего Галковского!
Ну, фантастика.
Живой классик, увешанный премиями, наследник самой, может быть, громкой венгерской фамилии всех времен, роман которого уже признан книгой десятилетия, публицист, обогнавший на российском конкурсе эссеистов года таких властителей дум, как Бродский, Вайль, Сонтаг и Гойтисоло, — называет в качестве образца нескончаемую интеллектуальную паутину Галковского, оценить прелесть которой могут только изощренные почитатели Розанова…
А ведь понятно. Наш Галковский чем взял? Не стал наводить видимость логики в хаосе ирреальности, которая сама знает, что она ирреальность, а пронумеровал фрагменты порядковыми числами до бесконечности. Тупик оказался преодолен эстетически.
Пронумеровал свои эпизоды и Эстерхази, превратив роман «Harmonia сælestis» в симфонию фрагментов, по-видимости безотчетных, но запрограммированных именно в этой безотчетности.
Я нумерую свои заметки — из жанровой солидарности: энергетика заражает.
3
Блестящий переводчик и тонкий комментатор романа Эстерхази Вячеслав Середа замечает, что внешняя «несостыкованность» кусков есть прием, позволяющий романисту обозначить структуру там, где по определению структуры нет.
Если бы я не боялся аналогий, то вспомнил бы Куинджи, который писал небо, закрывая на полотне землю, и землю — закрывая небо, — так он избегал той априорной заданности, той пошлости заранее известных «свойств», которые подменяют реальность. Вернуть зрению первозданную чистоту через «фасеточность» глаза — отрешившись от мнимой «объемности», идейной предосмысленности, окаменелой «познанности» мира. Передать «деконструктивность» Вселенной через «деконструктивность» текста. Отчаянную дисгармонию земли — через чаемую гармонию неба.
Правая рука как бы не ведает, что делает левая. В первой части романа — «модель бытия», во второй части — «история семьи», ничего не ведающий про «модель».
Судьба отвечает автору недоброй шуткой: едва он завершает роман, из архивов сваливаются на его голову такие материалы (о которых он, автор, конечно, не знал ничего), что приходится ему писать третью часть: «Исправленный вариант».
Эта стереофония «свойств» реальности (контрапункт, расстыковка) настолько хороша для передачи ее невменяемости, что я и здесь подхвачу прием: сначала оценю вариант неисправленный, как бы не зная об исправленном, а потом решу (вместе с читателем), верить или не верить исправленному.
4
Вариант неисправленный:
человек освобождается от реальности и от ее «свойств»
Свойства этой окаменело-невменяемой реальности видны из того, что время от времени являются насильники. Немцы. Русские. Или, беря другой прицел: коммунисты, гэбэшники (в тексте: «коммуняки», «гэбня» — последнее слово побуждает меня оценить усилия переводчика).
Комментируя описанные таким образом свойства проклятого двадцатого века, я должен признаться, что нахожусь в некотором сомнении. Должен ли я, сын русского коммуниста, отвечать за всех «русских» или за «коммунистов» как таковых? Сам Эстерхази все время нейтрализует свойства этих коллективных монстров с помощью «тотальной иронии», как бы освобождая меня от необходимости отвечать всерьез. Однако поливает он их иронией именно потому, что непрерывно возобновляет в качестве раздражителей. Он же не говорит о себе только как о носителе мирового духа, лишенного свойств, — он охотно вспоминает также «пастушьи костры праотцов».
Ну, раз так существуют с праотческих времен венгры как одно из свойств мировой реальности, то позволительно всмотреться и в других. В немцев. В русских.
Читаем:
«Немцы и русские в сорок пятом занимали замок поочередно, причем первые вывозили мебель, предметы искусства, картины и вазы весьма аккуратно, с пиететом к культурному достоянию, по реестру, последние же…»
О «последних» чуть ниже, а пока оценю точность немецкого портрета. Немцы вовсе не грабят, не воруют, не присваивают чужое и поэтому не прячутся: они просто инвентаризируют ценности, прибирают в единый реестр. И Европу они вовсе не завоевывают, Европа — их собственность изначально, они просто наводят в ней порядок — «Новый порядок в Европе».
5
А русские?
Продолжаю цитату:
«…Последние же поступали больше по велению сердца, блюли чистоту — к примеру, нужду справляли не на полу, а приспособив для этой цели разбитые, раскуроченные печи с херендскими, в стиле рококо, изразцами, украшенными вензелем Эстерхази с зелеными веточками, а когда обнаружили во дворе нужник, то грязную глинистую дорожку к нему опрятно выложили фолиантами в толстых кожаных переплетах подходящего для сей цели формата — томами Энциклопедии, а кроме того, неделями, изо дня в день, жарили в горящих роялях барашков, тщательно укладывая полутуши на струны…»
Картинка тоже весьма проницательная. Понимаешь, что в томах Энциклопедии, укладываемых вокруг нужника, русские не могут прочесть ни строчки, и, стало быть, эти фолианты для них не попираемые духовные ценности, а предметы чисто физические…
И рояли тоже?
Я вынужден задать Петеру Эстерхази встречный вопрос: а гунны, двигавшиеся с востока на запад в V веке, шли по пустому месту? Или им все-таки приходилось натыкаться на жилье местных жителей: скифов, славян, хозар, римлян, германцев, летописцы которых и окрестили Аттилу бичом Божиим? И что, эти гунны жарили барашков, сообразуясь с правилами местных культов? Многое ли они могли прочесть на тех идолищах, деревянные остовы которых удобно было укладывать в «топи блат», пролагая дорожки к нужникам?
«Китайцы», — подумал маленький Петер о русских, которые в 1956 году пришли обыскивать дом и для забавы пристрелили в огороде козла.
«Не китаец, а азиат, — поправила… мать, но мы посмотрели атлас, Китай оказался в Азии. Мать, качая головой, вынуждена была с этим согласиться. Сестренка, конечно, пыталась умничать. Китай — это Азия, но Азия — не Китай. Что за глупость! А вот и не глупость: все китайцы — азиаты, но не все азиаты — китайцы. Этого мы не поняли. Ну, как же, все, кто находится в комнате, — люди, но не все люди находятся сейчас в комнате, например тетя Клотильда сейчас у себя наверху, хоть это-то вам понятно? Понятно, соврали мы».
Если брать эту реальность как заведомый фрагментарий, то и нам все понятно: хочу — помню, что гунны из Китая, хочу — не помню. Но если держать в уме свойства исторической реальности как целого, то приходится все-таки помнить, в ходе каких событий (бог с ними, с гуннами) русские оказались в Венгрии после 1945 года. И почему дальний родственник Эстерхази (допустим, четвероюродный брат какой-нибудь всеми уважаемой тетушки) «погиб на Дону»? Его туда звали? Что он там делал? Может, спросить об этом какую-нибудь тетю из казачек, а заодно прояснить сравнительные свойства оккупантов-мадьяр и, скажем, оккупантов-румын — не все же валить на немцев и русских?
Говоря о свойствах венгерского национального характера, Петер Эстерхази упоминает «мадьярскую истовость». Очень хорошо: когда у «человека без свойств» обнаруживаются свойства, это уже приглашение к диалогу. И можно эти свойства обдумывать.
Оставим «немцев», «русских», «китайцев», «гуннов» и разных прочих шведов. Повернемся от коллизий национальных к битвам социальным, где действуют «коммуняки».
6
Все, что сказано Петером Эстерхази о коммунистах, осложнено, оттенено, а часто и опровергнуто его «тотальной иронией». И, однако, он все время повторяет это опровергаемое представление, непрерывно вживляя его в свой художественный космос.
Коммунист — «человек той породы, которой для меня не существовало, а если она и существовала, то как воплощение террора, гнусности и коварства, как нечто, о чем и думать не следует; человек не может быть коммунистом, коммунист не может быть человеком, он не такой, как мы, а бандит, уголовник, продажный наймит, и нечего им заниматься, а если и заниматься, то только по одной причине: он тоже ведь занимается нами, хочет нас погубить, в этом лишь смысле он и заслуживает внимания — как бешеная собака, как крыса или, допустим, вошь».
Иногда «коммуняки» с копытами, иногда нет; это неважно. Иногда они что-то говорят, иногда молчат, но и это ничего не меняет: чем более пусты их разговоры, тем ощутимее угроза. Во все это лучше не вникать — оно само о себе заявит: придут «взломать ворота усадьбы, потребовать у хозяйки, беременной женщины, драгоценности, расстрелять не задумываясь ее мужа, вышедшего в ночной рубашке узнать, что за шум, расстрелять четырехлетнего малыша, также вышедшего в ночной рубашке на шум, а затем, двумя выстрелами, и женщину, которая чудом все же спаслась и столь же чудесным образом родила младенца, раненного в утробе, — поэтому когда дед неожиданно, прямиком из кутузки, целый и невредимый, но обовшивевший и мечтающий только о ванне, вошел в гостиную, он сразу понял, что в доме беда».
Насчет усадьбы, ванны и прочих атрибутов аристократизма поговорим ниже, а пока оценим чисто художественный ритм выхода навстречу пулям жертв в ночных рубашках — все-таки недаром Петер Эстерхази признан одним из лучших писателей Европы. И еще: то, что страшней пуль — гогот головорезов. Их дикость.
Там есть маленькая ремарка: на самом деле головорезы не стреляли, но они ржали, грабя усадьбу. Попробуй вынеси.
Когда жить в усадьбе стало невыносимо, некоторые ее обитатели «отселились в охотничий замок, приспособленный под усадьбу».
7
Террор от эпохи к эпохе меняет стилистику, но можно уловить и лейтмотив.
В 1919 году, когда коммунизм потерпел фиаско, то первыми, поджав хвосты, пришли целовать барину ручку самые отъявленные смутьяны.
«Барин и барский дом считались в селе неприкосновенными. Словами это не объяснишь, но даже во время коммуны мне доводилось слышать от возмущенных егерей и охранников, такой-то, мол, — ужасный коммунист, потому как осмелился громко свистеть или кричать рядом с усадьбой…
— А я и не знала, что у нас революция, — рассмеялась графиня… Деду и бабушке пришлось ютиться в трех-четырех комнатах… Это тоже вопрос глазомера (ютиться)».
Последнее замечание рассказчика побуждает меня очередной раз оценить его «тотальную иронию».
Читаем дальше.
«Хотя с экспроприаторами тетя Мия и бабушка были на "вы", те вели себя будто члены семьи. В самом деле, поди отличи их от родственников: приходят когда им вздумается, и, рады мы им или нет, в любом случае встречаем с хорошей миной, потому как это в наших же интересах. Гляньте-ка, еще один родственничек, встречали очередных незваных гостей бабушка с тетей Мией».
И бабушку с тетей не гнали прикладами в столыпинский вагон? Не клали ничком под автоматами? Не вталкивали в барак зоны, наскоро огороженной колючей проволокой посреди пустой степи?
Прошу прощения за эти азиатские параллели: потомок гуннов сам вызвал их из моего подсознания. Постараюсь свести их к минимуму и вообще уберу в скобки.
Следим далее. Вихрь исторических событий влечет нас вперед. в 50-е годы. Героев романа коммуняки ссылают из усадьбы в деревню. Поскольку это не очень далеко, «отец принимает решение вызвать для бабушки с тетей Мией такси. Интересно, что даже впоследствии никому это не казалось странным. В ссылку — но все-таки на такси!». (А не в вагонзаке, не в собачьем ящике, не в трюме баржи. — Л.А.)
«Столичных переселенцев определили в особую бригаду — для слабосильных… плохая работа, плохая оплата, да и работали они плохо… но отца очень быстро перевели в нормальную бригаду, для своих». (Не на лесоповал, не в урановый рудник — Л.А.)
«Работать отец умел, хотя никогда этому не учился… С огромным навесом пшеницы на вилах нужно было с разбегу подняться по лестнице на вершину скирды». Потом он работал паркетчиком и, наконец, переводчиком — «поначалу только с немецкого, затем с английского, с французского, потом также на немецкий, и на английский, и на французский, а там как придется, с любого языка на любой… сперва под псевдонимом — иначе не дозволялось… а трудовая книжка тем временам лежала у кустаря-паркетчика…» (А не у охранника-вохровца — Л.А.)
Огрубевших рук своих отец, этот бывший аристократ, не стеснялся. (Между прочим, признак настоящего аристократа. — Л.А.)
Далее — потрясающий штрих из биографии крестьянина, в дом которого подселили депортированных. (У крестьян — никакой классовой ненависти: приняли ссыльнопоселенцев, как родных. — Л.А.) Так вот: «Посадили… дядю Пишту по пустячному ложному обвинению — заметим, впрочем (тут Эстерхази делает весьма проницательное наблюдение — Л.А.), что диктатура нуждается не столько в ложных обвинениях — они ей нужны крайне редко, — сколько в ложных законах, исполнять которые невозможно, ну а уж контролировать их исполнение…
Дали ему год, и когда дядя Пишта вышел, то уже не смеялся, а плакал:
— Поглядите-ка… что со мной сотворили… — вытянул старик руки, показывая их отцу. Тот ничего особенного не заметил, руки как руки, крестьянские, крепкие. — Посмотрите, как побелели… Это ж надо, такой позор!»
Вы можете себе представить нашего русского мужика, «азиата», «китайца», который обиделся бы на власть за то, что она выдернула его с тяжелой физической работы и заставила сидеть сложа руки?
Ладно… Вернемся от этих удручающих параллелей в ситуацию чисто венгерской драмы.
Суть в том, что диктатуре не важно, за дело или не за дело «ущучила» она дядю Пишту, тетю Мию или самого Петера, — диктатуре важно, чтобы ложными были не конкретные дела, а сами законы. «Простор открывается невероятный…»
В конце концов он назовет этот «невероятный простор» вожделенным европейским словом свобода (у нас в Азии это воля. — Л.А.).
Попытаемся осознать эту невероятность и вернемся к истокам.
8
Усадьба еще не потеряна.
«…Мой отец с моей матерью прогуливались по сомлевшему от жары перелеску (предгорья Вертеша), и ни один из них не думал о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, достанется моему отцу. Отец — потому, что когда человеку принадлежит все, то думать обо всем этом ему не с руки, да к тому же и незачем; а мать…»
Мать «вдруг задумалась о том, что все вокруг, насколько хватает глаз, принадлежит молодому отпрыску графской семьи, а также о том, нужно ли ей, ее глазам, это все вокруг».
Важнейшее место. Ключевая категория. Всё — главное свойство реальности.
Есть что-нибудь близкое в русской ментальности?
Есть. Вселенский расплыв и размыв — от неощутимости границ. Толстовское: «Всё во мне и я во всем!» Нечто, обязывающее ко всему или не обязывающее ни к чему. «Кто был ничем, тот станет всем» — всем именно потому, что ничем конкретно. А если «конкретно», то с гоголевской горькой усмешкой: ближе границы всё мое, а дальше… тоже мое (тоже ведь тотальная ирония, «хохлацкий» юмор при взгляде на русскую безграничную дурь).
Мадьярское «всё» предметно ощутимо, озязаемо, освоено. Потерять это невозможно: «…ведь нельзя же, в конце концов, потерять все, потерять можно много, но ежели от всего отнять много, опять же останется все, а значит, останется то, что и было».
Очень рациональный взгляд на иррациональность.
Ну, а если коммунисты всё отняли?
Это они говорили, что отняли. На самом деле они врали. Дело не в том, что «одна половина страны угрожает другой или так называемая власть угрожает всем остальным, а в том, что все это непременно окутано душераздирающе жуткой неопределенностью, когда тот, кто угрожает, тоже боится, а запугиваемый — пугает, когда четко расписанные роли до крайности перепутаны, все угрожают и все дрожат…»
То есть все, что делается, — это такая умопостигаемая игра. «Игра — это всё, и помимо всего в мире нет ничего».
Ни «коммуняк», ни гогочущих «азиатов», ни застреленного козла?
Если смотреть на все сквозь всё, то этого нет ничего.
«Страна принадлежит коммунистам (рассуждает народ), и надо быть дураком или циником, чтобы думать о достоянии коммунистов, пропади они пропадом, и коль уж нельзя отобрать, то мы у них украдем все, что можно…»
То есть в перспективе — всё.
Иначе говоря: живем так, как если бы их вообще не было. Ни «их», ни их «свойств». Потому что они так же пережидают самих себя, как мы пережидаем их. Проходим сквозь стены и живем дальше.
Мадьярский менталитет?
9
Мадьярская тут — только «истовость». А сама способность видеть землю сквозь небо и небо сквозь землю, ощущать надмирную неведомую гармонию там, где неистовствует всем ведомая земная «деконструкция», — это откуда?
У Эстерхази промаркировано четко:
«Мы не протестанты».
Вот именно. Православные христиане с их древним благочестием, с духом, который дышит, где хочет, со святостью по ту сторону плоти — могут сюда вообще не встревать: не с ними тяжба. У них (то есть у нас) небо на кусочки размечено автокефалиями церквей, а тут хотят объять всё, и не запредельным подвигом любви, как Платон Каратаев или Пьер Безухов, а в практическом деянии всемирного масштаба.
Противостоит этой кафоличности — протестантизм.
Для протестанта дважды два — четыре, мир прост, прям, однозначен.
Католик же смотрит одновременно «и с изнанки». Он воспринимает весь Божий мир и лишь потом — явления. Там, где другие видят лес, маскирующийся под парк, он видит парк, маскирующийся под лес. Или наоборот. Мир свойств — это игра масок, ролей. Если протестант извлекает из-под масок практический результат, то для католика это ничего не значит. Потому что есть Harmoniacaelestis — небесное всё, в свете чего можно перетерпеть, переждать, перетереть и перемолоть любую напасть «свойств».
В том числе и появление гэбэшника, который, обыскав дерзкого венгерского школяра, отпускает его на все четыре стороны и цедит вслед:
— Сучонок…
Но даже это оскорбление — ничто в сознании того, у кого есть всё.
10
А если так, то неважно, черное оно или белое, или черно-белое — серое. Была Венгрия триста лет назад и через триста лет тоже будет. «Страна — это не кондитерская, где можно сожрать за полдня все пирожные; захватить и присвоить страну совсем не так просто, и припадки вроде этого коммунизма… долго длиться не могут».
Выскальзываем из «свойств»: вы думаете, что страна — ваша? А она — наша. «Она наша, даже если на самом деле не наша, даже если дела ее обстоят скверно, и чем дальше, тем отвратительней, но не потому что становится все труднее жить, нет, жить легче, кое-что уже начинает людям перепадать, а потому что страна, ее состояние, атмосфера потакают самому мерзкому, что есть в людях, и в мерзости этой живет страна, в нашей собственной, но при этом безличной и постоянно растущей, общенародной мерзости, вот почему мы должны желать всяческого преуспеяния стране — в своих собственных интересах, а вовсе не из какого-то полуискреннего (полупритворного) преклонения перед умозрительными и возвышенными идеями».
А если так, то переступаем идеи. В гробу видим режим, навязанный стране, — это все равно наша страна. Режим думает, что ты служишь ему, а на самом деле, служа ему, ты служишь стране.
Нам бы, русским, такой твердокаменный квиетизм — при наших расколах и раздраях.
— Забрали, забрали всё! — веселится отец, бывший граф, которого превратили в «ничто». — Кто забрал? Да нету здесь никого, кроме нас, всё, что есть, — это мы…
И спев скабрезную частушку, он пляшет, вспоминая пастушьи костры праотцов времен Аттилы…
Сын смотрит на отца с восхищением.
Тут-то на сына и обрушиваются из спецхрана ГБ четыре архивных папки, так что роман о плясуне-отце надо переписывать заново.
11
Вариант исправленный:
«человек без свойств» возвращается в объятья реальности
Переписывание романа состоит в переписывании секретных досье госбезопасности, где собраны отцовы доносы (то ли он осведомитель, то ли уже сотрудник, то есть убежденный доброхот).
По русской (советской) аналогии я жду, что архивисты начнут отфутболивать просителя, прятать документацию, шипеть насчет государственной тайны… но в венгерском варианте все совершается несколько проще: сотрудники госбеза приносят папки, чуть не соболезнуя исследователю; правда, цель исследования предварительно запрашивают.
Цель — самая благородная: исправить роман об отце, написанный тогда, когда Петер Эстерхази еще не знал, что его отец — агент органов.
Вариант исправленный — такого же объема, как и вариант первоначальный[2].
Как критик вынужден сказать, что в чисто литературном отношении этот второй вариант несколько проигрывает первому. Там была сшибка концепций, судеб, эмоций; реальность, хоть и «деконструированная», корчилась в поисках смысла; версии сталкивались, спорили, куда-то вели…
А здесь — параллельное течение двух струй: цитаты из доносов отца и слезы сына. Довольно однообразно, и никуда не ведет. Кое-где даже стопорит читательские эмоции. Понимая это, опытный рассказчик сокращает ремарки, пишет «с.», «ж. с.» вместо «слезы», «жалость к себе»; он вроде бы облегчает нам чтение, а на самом деле затрудняет, потому что к искренним этим слезам все время примешивается чисто литературное красование; иногда посреди плача автор успевает взглянуть на удачную фразу глазами мастера: а неплохо!
И все же новое знание об ускользнувшей от «свойств» реальности накапливается и в этой исправленной части.
12
Собственно, вопрос в том, каким невероятным образом честный человек становится доносчиком и притом не выказывает никаких признаков раскаяния, а напротив, ощущает себя в полном праве.
Наивные русские читатели привели бы в утешение горюющему венгру великие образцы саморазъедающего анализа из нашей родимой классики, но венгр явно и сам осведомлен о «загадочной метафизике» русской литературы. Фраза героя Эстерхази: «Я не эта дрожащая тварь» — свидетельствует о том, что мысленно он уже побывал у старухи-процентщицы вместе с Родионом Раскольниковым, а цитата из горьковского рассказа «Карамора» вообще закрывает вопрос. То есть — вопрос о том, помогут ли автору «Исправленного варианта» аллюзии из мировой литературы. Не помогут. Он свою боль должен изжить сам. С чистого листа.
13
Иногда кажется, что он нарочно отсекает то, что способно сцепить факты в причинно-следственную нить.
Каплями свинца эти «голые» факты падают в поток повествования.
«Казнен Иожеф Силади из группы Имре Надя…»
За что казнен?
«Казнены… приговоренные к смерти по делу о самосуде на площади Кёзтаршашаг…»
Что за самосуд был на той площади? Кто были его жертвы?
«Казнен Янош Сабо, командир кечкеметских повстанцев…»
Что наделали повстанцы?
«Казнены Ласло Никельсбург, Лайош Ковач и Иштван Хамори, осужденные на процессе по делу повстанческой группировки с площади Барош».
Что за дело было на площади Барош?
Каждый раз эмоция должна стартовать с нуля. Отряхнувшись от свойств, приклеенных к ней этой скотской реальностью.
14
Старт стукача описан с пронзительностью спасительного неведения:
«Мне кажется, что стать стукачом может каждый. И, читая доносы этих несчастных созданий, я понимаю, что на их месте мог бы оказаться любой из нас, ибо хрупкость и слабость присущи всем нам. Нужно немного, достаточно неудачного стечения нескольких обстоятельств; например, если взять с потолка: одиночество, сверхчувствительность плюс, допустим, алкоголичка мать, некоторые амбиции и подростковая фрустрация из-за неуверенности в своем таланте, который, может, и есть, но не того масштаба, да хорошая оплеуха, в которую следователь вложил весь свой опыт».
Хорошая оплеуха взята отнюдь не с потолка, а из реальности: сцена избиения отца гэбэшниками в романе «Harmoniacaelestis» врезана в сознание так, что не забудешь. Однако там она никак не ведет к сотрудничеству с органами. И это правильно: сопутствующих обстоятельств может быть сколько угодно, но Матяш Эстерхази не тот человек, который им подчинится.
Он становится сексотом не поэтому.
15
Доносы, которые он пишет, часто просто мнимые: он старается писать о том, «что они знают и так». Не желая себя компрометировать, он уклоняется от подачи письменных донесений и предпочитает устные; иногда он просто гонит туфту, так что власти начинают подозревать, что он их дурачит. Он не просто старается «не навредить», но и пытается «помочь людям, попавшим из-за него в беду» (то есть в разработку).
Зная цену этим попыткам, Петер Эстерхази в свойственной ему «тотально-ироничной» манере пересказывает «одну историю»: «Муж годами шпионил за своей женой, донося на нее в штази, однако сегодня он… пытается всех убедить, что (всего лишь) пытался объяснить штази мотивы поведения своей радикально настроенной спутницы жизни, то есть фактически защищал ее».
«Тысяча чертей!» — Петер Эстерхази не находит для этой истории других комментариев.
Тысяча чертей найдет тысячу оправданий, но для окончательного объяснения потребуется один черт, он же бес, он же дьявол, он же «карамора» в русском варианте.
А в венгерском?
А в венгерском отец, избегающий «лишнего зла», отлично понимает, что сам факт доноса — любого доноса — вредит, неизбежно вредит, не может не вредить. И это понимание отнюдь не побуждает его к покаянию! Он нисколько не чувствует себя виноватым. А если чувствует, то не более, чем Камю, сказавший, что «человек всегда хоть немного, но виновен».
И Петер Эстерхази, более года (читая досье) находившийся в состоянии шока, в бессилии опускается на тот же камень: не надо никакого прощения! Попросишь — и тотчас затопчут праведники!
Так что же можно?
Только одно: рассказать все, как есть. Искренне.
Фантастическим образом это бессильное решение разрешает проблему. Ибо оно точно соответствует состоянию мироздания, как оно есть.
16
«Непосредственный реализм», каковым методом написан роман «Harmoniacaelestis», опосредует реальность в свете опыта, ранее казавшегося невероятным. А теперь? Деструкция жизни есть начало конструкции на новом основании. Если нет тверди под ногами, поищи твердь над головой.
«Ведь легче же тому, кто стремится к небесной гармонии», — резюмирует автор «Небесной гармонии». И спохватывается: «Шутка!»
17
За шутками копится ощущение, нащупанное еще в «Небесной гармонии», но теперь оно утяжелено архивными свидетельствами, припечатано документами, подперто фактами.
«История пожрала всё и вся».
«В “Harmoniacaelestis” я творил миры из всего — теперь же из всего приходится творить ничто».
«Как это за что?!.. Да за все! За все!..»
Последняя фраза — ответ на вопрос: за что же ты обижен на коммунистов?
Проследим в «Исправленном варианте» этот мотив.
«Коль всё было лживым, а это было именно так, то что можно сказать о нас самих?»
«И я не могу считать себя невиновным, думать, что виноваты «другие», что это отдельные игры гнусных коммунистов и гнусных стукачей; нет, это касается всех, хотя не все были, являются (гнусными) коммунистами или стукачами».
Спасибо, что не все, но даже если бы все — мало что изменилось бы.
«Привычный для венгров самообман… что ужасы всегда совершали другие: немцы, русские, нилашисты и коммунисты. Ну, а мы, с одной стороны, ничего не могли поделать, а с другой — все, что было возможно, мы делали».
Так можно ли различить ту и эту стороны?
Нельзя.
«Он… так радовался всему сущему, что не делал различия между добром и злом».
Он — это родной отец. А другие?
«И даже когда они говорят правду, то кажется, что они врут».
Они — врут. А ты?
«Я не верил своим глазам, но знал: это правда».
Из неопровержимых элементов правды складывается непроходимая ложь, и эта ложь неотвратимо оказывается правдой.
18
Всё это можно было бы счесть очередной эффектной версией постмодернизма, если бы не тот факт, что перед нами версия «оригинальная», то есть «не эпигонская».
Перейдя с литературных определений на жизненные, можно сказать, что под ложно закольцованным виртуальным сюжетом (философским, умозрительным, мнимым) открывается такая подлинная драма, что уже не столь важно, как все это завершится в сфере чистого разума.
Закольцовано, собственно, вышеупомянутое открытие Музиля: спастись может только человек, отрешившийся от «свойств». Он освобождается от скверны, навязанной ему коммунистами, нилашистами, фашистами и прочими носителями «свойств».
Аристократ, граф, владелец усадьбы, носитель знаменитой фамилии -теперь ничто. Ноль. Или, как скажут демократы, чудесным образом не запятнавшие себя сотрудничеством с режимом, — «кусок дерьма».
Этим праведникам отвечено:
«Дерьму пощечину не влепишь».
Перейдя, по обыкновению, на родную почву, я многое мог бы сказать о той мягкости, бесформенности и самоотреченности русских людей, которые за самый большой грех почитают гордыню и за самую сладкую добродетель — ожидание второй пощечины. Если, конечно, первую им влепить удалось.
На почве венгерской «истовости» этот парадокс приобретает свойства, побуждающие сына задать отцу очередной нериторический вопрос:
«Как мог человек бесхребетный дать нам человеческую осанку?»
Что тут ответишь? Возвращая себе «свойства», человек неизбежно возвращает себе и всю ту жуть, сквозь которую хотел пройти незапятнанным.
Сказано: «Невозможно не прийти соблазнам; но горе тому, через кого они приходят».
19
Соблазны твердеют, переобретаясь в свойства.
20
Горе своей судьбы Петер Эстерхази преодолевает как истинный писатель: он это горе перевоплощает в слова.
Несколько блестящих суждений еще раз подтверждают каленую остроту его пера и вводят нас в сердцевину драмы:
«Быть проституткой наполовину не значит быть наполовину порядочной — это значит быть плохой проституткой».
И еще вот это:
«Если в 1956 году страна стряхнула с себя режим, как собака стряхивает воду… то потом уже было не разобрать, где заканчивалась собака и где начиналась вода».
Кажется, лучше не скажешь.
Но еще лучше сказал когда-то священник, который обнаружил маленького Петера в костеле и спросил, что произошло. Петер ответил, что зашел помолиться, и вдруг густо покраснел.
Священник сказал:
— Грех творит веру.
И погладил мальчика по головке.