Фрагменты интервью
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2004
Перевод Светлана Силакова
Вопрос. Такое впечатление, что в вас очень легко уживаются журналист и ученый. Когда-то вы работали в «Нью-рипаблик», а теперь являетесь штатным обозревателем «Нью-Йоркера» и сотрудничаете с «Нью-Йорк ревью оф букс», но в то же самое время занимаетесь литературоведением: выпустили книгу о модернизме, составили для «Кембриджской истории литературной критики» том о модернизме и «новой критике». Расскажите, пожалуйста, как это вам удается.
Ответ. Я учился в Помона-колледже[2] в те годы, когда на кафедре английской филологии, так сказать, царила эклектика. Одни преподаватели писали стихи, другие ставили спектакли, третьи готовили академические издания, занимались историей литературы, критикой — кто чем. Среди нас, студентов, было очень модно следить за свежими публикациями современной поэзии в малотиражных журналах. Казалось, что такой и должна быть кафедра филологии: широчайший спектр самых разных подходов к литературе и к культуре слова, тесная связь с «внешним миром» — с современной литературой и искусством. Поэтому я не чувствую себя каким-то исключением из нормы. Кроме того, мне очень повезло, что я работаю в Городском университете Нью-Йорка — преподавательский состав у нас довольно пестрый. Мы все занимаемся самыми разными вещами, но не разграничиваем их на «высокое» и «низкое».
Вопрос. И все же в академической среде такой универсализм – скорее исключение. Вас можно отнести к новой породе – к так называемым «интеллектуалам-просветителям». Как вы «наводите мосты» между разными областями своей деятельности?
Ответ. Мне часто говорят, что я слишком распыляю свои силы, разрываясь между преподаванием и статьями для «Нью-Йоркера». Но это не так. Я считаю себя не ученым и не журналистом, а просто литератором. Человеком, который пишет то, что ему интересно. Я просто стараюсь, как и любой автор, писать занимательно, нескучно. Пусть люди, приобретая знания, заодно получают удовольствие. И мне абсолютно неважно, о ком писать — об Элиоте или Томе Клэнси. Я не делаю различий между своими текстами: мол, эта статья – чисто научная, а та продиктована моими политическими убеждениями. Хотя термин “интеллектуал-просветитель” такое деление предполагает. Обычно он применяется по отношению к авторитетным специалистам в какой-либо узкой области, которые чувствуют необходимость высказываться публично по поводу актуальных, глубоко их волнующих проблем. Я не стал бы отождествлять себя с интеллектуалами этого типа. Я — литератор.
Вопрос. Окончив Помона-колледж, где вы специализировались на литературном творчестве, вы поступили в магистратуру Колумбийского университета. Почему вы выбрали литературоведение?
Ответ. Почти случайно. Вначале я год проучился на юриста, потом думал поступить в школу журналистики. Но ее декан меня отговорил: «Для каких изданий вы хотели бы писать? Ах, для «Нью-Йоркера»? Тогда вам не стоит у нас учиться – только зря потратите время». Позднее я убедился в мудрости этого совета. Искать работу мне не хотелось, и я пошел в магистратуру. Обнаружил, к своему удивлению, что мне нравится преподавать. С тех пор этим и занимаюсь.
Что до литературоведения, то в основном я исследую не литературу, а критику. Иначе говоря, меня всегда больше интересовала история идей, а не литература. Вот почему, работая над «Метафизическим клубом», где литература не затрагивается вообще, я чувствовал себя в своей стихии.
Вопрос. Как ваши труды соотносятся с современной теорией литературы – например, с течением «нового историзма»? Складывается впечатление, что вы как бы «выключены» из академического, «нормального» литературоведения…
Ответ. Я не теоретик, я не пишу теоретических статей. Но, насколько могу судить, я такой же представитель эпохи постмодерна, как и все остальные. По-моему, от авторов «Нью-Йоркера» или «Нью-Йорк ревью оф букс» автоматически ждут традиционных взглядов на литературу. У меня взгляды иные, но, видимо, сам мой стиль заставляет предположить, будто я отрицаю современную теорию литературы… Ничего подобного! Я не считаю себя светилом теоретической мысли, но, кажется, но и не слишком отстаю от актуальных тенденций в литературоведении.
Что до «нового историзма», то еще раз подчеркну – возможное сходство обусловлено лишь моей манерой письма. Какую бы тему я ни взял, я склонен все рассматривать под историческим углом, докапываться до глубинной сути происходящего. Я не мню себя воином, обороняющим бастионы высокой культуры, – моему самоощущению такое совершенно чуждо.
Вопрос. Теперь, когда «Метафизический клуб» — этот весьма масштабный труд – закончен, над чем вы работаете? Как-то вы говорили, что собираетесь написать книгу о 60-х…
Ответ. Поделюсь одним забавным наблюдением. Как-то я читал курс лекций о 60-х. Точнее, это был семинар для аспирантов, где 60-е рассматривались с самых разных точек зрения: мы изучали искусство и политическую мысль, философию, литературу и кино… Думаю, это был один из самых удачных моих университетских семинаров. Студенты подобрались замечательные, влюбленные в тему. Мы, так сказать, нашли друг друга. На последнем занятии я сообщил, что на основе материала, который мы обсуждали, хотел бы написать книгу. И спросил у студентов, стоит ли этим заниматься. Все хором ответили: «Нет!» Почему, я разобрался не сразу. Оказалось, что им интересно, как произошло резкое расслоение культуры на «низкую» и «высокую». Им интересно, каким образом в литературоведение и «политику пола»[3] вошло понятие «гендер». Им интересны «Золотая записная книжка»[4], Бетти Фриден, Малкольм Икс[5] и Мартин Лютер Кинг. Но в то же время молодые считают все эти явления всего лишь исходными — и даже примитивными — версиями идей и понятий, которые у них уже в зубах навязли.
На семинаре мы читали «Историю научных революций». Для меня эта книга в свое время – примерно в 1972-м — стала откровением. А для них это избитые истины, то, о чем пишут в любой газете. Идеи 60-х перестали быть провокационными. Это открытие меня обескуражило, но затем я понял, что единственный выход — написать обо всем периоде «холодной войны» в целом. Чтобы разобраться с 60-ми, нужно разобраться с 50-ми, а также с 70-ми и 80-ми, когда «радиоактивные осадки» культурного взрыва впитались в почву и революционные идеи 60-х стали частью массового сознания. Итак, я решил написать историю интеллектуальной жизни в период «холодной войны», хотя и сомневаюсь, что такой глобальный проект мне по плечу.
Перевод с английского С. Силаковой