Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 4, 2004
(о переводах современной американской поэзии)
Eamon Grennan. Poems. Имон Греннан. Стихи. New York: ARS-INTERPRES, 2002
Frederick Smock. Poems. Фредерик Смок. Стихи. New York: ARS-INTERPRES, 2002
Louise Glück. Poems. ЛуизаГлик. New York: ARS-INTERPRES, 2002
Недавно мне случилось беседовать с коллегой-филологом: мы оба живо интересуемся современной литературой, особенно поэзией, оба читаем по-английски, но мы — не американисты. Разговор же наш был о том, кого из современных американских поэтов мы представляем себе более-менее отчетливо. Мы стали перечислять имена, начиная с классиков XX века: Эзра Паунд… Фрост… Эдгар Ли Мастерс… Уоллес Стивенс… Лоуэлл… Ферлингетти… Сэндберг… Гинзберг… Тед Хьюз… Сильвия Плат… Буковски… Эшбери… Палмер… Дерек Уолкотт… “Дерек Уолкотт — не американец”. — “Теперь — американец”. Мы тяжело вздохнули. Кто-то из нашего списка вошел в литературу еще до войны, кто-то пишет и сейчас, но в целом он являет довольно представительный срез американской поэзии пятидесятых — шестидесятых годов XX в., немного захватывая семидесятые. Уже пейзаж семидесятых для нас туманен и невнятен, тем более восьмидесятых, не говоря о девяностых и начале нового века. А между тем там есть, есть замечательные поэты: так, совершенно случайно мне в руки попало единственное стихотворение Аги Шахида Али — и поразило настолько, что я стала его стихи искать, читать и переводить[1].
И вот — словно в ответ на наши размышления — серия поэтических книг, затеянная нью-йоркским издательством “ARS-INTERPRES” под покровительством блаженного Иеронима, патрона переводчиков; каждая книжка украшена гравюрой Дюрера, изображающей блаженного Иеронима за работой, и изречением этого переводчика Св. Писания: Non verbum de verbo, sed sensum de sensu exprimere[2] — в этом издатели серии видят лучшее определение искусства перевода. В издательском предисловии, предпосланном первой книге (о которой — чуть ниже), четко сформулирована задача серии — “познакомить российского читателя с современной американской поэзией, представив каждого поэта отдельным сборником из нескольких десятков стихотворений”. Книжки эти — двуязычные, за что издателям отдельное спасибо. Особенность проекта в том, что переводчики — в основном поэты, давно живущие в Америке и не только свободно владеющие обоими языками, но и знающие реалии американской жизни. Среди переводчиков — и такие известные в России имена, как В. Гандельсман, И. Машинская, Р. Дериева, Лиля Панн, и те, о ком мы пока знаем меньше. Серия задумана и оформлена со вкусом: книжки объемом чуть менее ста страниц, львиная доля отдана стихам, в конце — интервью с поэтом или два-три эссе, на обложке — кратчайшие био- и библиографические данные (замечу в скобках, что и биографий хотелось бы побольше, и хоть каких-то сведений о тех поэтах, чьими крошечными вступлениями открывается каждая книга, и о переводчиках; такая заметка о переводчике есть только в одной книге: стихи Фредерика Смока — монопроект Регины Дериевой, но как раз она известна здесь более других, а узнать что-то хочется про всех).
Итак, первая книга серии — “Имон Греннан. Стихи”. Имон Греннан — ирландец и американец, свою литературную родословную он возводит к Джойсу и Фолкнеру; Билли Коллинз, поэт-лауреат 2002 года, во вступлении сравнивает Имона Греннана с Китсом и св. Франциском. Мы, однако, не найдем у Греннана ни кельтской мифологии, ни ирландской политики — он пишет о другом. Герои его стихов — мышь и муравей, енот и муха, мертвый кролик и сбитый машиной барсук, мыльные пузыри и солонка, семья, готовящая завтрак на кухне, родители и дети, пытающиеся понять друг друга, любовь умершая и любовь еще длящаяся… Голос Имона Греннана намеренно приглушен, взгляд его сосредоточен на как будто мелких, но ярких, выпуклых деталях, и, следуя за этим взглядом, обнаруживаешь: поэт — естествоиспытатель жизни и смерти. Вот машина остановилась у мертвого барсука, и девушка, выйдя наружу, собирает ежевику с куста:
…срывала жирные ягоды,
покуда не набралось две полных горсти,
и ты их рассыпала на приборной доске,
черный оникс с отливом, с прожилками киновари, —
мы брали их по одной и клали друг другу в рот…
…Потом
мы ехали снова. Влажный покой изумрудной долины
еще полчаса держал нас в своих ладонях,
и тут наконец мы нашли шоссе и свернули на север
прямо в ливень, смывающий кровь
барсука с места нашей стоянки,
но только не память о крови, ни о любви
в ограде шипов и ягод,
что и поныне пенится среди плодов земли,
для меня наполняет ее ладони.
“Остановка”, перевод И. Машинской
Вот герой стихотворения “Утром” на прогулке находит тельце выдры и видит баклана и цаплю:
Ночью тебе снилась смерть
и кто-то говорил: “не бойся”. Наутро
бабочка порхала над перекатами шелковистых камней.
Я продолжал свой путь, оставляя позади
голубой автофургон, где супруги
тянули кофе, курили; в воздухе стоял
густой аромат сигарет и свежего кофе,
их разговор был почти неуловим. Радиоприемник
вещал последние известия. Весь мир
будто застыл в этой теплыни, и я чувствовал,
как солнце выходило из воды.
Перевод Г. Стариковского
Имона Греннана трудно цитировать выборочно: в его некоротких, как правило, стихах практически нет афористических, формульных строк — как нет и “проходных”, неважных: смысл стихотворения выстраивается всеми сказанными в нем словами, но еще больше — тем, что не сказано, осталось за строкой, угадывается…
“Избранное” Греннана выходило дважды — в 1998 году в Америке, в 2000 году — в Ирландии. Было бы здорово, если бы однажды мы увидели его “Избранное” в России: сборник, выпущенный “ARS-INTERPRES”, заставляет надеяться на это…
За книгой Имона Греннана последовали сборники Фредерика Смока и Луизы Глюк[3]. Луиза Глюк — едва ли не самый титулованный современный американский поэт: на ее счету — более десятка литературных премий, в том числе такие престижные, как Национальная премия общества критиков (NationalBookCriticsCircleAward) за сборник “Триумф Ахилла” (1985) и Пулитцеровская премия за книгу стихов “Дикий ирис” (1992), в 2003 году Луиза Глюк стала поэтом-лауреатом… Прибавьте к этому пост председателя Американской академии поэтов. И эта высокая оценка вполне заслуженна, насколько мы можем судить по “ARS-INTERPRES”овскому сборнику. Книга эта, составленная из стихов разного времени — взятых из упомянутого “Дикого ириса”, из “Вечерних молитв”, “Лугов” и др., — дар и радость для всех, кто любит поэзию. Это не просто “хороший поэт” — это удивительный, настоящий, сильный талант. Интонация меняется от книги к книге, но остается узнаваемым голос Луизы Глюк. В более ранних стихах поэт дерзает судиться с Богом, заявляя свои права на Него — права любящего сердца, изголодавшегося по чуду:
Когда-то я верила в Тебя. И посадила смоковницу.
Здесь, в Вермонте,
где почти нет лета. И загадала: если приживется,
значит, Ты есть.
Оказалось, что Тебя нет. Или Ты обитаешь
только в теплых странах:
Сицилии, Мексике, Калифорнии,
где растут неправдоподобные абрикосы
и нестойкие персики. Наверное,
в Сицилии можно увидеть Твое лицо, а здесь
мы едва различаем подбой Твоего покрывала.
“Когда-то я верила в Тебя…”, перевод И. Мизрахи
Впоследствии резкость и страстность сменяются взвешенным лаконизмом, зрелый голос Луизы Глюк сдержаннее, прямое высказывание уступает место прикосновению к “вечным” темам — и поэт делает это со смелостью и свободой настоящего мастера. Так, в книге “Meadowlands” Луиза Глюк предлагает свою интерпретацию истории Одиссея, в которой истинно любящей оказывается не Пенелопа, погруженная в свои грезы, а Цирцея:
В конце концов,
как надлежит богине,
явилась в дом к твоей жене я,
на Итаку: голосом
без тела. И она
на миг оторвалась от прялки, сначала
повернувшись вправо, потом налево,
но быстро поняла, что этот звук
не мог бы исходить ни от одной
реальной вещи. Не думаю,
чтобы она вернулась к прялке, зная
то, что теперь знает. Когда
увидишь, наконец, ее, скажи, что
так прощаются богини.
И если я всечасно в ее думах,
я всегда с тобой.
“Тоска Цирцеи”, перевод И. Мизрахи
“Возвращение” (в оригинале названное емким греческим словом “Nostos”, отсылающим к древнему эпосу), единственное в этом цикле (насколько можно судить по стихам, вошедшим в “ARS — INTERPRES”овскую книжку) прямое высказывание, уподобляющее героиню стихотворения Одиссею, завершается ни больше ни меньше как отсылкой к знаменитейшим словам Шекспира:
Поле пахнет высокой, скошенной травой,
что и требуется поэту.
Мы лишь однажды мир познаем, в детстве.
Все остальное — память.
Перевод Г. Стариковского
По-английски еще нагляднее: “Therestismemory”.
В стихотворении “Решение Одиссея” нас поджидает сюрприз: оно начинается так:
Великий человек покинет остров.
Сперва думаешь — это переводчик (Г. Стариковский) не устоял перед обаянием Бродского (“Великий человек смотрел в окно…”). Нонет — воригинале “The great man turns his back on the island”. И сюжет обоих стихотворений до боли тот же: герой покидает страстно любящую его богиню (или царицу), его влечет море, судьба, будущее — женщина остается в прошлом. Случайное совпадение? Или Луиза Глюк могла прочитать Бродского в переводе, благо стихотворение, вспоминающееся русскоязычному читателю, вошло, в переводе Дж. Клайна, еще в “пенгвиновский” сборник Бродского, выпущенный в 1973 году, с предисловием Одена? Увлекательная тема для исследователя!
Но и Эней, герой “Дидоны и Энея”, не замедлит появиться на страницах сборника — среди стихов, взятых из книги, с похвальной дерзостью названной “VitaNova” — “Новая жизнь”, отсылающее к Данте заглавие, — находим и “Царицу Карфагенскую”, и “RomanStudy” (не очень удачно переведенное как “Из римской истории”):
Сперва он думал,
будь его матерью Афродита, а не Венера —
он родился бы греком.
А теперь, после греков,
больше нечего делать.
И он возненавидел свет,
на который претендовала
Эллада.
<…>
Но, разобравшись в своей рефлексии,
он, наконец,
постиг в человеческих буднях
новый образ мышления —
честолюбивей, заземленней,
политичнее прежнего.
<…>
И он мысленно намечал
размашистую траекторию
бодрствующей своей судьбы.
Перевод Г. Стариковского
Сборник стихов Луизы Глюк хочется цитировать и цитировать, читать целиком. Наверное, это лучшая похвала поэту — и его переводчикам.
Фредерик Смок — поэт очень сдержанный, скупой на внешнее проявление эмоций. Его стихи хочется сравнить с лучшими из рассказов Хемингуэя или Карвера: история, намеренно оставленная без комментария и тем жестче врезающаяся в память. Собственно, эта ассоциация с Хемингуэем напрашивается сразу, едва открываешь “интерпрессовскую” книжку Смока: первым стихотворением идет “Ода Мухаммеду Али”. “Ода…” — своеобразный складень, две половинки которого помечены двумя датами-подзаголовками. Первая часть — фрагмент про 1960 год, когда, выиграв Олимпиаду, Мухаммед Али, вернувшись на родину
… Все еще с золотой медалью на шее, в Луисвилле
забрел он в одну забегаловку, чтобы
перекусить, но ему отказали. Вышвырнули
вон. Тлеющий уголь его сердца
воспламенился в безумии. Он вбежал на Второй
Уличный мост и швырнул медаль
в грязную реку Огайо.
Следующий фрагмент — продолжение той же истории, развертывающееся в 1988 году:
Сына привел я на мост и рассказал ему эту
историю. Знаменитое событие местного разлива.
Молча выслушал он, пристально глядя на
водоворот бурных вод…
… Возможно, теперь
золотая медаль лежит на дне сознания
моего сына, сверкая слабо и отдаленно…
Перевод Р. Дериевой
Главное в этом тексте происходит в зазоре между двумя частями истории — и в сознании читателя. Смок умеет таким образом создать словесную ткань стихотворения, что она оказывается способной очертить объем умолчания — так драпировка говорит о скрытом за нею предмете. Повествуя, казалось бы, о чисто внешних вещах, только о том, что “можно пощупать”, ощутить, зафиксировать в виде картинки, Смок касается глубинно-сущностного. Он не навязывает читателю этого внутреннего смысла вещей, но требует от читателя усилия понимания, так что каждое стихотворение оказывается своего рода приглашением к путешествию в поисках смысла — но тем щедрее награда, ожидающая в конце. Хотя порой наградой будет и вкус горечи, как в стихотворении “Mementomori”:
Там всегда была осень,
в той дряхлой квартире в переулке.
Я курил сигареты на пожарной лестнице,
прислушиваясь к твоим приближающимся
шагам по усыпанному листьями тротуару.
Мы фотографировали уличных котов,
блуждали, рука в руке, по старым верфям,
где было полным-полно живописно
ржавеющих судов. Мы выдвинули кровать
на середину большой комнаты
и плыли в плюшевой темноте.
Жирные ленивые пчелы, пьяные от летнего
нектарного богатства, через окно влетали
и вылетали. Жизнь была тем, чем казалась.
Это стихотворение “срабатывает”, когда после последней строки вспоминаешь его название: потеря, боль аккумулированы здесь в пространстве между “телом” стиха и заголовком, в пространстве не текста, но — личного опыта. И понимаешь, что Смок очень хороший — и, что еще более редко, очень “настоящий” поэт. Поэт, чьи стихи берут начало не в университетских курсах истории литературы, а в прожитой жизни, помноженной на особую внутреннюю организацию автора.
Издатели серии поставили себе цель — познакомить российского читателя с современной американской поэзией. Три книжки, выпущенные “ARS-INTERPRES”, — три несомненных “попадания” в эту цель. Остается надеяться, что будет и продолжение.
Ирина Ковалева
[1] См. ИЛ № 1, 2003 С. 125-127, 129-130.
[2] “Выражать не слово словом, а смысл смыслом” (лат.).
[3] Единственное, против чего хочется возразить, — это против русского написания фамилии Луизы Глюк, предложенного переводчиками: “Глюк” — почтенная немецкая фамилия, а по фамилии “Глик” невозможно представить написание оригинала, и читатель дезориентирован.