Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 3, 2004
Англасахаб. 115 английских, ирландских и американских поэтов. Составление, перевод и комментарии Г. М. Кружкова. Псков, 2002
«Собрания стихов без «переложений»… — неполны, нецельны, не представляют облик поэта в целом», — писал Вячеслав Иванов издателю своих переводов. Его небезосновательное утверждение помогает объяснить, почему Григорий Кружков имя антологии «Англасахаб», похожее на осмысленное, но заклинание, извлек из названия своих поэтических книг, вписанных в круг: «Ласточка» (1980), «Черепаха» (1990), «Бумеранг» (1998). Круг вполне магический, говорящий о судьбе поэта не только каламбурным намеком, требовал осмысленного завершения. В нем не хватало книги переводов.
Когда-то Кружков написал: «Чудесное со мной не происходит…» Это похоже на «чур меня!». Потому что в его книгах (а значит, и в жизни) только чудесное с ним и происходит. Известно, что окончил он Томский университет. А там хранится библиотека Жуковского, «гения перевода», и ее научное описание было предпринято как раз в те годы, когда Кружков изучал в университете физику. И слава Жуковского началась, как известно, с английского перевода — «Сельского кладбища» Грея.
В «Англасахабе» Кружков отмечает собственное начало — перевод стихотворения Эдгара По «Сон» (1970). Но эта пометка говорит немногое. Переводчик по определению должен быть поэтом без истории, пользуясь цветаевской классификацией. Кружков почти сразу очертил свой переводческо-поэтический круг, все эти десятилетия расширявшийся. Только сейчас увиделись его значительность и новизна. Сравните «Англасахаб» с обширными русскими антологиями английской и американской поэзии начала восьмидесятых[1], и вы обнаружите, насколько он расширил наше представление об англоязычной поэзии, с какой сугубо кружковской стороны показал ее. Тут важно, чему он отдавал предпочтение переводя, как переводил-перелагал, как ухитрялся делать своим чужое.
Может быть, еще и поэтому названия его поэтических книг отзываются в переводимых стихах. Вот «Ласточка» из Суинберна:
Ласточка, милая моя сестрица,
Как твое сердце с весною мирится?
А вот «Черепаха» из Джона Гея:
Как Черепаха был я глуп:
Я думал, что она
В любви своей тверда…
И есть еще черепаха у Эдварда Лира, на которой хочется уплыть:
Будь галерою моей,
Увези меня скорей
В ту страну, где нету горя!
Или «Черепаха, внучка черепахи» Эмиля Виктора Рью.
В каких-нибудь, мне не попавшихся на глаза переводах Кружкова, уверен, взлетает и бумеранг его третьей книги стихов. Так же когда-то назвал книгу почти забытый Марк Тарловский, живший в более страшные времена, чем наши, и говоривший о своем бумеранге: «Твой образ, палочка-убийца, / Я принял, ветреница, в дар».
Поэт, занимающийся переводами, только и делает что ищет свое в чужом. В этом занятии есть нечто актерское. Владимир Соколов по другому, сугубо лирическому поводу сокрушался: «Быть единственным, а написать / Совершенно другого поэта».
Переводящий поэт только и делает, что пишет совершенно других поэтов. Кружков, с которым происходит как бы обратное тому, о чем говорил Соколов, нашел в переводах, в этом бесконечном переодевании и смене масок, что-то глубоко органичное для себя. Настолько, что в одном из стихотворений «на полях переводов» задается вопросом: «Кто же я?» —
Или кукушка я
наоборот —
Чадолюбивая —
иль, того пуще,
Тот бедолага,
кого серафим
На перепутии
утром не встретил?
В «Англасахабе» несколько сюжетов. Один из них — игра, поэтическое представление. Это не только излюбленная им поэзия нонсенса. Но и многие другие стихи, начиная с раннего английского Возрождения, где, по определению самого Кружкова, встречается «своего рода постмодернизм», и заканчивая ироникой нынешних американских поэтов. Вот эта-то «постмодернистская» (все же в кавычках!) составляющая, ироническая театральность, усиленная еще и тем, что язык перевода поэтов доблейковской эпохи разговорно осовременен, делает их звучание не только живым, но и остро занимательным.
Поэт и начинает свою антологию с пародийной «Книги воробышка Фила», за которой не только «воробышек» Катулла, но и церковная служба… У каждой эпохи свои интересы. Юнг увлекал русских поэтов в пору расцвета духовной оды, Байрон — в романтические десятилетия, По — в Серебряном веке… Наши времена были не всеяднее прочих, но их разъедающее недоверие к высокому, к опошленному пафосу сделало иронию из сатирического средства вполне лирическим.
С особым увлечением и блеском Кружков переводит Эдварда Лира и Льюиса Кэрролла, их предтеч и последователей, выбирая из многовековой английской поэзии то, что помогает выстроить этот сюжет подробней. В нем и звучащие с сакральной мощью, оглядывающиеся на псалмодическую традицию восклицания британского юродивого в «Ликованиях, или Песнях из Бедлама» Кристофера Смарта, и «Новая песня с новыми сравнениями», живущая театральной энергией автора «Оперы нищих» Джона Гея, и пародийная баллада Кэлверли, и другие стихи, которые объединяет только поэтическая раскованность, игровое начало. Этот сюжет в «Англасахаб» перешел из «Книги NОNонсенса» (2000) Григория Кружкова, где игровое начало выражено резче, связано с фольклором. Английским детским фольклором были увлечены все его литературные предшественники в этом — и Чуковский, и Хармс, и Маршак.
Но «поэзия нонсенса» в интерпретации Кружкова — поэзия нашей постмодернистской эпохи, хотя сам он отнюдь не постмодернист. Здесь Кружков не просто изобретательный переводчик и не только изысканный остроумец, но прежде всего поэт. Многие из его переводов кажутся стихами, написанными по-русски. Вот «Дядя Арли» Лира:
Так он умер, дядя Арли,
С голубым сачком из марли,
Где обрыв над бездной крут;
Там его и закопали
И на камне написали,
Что ему ботинки жали,
Но теперь уже не жмут.
Или «Баллада журналистская» Честертона:
Средь вечных льдов, где царствует Борей,
И в сумерках саванн, под вой шакала,
На островах тропических морей
Среди скучающего персонала…
Цитировать можно многое, выхватывая из желто-зеленого нарядного тома почти наугад, и всегда будет жаль обрывать цитаты.
Перевод поэмы Кэрролла «Охота на Снарка» демонстрирует не только изощренность и остроумие переводчика, но и его поэтическую смелость в «бореньях с трудностями». Кружков владеет всеми оттенками иронии — от грубоватой насмешки до тончайшей пародийности. Его чувство юмора на страницах «Англасахаба» звучит так изысканно, что никак не противоречит следующему сюжету книги — лирическому. Лирика в антологии связана не только с Йейтсом и Серебряным веком, которым Кружков отдал дань и в других работах, о которых так занимательно писал в «Ностальгии обелисков» (2001). Эта лирика чужда прямой исповедальности. Поэт не желает признаться, что чем-то похож на героя воссозданного им по-русски стихотворения Стиви Смит, героя, который «розыгрыши обожал смертельно»:
Его могила не угомонила,
Лежал, чудила, и свое тянул:
Я вам кричал, а вы не понимали —
Я не махал рукою, а тонул…
Всю жизнь я лишь пытался докричаться
И не махал рукою, а тонул.
Но, видимо, ближе всего Кружкову афористичное замечание Йейтса: «Гражданственный поэт морочит ближних, / Сентиментальный лирик — сам себя, / Искусство же есть видение мира…» Поэтому главное для него в пристальном вглядывании в мир глазами переводимых поэтов. И тут нужна собственная зоркость. Без нее вряд ли его переводы были бы столь живописно-пластичны и он сумел бы сказать о парусах — «паруса вспухали», или о морской ряби — «На спинах волн рисуя тень скелета», или о знойном дне — «В сизых сумерках дня…».
Восхищает и диапазон поэтического дыхания Григория Кружкова, не только одинаково естественного и наполненного энергией в короткой и длинной строке, но и в больших строфических периодах, непростых синтаксически. Его одинаково мастерское владение и сонетом, и свободным стихом.
Как интонационно и ритмически завораживает его балладный «О Капитан, мой Капитан» Уитмена:
О Капитан, мой Капитан, корабль доплыл до цели,
Шторма и рифы — позади, мы все преодолели.
А ведь некогда это стихотворение, и очень неплохо, перевел Чуковский!
Третий сюжет книги — филологический — присутствует в двух других как намек на труды и репетиции артиста, оставляемые за кулисами. Следуя ему, Кружков не сосредотачивает внимания на хрестоматийных текстах и на обязательных именах, в антологии нет, например, не только Чосера, с которого принято начинать, или Бернса и Макферсона… Отсутствуют увлекавшие Жуковского Томас Грей и Вальтер Скотт, Роберт Саути и Томас Кемпбелл… Зато довольно подробно представлен XVI век с Генрихом VIII, Елизаветой I и Марией Стюарт… Автор «Англасахаба» ведет нас по собственным маршрутам, показывая не только классическое, но и малоизвестное, забавное, подмеченное только им. А на известное заставляет взглянуть своими глазами. Помогают этому и его справки об авторах ненавязчивые объяснения и толкования, — выверенные эссе в несколько абзацев, которые разворачиваются в большую портретную галерею. Стремясь вдохнуть новую жизнь в давние стихи, Кружков сохраняет чувство меры, не увлекаясь ни осовремениванием лексики, ни игрой архаизмами. Вот он переводит сонет Спенсера из цикла «Amoretti», явно навеянный если не ХС, то CCXXVII сонетом Петрарки:
Прекрасны, как заря, ее ланиты,
Когда Амура свет на них зажжен;
И локон милый, ветерком развитый,
Когда, как жизнь моя, трепещет он…
Во всем переводе только один славянизм «ланиты», уместно заставляющий вспомнить тютчевское «по младенческим ланитам / Катились капли огневые», дает достаточный и убедительный колорит английского XVI века. Насколько он убедителен и органичен, показывает сравнение с почти неизвестными читателю русскими переводами XVIII века из Петрарки, кстати, видимо, восходящими, как и подражание Спенсера, не к оригиналу, а к французскому переводу. Вот строки перевода Н. А. Львова (1774):
Ее власы тогда приятно развивали,
Зефир, играя, их прекрасно завивал…
А вот перевод И. И. Виноградова, где перекличка с сонетом Спенсера заметней (1792):
Зефиры нежныя ея власы взвевали,
И завивали их из тысячи кудрей;
Нежнейши из очей блистанья истекали,
Из сих, жалеющих и взгляда уж очей…
Это сравнение показывает чутье переводчика, не имитирующего наш одический век, но использующего его стилистику, чтобы передать соотносимый с ним поэтический век Спенсера.
В переводах Кружкова главенствует не буквалистская, но поэтическая точность. Он переводит именно на сегодняшний русский язык, правда, помнящий и о своем вчерашнем дне. Поэтому Александр Поуп, излюбленный нашим XVIII веком, не выскакивая из своего времени, звучит у него с современной лихостью:
Я видел истинное диво —
Умри от зависти, фантаст! —
Есть женщина: она красива,
Умна, но дружбы не предаст.
Сравнивая иные переводы Кружкова с предшествующими, особенно с теми, что выполнены крупнейшими русскими поэтами, начинаешь яснее видеть и кружковские методы и его достоинства. Несмотря на всю осторожность в соблюдении «невидимых переводческих границ», он их в необходимых случаях смело нарушает, поскольку есть стихи, переводимые вновь и вновь.
Сонет Уолтера Рэли «Сыну» когда-то перевел Пастернак. Новый перевод Кружкова и точен, и артистичен, в нем он находит некий эквивалент английскому аллитерационному звучанию «thewood, theweede, thewagg» — «ствол, стебель, сорванец», прорисовывая сюжет с легкостью, которой нет в лирически напряженном косноязычии Пастернака. Но главная, может быть, разница двух переводов — в иронии: у Пастернака мрачноватой и обращенной не только к сыну, но и к самому себе (впервые его перевод опубликован в 1940 г.), а у Кружкова раскованной, не без остроумной нравоучительности — «учти, мой друг». Перевод Кружкова открывает сонет с несколько другой точки зрения, более близкой к оригиналу, но нисколько не отменяющей пастернаковского перевода. Да и бессмысленно было бы ставить перед собой такую цель. Тот глубинный трагизм, который звучит у Пастернака и который так выразительно выявлен Шостаковичем, написавшим на его перевод сонета Рэли музыку («Шесть песен для баса на стихи английских поэтов»), подтверждает лишь то, что поэтический перевод — одна из форм существования поэта и лишь затем филологическая работа просветителя. По крайней мере, в русской поэзии.
Филологический сюжет проявился и в композиции книги, где естественному хронологическому принципу подчиняются три раздела, где за собственно английской поэзией представлены англо-ирландские поэты, предваряемые древнеирландской монастырской поэзией. О древнеирландской поэзии мы раньше знали лишь по балладам и преимущественно прозаическим сагам. Монастырская поэзия — другое, здесь Кружков представляет читателю редкостные образцы из предыстории ирландской лирики, начинающейся для нас с Томаса Мура. А его «Ирландские мелодии», широко отзывавшиеся в русской поэзии XIX века, хронологически подводят к излюбленному Кружковым Йейтсу, продолжаются любопытной, но скромной лирикой Джойса и поэзией уже иных поколений.
Кружков по-своему выстраивает ирландскую традицию. В Йейтсе ему слышатся дальние отклики узорчато-наивной монастырской поэзии, в Шеймусе Хини он отыскивает связь с Йейтсом, при всем их различии. Читателю «Англасахаба» эти окликания сквозь века и даже языки передает лишь кружковская интонация, в этом разделе не такая задиристая. И это требует объяснений, в которые Кружков с увлечением пускается, но уже в других сочинениях. Почему в его книге филологической прозы «Ностальгия обелисков» разговор об английской поэзии идет в связи с русской? Да только так и можно что-то объяснить в деле, которым он занят, — в воссоздании одной поэзии не просто другим языком, но и, неизбежно, другой поэзией. А как подготовленный физик-теоретик, Кружков в литературных материях, на тех высотах, где реально ирреальное и наоборот, замечает, что лирические энергии взаимодействуют по законам физики. Поскольку тут действуют фундаментальные законы мироздания, как утверждается в эссе «Квантовая механика и перевод». И об этом он умеет говорить с поэтической заразительностью, расширяя не столько приемы филологического анализа, сколько образный арсенал литературоведческой эссеистики.
Главная фигура в ирландском разделе — Уильям Батлер Йейтс, который представлен выборочно, очерчен резко. Хотя приходится признать, что очарование Йейтса с его живописной экзотикой и прихотливостью непросто дается русскому стиху. Особенно выразительна его «Византия» (стихотворение «Плаванье в Византию», также переведенное Кружковым, в «Англасахаб» не включено), толкнувшая переводчика на небезуспешные поиски родства и пересечений Йейтса и Мандельштама:
Плывет передо мною чья-то тень,
Скорей подобье, чем простая тень,
Ведь может и мертвец распутать свой
Свивальник гробовой;
Ведь может и сухой, сгоревший рот
Прошелестеть в ответ…
Труднее всего в переводе передать характер лиризма, тот тончайший нерв, проявляющийся не только в мелодике стиха, но и в оттенках смысла, несущего эту мелодику. Нам по нескольким строчкам на слух внятна разница романсовости, скажем, у Аполлона Григорьева и Фета, у Блока и Есенина. Но как уловить индивидуальности многих поэтов в переводе одного, даже самого изощренного? Почти невозможно. Но и здесь, в этой непереводимости априори, Кружков находит бреши и добивается многого. Переходя от Йейтса к Хини, он осознанно ищет в них общее, но синтаксис, просодия меняются, становятся резче, слышатся другие звуки: «Корябнул слух и канул прочь / Охрипший этот альт». Следуя за Хини, переводчик не боится «корябнуть слух» почти рискованным «пламя вспышки-блиц, / Что сваривает навсегда…» или «рвущийся натяг печали»…
Конечно, ирландская линия в «Англасахабе» намечена пунктирно, но заключающие этот раздел стихи ирландских поэтов, живущих в США, естественно подводят читателя к американской поэзии. Она представлена в книге еще своевольней, и, может быть, потому, что последние десятилетия усиленно переводилась многими. Здесь есть Фрост, но нет Сэндберга, есть Уилбер и Эшбери, но нет Лоуэлла, нет многих. Так, видимо, складывалось. Потому что в американской поэзии у Кружкова сюжетов и пристрастий меньше. Им впервые по-русски издана книга стихов Уоллеса Стивенса, названная переводчиком «Тринадцать способов нарисовать дрозда». Лаконизм и графическая выразительность, внутренняя сосредоточенность переданы с лирическим напором и отточенностью. Кружкову близок этот сопровождаемый мыслью лиризм не нараспашку:
А за последним «нет» приходит «да»,
И мир висит на этом волоске,
«Нет» — это ночь, «да» — это ясный день,
Пускай отвергнутое соскользнет
За водопад заката…
Мир висит на волоске некоей поэтической мысли, которая не прерывается и в ином языке только потому, что поэт-переводчик становится не только интерпретатором, но и соратником переводимого поэта. Он начинает раздумывать о его жизни, он пытается хотя бы отчасти ее пережить. Поэтому раздумья о герое переводческого, поневоле романного сюжета превращаются в собственные стихи, и Кружков рисует профиль поэта в своем стихотворении «Уоллес Стивенс, или О назначении поэта на должность вице-президента страховой компании», видя страховую компанию, в которой его поэт занял пост, компанией поэтической:
Вот такая компания. Назовите ее
Компанией страхования жизни — почему бы и нет?
…Компания славная: Гёте, принцесса Бадрульбадур
и г-н Стивенс. Гарантии на случай пожара, войны
и светопреломления. Ничего страшного нет.
Ибо в каждой крупице инея уже навсегда
мыслит глазной хрусталик…
Не только Стивенс представлен в антологии лишь частью переведенного, но и Джойс, чьи два сборника Кружков перевел полностью, и конечно Йейтс, и Лир, и Киплинг, и другие поэты. Составляя книгу, он следовал ее законам, проведя читателя по пяти векам, по двум, по меньшей мере, континентам, по Англии с Шотландией и отчасти с Ирландией, по Америке, очертив пространство и время русским стихом.
И читая «Англасахаб», да и другие его книги, начинаешь ощущать себя не столько в чужих англоязычных краях, сколько в «волшебном краю» стихов, где-то «на берегах реки Увы», «на великом вселенском ветру». Расположен этот вполне романтический край в пограничье, меж двух языковых стихий. Там все время перед поэтом «На меже лежит камень, на нем — коряво — / Буквы: влево поедешь, приедешь вправо». Но куда бы ни отправлялся поэт, его возвращение к самому себе неизбежно. В этом главный смысл очерченного круга, из которого выглянуло занимательное имя — «Англасахаб». Этот магический круг становится и спасительным в разноязыком мире для тех, кто верит в его мистическую силу, то есть для безумцев, поэтов и примкнувших к ним читателям стихов.
Борис Романов
[1] «Английская поэзия в русских переводах (ХIV — XIX века)» (М., 1980), «Английская поэзия в русских переводах. XX век» (М., 1984), «Американская поэзия в русских переводах (XIX — XX века)» (М., 1983).