Стихи участников фестиваля. Вступление Е. Бунимовича
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 2, 2004
Осенью 2003 в Москве уже в третий раз прошел международный фестиваль — биеннале поэтов: десятки (если не сотни) акций, вечеров, встреч, презентаций книг, чтений, выступлений, дискуссий, круглых столов и обсуждений с непременной уже водкой “Стихотворной”.
Москва — одна из признанных мировых поэтических столиц. Здесь каждый день в каком-нибудь из литературных клубов, центров, салонов непременно и, я бы даже сказал, неизбежно звучат стихи. Поэзия — дело одинокое, и все же поэтам (да и читателям), помимо контакта через публикации в книгах, журналах, альманахах, антологиях, а теперь и в Интернете, необходимо еще и иное, непосредственное общение.Вот эта потребность и собирает на московских международных поэтических фестивалях поэтов из разных стран, говорящих и пишущих на разных языках. Однако простодушные наши средства массовой информации воспринимают и представляют московские фестивали поэтов как некое состязание, турнир, этакий чемпионат мира по стихам. Да какой уж тут чемпионат, если каждый поэт не просто чемпион мира, но и председатель земного шара — по определению.
Сейчас самое глубокое и серьезное отношение к поэзии, наиболее ощутимая сила поэтического слова и реакция на него проявляется в тех языковых пространствах, где существует культурная или иная угроза языку, где национальная языковая группа чувствует необходимость защиты и развития культурного и языкового своеобразия. Тут поэзия социально востребована, и поэзия воспринимается как эшелонированная оборона национальной самобытности, как гарантия развития живого языка и культуры, и даже далекие от поэзии люди ощущают, что такая защита надежней политических деклараций. Такое восприятие поэзии мы наблюдаем во Фландрии, Квебеке, Каталонии и т. д. Этот поэтический антиглобализм — одна из точек роста и развития современной поэзии. И нынешний фестиваль, прошедший под девизом “Смещение пространства”, пригласил именно фламандских, квебекских и других поэтов, находящихся в подобной ситуации.
“Смещение пространства” заметно сегодня и в “поэтической глобализации”, явленной нам, например, прилетевшим на фестиваль из Лондона китайским поэтом Ян Лянем, родившимся в Швейцарии гражданином Новой Зеландии, выступившим совместно с Д. А. Приговым в поэтическом перформансе на церемонии открытия Франкфуртской книжной ярмарки 2002 года, когда почетным гостем этой ярмарки была Литва.
Другой вопрос — считываются ли при этом метафизические, а не только социальные (не суть важно — глобалистские или антиглобалистские) смыслы поэтического текста?
Поэзия непереводима. Это тоже — по определению. Но, пожалуй, именно на таких встречах, на международных поэтических фестивалях возникает область подлинного межъязыкового напряжения, взаимного интереса к поэтическим текстам на разных языках и объединенное в диалоге проникновение в них, область интернационального по сути поиска поэзии в поэзии, а не просто особенностей национального языка.
Поэзия непереводима. Однако на фестивально-глобалистской волне появляется и поэзия, которая, напротив, абсолютно переводима. Текст может быть написан по-русски, по-чувашски, по-польски или по-монгольски, но он уже сразу написан так, что переводим без видимых потерь на английский, французский, испанский, любой. Это стиховое эсперанто, пребывая в любопытном поиске каких-то базовых, корневых, самых главных слов, все же пугает меня, привыкшего обнаруживать изгибы и извивы именно в своем родном языке.
Впрочем, все это лишь некоторые попутные соображения. Фестиваль завершен, и в то же время не завершен, пока не явлен текст.
Представляем на страницах журнала стихи нескольких участников фестиваля “Биеннале поэтов в Москве — 2003”[1].
Евгений Бунимович
Мириам Ван хее
***
ребра – самая красивая часть
скелета, представляются
крылья или нечто вроде
гармони где жизнь в- и вы-ходит
лучше всего их видно
у изголодавшихся или в общей могиле
это борозды на песке
когда море отступает после прилива
это оставшиеся от деревьев
ломкие ветки когда их
на открытых грузовиках
увозят
Перевод с нидерландского Дмитрия Сильвестрова[2]
МЕИР ВИЗЕЛЬТИР
МЕЛКИЙ СКОТ
Верхом на козлах и козах
(и даже на кочетах и квочках)
мы войдем в город, бывший некогда нашим,
(так легки, что и мелкий скот
без труда понесет нас),
проследуем по странным улицам
вдоль покинутых зданий, где мы прежде предавались
в подъездах силе и сласти поцелуев.
Давно исчезнувшие кофейни
мелькнут нам навстречу пирожными,
которые уже не испекутся,
но дух их все медлит истаять.
По обыденным площадям
и по регулярным паркам
с автоматической поливкой
проследует наша смехотворная процессия,
оскорбляя хороший вкус
да и чувство справедливости
других поколений.
Перевод с иврита Гали-Даны Зингер [3]
Франк Де Критс
Бездомный
Со своим домом и имуществом на спине
шел он по городу — ему нужен был мир и покой.
В нескончаемом лабиринте метро он нашел их.
Сперва разостлал он опавшие листья,
потом обернул пластиковыми мешками руки и ноги,
оставив свободными кисти рук, чтоб держать флейту. Затем
лег на картонной подстилке, насовав газет под пальто,
чтоб не замерзнуть. “Люкс”, —
говорили приятели. Еще одну картонную упаковку
он положил на себя; теперь, сладко вытянувшись,
можно было мечтать о “nuit chambertain”, и “chasse spleen”, и
юной красавице с серьгами в ушах. Рай
в норе наслаждений.
Перевод с фламандского Дмитрия Сильвестрова [4]
Сибила Петлевски
НАТЮРМОРТ
Как яблоки Мертвого моря,
Прах горек…
Джордж Гордон Байрон
Законы природы действительно существуют. Ньютон
Прав: яблоко падает наземь. И горек вкус праха.
О яблоко ока отцовского, полное страха
И едкого дыма. Сожженный дотла небосклон
Над заревом Мертвого моря. Я пью, как вино,
Горючие волны, я в память вхожу, как в пучину,
Я тралом обшарю все это огромное дно:
Не бойся, отец, я тебя никогда не покину.
Поверь мне, я вырасту снова. Я буду сильней.
Я больше не стану, как темное древо Содома,
Сгибаться под грузом отравных плодов и ветвей.
Да будет мне каждое утро светло и знакомо,
Как белая роза, которую ты мне на стол
Рождественской ночью тайком положил — и ушел.
Перевод с английского и хорватского Григорий Кружкова[5]
ЖАН-ЭРИК РИОПЕЛЬ
ЗИМНИЙ ВЕЧЕР
твои волосы под снегом
расцелованы стальными вихрями
ночь выходит из тени
и поднимает крик
сирена запевшая у самого моего уха
со всех ног небоскреб
пересекает город
так что тот
трещит по швам
улицы зияют ямами
и мигалки вонзаются с крыш полицейских авто
в разбитые бамперы и выбитые стекла
полый отблеск скользит по твоим глазам как по льду
и переходит на стены крыши и контуры труб
снегоуборочные машины сдувают снег с твоих губ
Перевод с французского Михаила Яснова[6]
ЭДВАРД ФОСТЕР
САТУРН*
Леонарду Шварцу
Вода широкой протоки темна.
И дна, поросшего тиной, невидно.
Я кажусь себе веткой, отраженной на этой воде.
Я вижу пальцы Твои, склонившие меня над водой.
Твоя рука пуста как небо мое.
Мы способны дарить, не обладая ничем,
но рука, удерживающая меня,
принадлежит только мне.
Это не подвластно уму,
это — лишь солнцем залитые небеса.
(Которых мне никогда не забрать домой;
и в сосновом лесу пляшет солнечный луч
на морозе.)
Полыхает янтарь, и я начинаю хотеть невозможного.
(Его рука движется солнцу вослед,
Словно под покровами простыней.
Сиянье его – в холоде и восторге:
И мы видим друг друга.)
(Тебе — все нескладные слова Твои,
а остальное — нам.
Ты в пустоте, не досягаемой для меня.
Рука, тянется к рубахе Твоей, и ощущает ткань:
чувства не выбирают, говорит Он.)
Ничего не зная — не почувствуешь ничего:
говорю я, хотя знаю, что я не прав.
Небо — Твое, и в небе Твоем
солнце начинает гореть опять.
Ты одинок.
Никто тебя не зовет,
Хотя ты даришь нам урожай.
Мне кажется, что это вижу лишь я,
твою простертую ладонь в небесах.
Отец, стоя под рубашкой твоей, что я увижу сейчас?
* Сатурн, упоминаемый в этом стихотворении, взят не с картины Гойи; здесь он царь урожая — мудрый, любвеобильный, ему посвящен праздник 17 декабря, который отмечает собой конец года и в честь которого, согласно легенде, Актеон был рожден вновь. (Прим. перев.)
Перевод с английского Вадима Месяца[7]