1910-1915
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2004
“Во всех книжных магазинах Империи…”
Продолжая знакомить читателей с одним из дальних предшественников “ИЛ” — журналом “Вестник иностранной литературы”, мы подошли к последнему периоду его существования (1910-1916), хотя, казалось, мало что предвещало скорый конец этого издания. Журнал, по мнению редакции, успел “в достаточной степени определить свое направление” и доказать, что “отвечает потребностям и запросам русской читающей публики”. Он выходил стабильно, и подписка на него действительно принималась “во всех книжных магазинах Империи”, как гласило специальное уведомление. Подводя итоги первого десятилетия XX века, редакция писала:
“Вестник иностранной литературы” по разнообразию и богатству содержания превосходит другие журналы, т. к., не будучи связан ни политической программой, ни обязательными контрактами с иностранными писателями, печатает на своих страницах лишь то, что действительно представляет литературно-художественный интерес и служит в то же время показателем общественной и умственной жизни Западной Европы, связанной с нами общностью культурных стремлений.
Судя по такому “автоопределению”, создатели журнала превыше всего ставили “солидность” и нейтральность собственных позиций. Профиль издания характеризовало также его неучастие в бушевавших вокруг политических, общественных и эстетических сражениях. Достоинство журнала — довольно широкий охват зарубежных авторов (Джозеф Конрад и Карл Ларсен, Эса де Кейрош и Бласко Ибаньес, Эдгар По и Элиза Ожешко, Сельма Лагерлёф и Герхарт Гауптман). Его недостатки — невысокий уровень некоторых переводов, но главное (обратная сторона нейтральности) — отсутствие собственной литературно-критической линии, отсутствие “штатных” критиков и обозревателей, а следовательно, и принципиально значимых — “резонансных” — статей по той или иной тематике.
Журнал, как уже было сказано, последовательно выполнял ознакомительные функции, и только, чем отличался от прочих толстых журналов “обычного русского типа”. Иными словами, читая “Вестник”, трудно было составить представление о процессах, которые стремительно развивались в России, понять, что страна находится на пороге величайших и трагических перемен. Во многом поэтому “Вестник” не слишком страдал от цензуры, ставшей после событий 1905 года настоящим бичом для российской прессы (в ту эпоху никого не удивляли белые пятна на страницах газет и журналов — след цензурных ножниц). Естественно, совсем избежать неприятностей не сумел даже этот весьма умеренный и осторожный журнал. В № 12 за 1914 год читатели “Вестника” среди рекламных объявлений нашли и такой текст, помещенный в узорную рамочку:
19 декабря редактор ежемесячного журнала “Вестник Иностранной Литературы” ст. сов. С. А. Рехтзамер в окружном суде без участия присяжных заседателей привлекался к ответственности по 74 ст. улож. о наказ. за кощунство. Подсудимому вменялось в вину напечатание в редактируемом им журнале пересказа небезызвестного романа современного польского писателя Даниловского: “Мария Магдалина”, в котором было усмотрено кощунство. Дело слушалось при закрытых дверях. С. А. Рехтзамер признан виновным и приговором суда, произнесенным при открытых дверях, приговорен к аресту на один месяц. Защитник обвиняемого прис. пов. П. Н. Переверзев подает апелляционную жалобу.
Но то были уже другие времена. Шла мировая война. 25-летний юбилей журнала пришлось отмечать в обстановке, когда об “общности культурных стремлений” народов Европы говорить стало неуместно. Теперь “Вестник” из номера в номер печатал “Иллюстрированную историю Великой европейской войны”, и этой истории, по мнению редакции, надлежало стать “настольной книгой каждого русского человека”, а среди рубрик выделялись “Военная хроника” и “Военные новости и мелочи”. Естественно, ежемесячный журнал не мог соперничать с ежедневными изданиями в освещении хода боевых действий и прочих актуальных событий,
к которым с такой жадностью, с таким душевным трепетом прислушивается вся великая Россия, как один человек… Но волей-неволей нам приходится довольствоваться скромной ролью летописца, сообщать о фактах, совершившихся за неделю, за две до того, когда книжка “Вестника” очутится в руках читателя. Две недели в нынешнее время, когда самые оглушительные события следуют друг за другом непрерывной вереницей, срок очень большой. Наша работа была бы почти бесполезна, если бы нас не утешала мысль, что, описывая минувшие события, мы можем отнестись с большей вдумчивостью, можем глубже проанализировать их, чем это делается в газетах…
Отметим, что мировая война заставила редакцию журнала нарушить обет нейтральности. Характер комментариев и выбор материалов из зарубежной прессы не оставляют сомнений: “Вестник” примкнул к “патриотическому” лагерю и в пику “пораженцам” помогал — порой почти с карикатурным пафосом — создавать образ врага — Германии. Ненавистью к немцам пропитаны даже объявления о планах журнала:
…В. И. Л. не упускает из виду основной своей задачи в сфере новейшей беллетристики. При этом редакция никоим образом не намерена следовать примеру немцев, решивших не переводить произведения английских, французских и русских авторов, а наоборот, — исходя из той точки зрения, что знание врага есть первое условие для победы над ним, — предлагает своим читателям все, что так или иначе может дать ключ к пониманию психологии культурных варваров-немцев, что позволяет проникнуть глубже в дух германизма и прусского юнкерства, накинувшего на весь цивилизованный мир мертвую петлю милитаризма. Предлагаемый читателям В. И. Л. роман “Соль земли” Рудольфа Штраца является одним из наиболее ярких образцов духа юнкерства и исключительной заносчивости, царивших в Германии накануне войны.
При этом не стоит забывать, что “Вестник иностранной литературы” был и оставался журналом коммерческим, то есть не столько направлял и воспитывал своего читателя, сколько старался отвечать его запросам и заботился о том, чтобы подписчикам можно было еще и “приятно отдохнуть на чем-нибудь, что ни с какой стороны не соприкасается ни с современными событиями, ни с современными заботами, и укрыться под сень творчества человеческого гения, чтобы дать отзвучать в нашей душе всей шкале человеческих чувствований”. Тем не менее война ставила неодолимые препятствия перед изданиями подобного толка. Все чаще “Вестник” извинялся за длительные перерывы в выпуске номеров, уведомлял о выходе сдвоенных книжек или о повышении цены на подписку. Причины: “недостаток бумаги”, “непомерное увеличение сметы расходов”, “разные независящие от издательства технические осложнения” и т. д. К тому же “секретарь редакции и некоторые из сотрудников должны были сменить перо на более современное оружие”. “Вестник” объявил подписку на 1916 год, но надежды на “восстановление правильной жизни журнала” не оправдались. Издание прекратило свое существование. Почти двенадцать лет спустя, в 1928 году, начал выходить новый “Вестник иностранной литературы”, но теперь редакция его находилась в Москве, и он стал органом Международного бюро революционной литературы (МБРЛ).
Надеемся, что публикуемые ниже материалы, которые мы разделили на две части — “до” и “после” начала Первой мировой войны, — донесут до наших читателей нечто большее, чем голую информацию и колорит далекой эпохи, что они помогут освежить взгляд на замутненные временем события и подскажут исторические параллели.
ЛИТЕРАТУРА И ИСКУССТВО
Присуждение Нобелевской премии
Шведским миллионером и изобретателем динамита Нобелем, умершим в Канне в 1901 году, был оставлен специальный капитал, на проценты с которого ежегодно выдаются премии: в Стокгольме, за наилучшие заслуги в области физики, химии и медицины, а также наиболее выдающемуся литератору, без различия национальностей; а в Христиании особый комитет во главе с председателем стортинга присуждает так называемую премию мира — за труды по упрочению вечного мира.
Каждая премия равняется двумстам тысячам франков, то есть приблизительно семидесяти пяти тысячам рублей, и вручается на торжественном акте лично королем, а теперь, после разрыва унии, королями Швеции и Норвегии…
Мы не станем здесь касаться заслуг тех или других ученых, которые за эти годы были удостоены Нобелевской премии, так как это слишком отдалило бы нас от избранной нами темы… Правильно или нет присуждает эти премии комитет — судить не беремся. Во всяком случае в компетентных кругах до сих пор как будто протеста не раздавалось.
Несколько иначе зато обстоит дело с присуждением литературной премии. Правда, за границей сейчас нет писателя, который имел бы такое значение, какое в свое время имели Гёте, Диккенс, Гюго; тем не менее в европейской литературе немало имен, пользующихся мировой известностью, безусловно талантливых, может быть, даже гениальных — говорим “может быть”, потому что гениальность очень часто признается лишь последующими поколениями.
Между тем, как это ни странно, премии по литературе все время присуждаются (за исключением двух-трех случаев) таким именам, которые невольно заставляют задумываться, чем руководился комитет.
Возьмем в виде примера Францию. Уж тут ли нет имен, которые пользуются известностью во всех пяти частях света? Нобелевская премия была дважды присуждена французским писателям. Но каким?.. Сюлли-Прюдому и Фредерику Мистралю.
Имя Сюлли-Прюдома, поэта, скончавшегося года два тому назад, более или менее знакомо многим, хотя бы понаслышке. Его лирические стихотворения с философским уклоном в свое время читались, но теперь понемногу забываются. Во всяком случае Сюлли-Прюдом никогда, даже в пору расцвета своего поэтического таланта, не считался чем-нибудь выдающимся, и такой его современник, как Хозе Мария Гередиа, превосходил его красотою и звучностью стиха. О других поэтах, как Верлен и пр., мы не упоминаем, так как, принадлежа к другой школе, они не подлежат сравнению с парнасцем Сюлли-Прюдомом. Несмотря на это Сюлли-Прюдом получил одним из первых премию Нобеля.
Вскоре после него та же премия была присуждена Фредерику Мистралю. Если первого поэта большинство образованных людей знают хотя бы понаслышке, то Мистраль для многих — совершенно чуждое имя.
Это тем более понятно, что Мистраль пишет стихи на южном, провансальском наречии, которое и для французов-то неудобочитаемо. Если даже знать это наречие, то и тогда стихи Мистраля не произведут особого впечатления, потому что для того, чтобы в полной мере наслаждаться красотою стиха, нужно не только знать язык, но проникнуться духом его… Каким образом холодные шведы прониклись солнечной поэзией провансальского старца, остается загадкой, и искренность их в данном случае ставится под большое сомнение.
В нынешнем году Нобелевская премия присуждена немецкому писателю Паулю Гейзе. Это тоже писатель не из тех, к голосу кого прислушивался бы кто-нибудь теперь. За П. Гейзе длинный литературный путь, но он еще не почил на лаврах и изредка продолжает печататься; но вещи его если и пользуются успехом, то этот успех является лишь данью за прошлое…
В настоящее время, однако, большинство произведений Гейзе устарело. Так больше не пишут. Раскройте любую его новеллу, и через несколько страниц вас начнет угнетать скука. Для XX века это слишком наивно.
В 1910 году Гейзе исполнилось 80 лет, и в конце этого же года ему присудили Нобелевскую премию. Мистраль удостоился ее тоже в год своего 80-летнего юбилея. Сюлли-Прюдом в свою очередь получил ее на склоне лет, года за два до смерти. Скончавшемуся русскому гению Л. Н. Толстому она была предложена тоже после того, как он перевалил за девятый десяток. Только Сельма Лагерлёф и Киплинг были удостоены премиями после полувекового периода жизни.
Это совпадение раскрывает нам до известной степени, чем руководится комитет при назначении премий за литературную деятельность. Он просто сличает год рождения наиболее известных писателей и самому старому присуждает премию, так сказать, за дожитие. Но этого ли хотел завещатель? Неужели благородный и щедрый Нобель хотел разыграть собою льва из басни Крылова, который прислал целый воз орехов белке в награду за ее усердную службу, когда у нее не осталось уже ни одного зуба во рту?
1912 г., № 3
Что читают женщины?
Что читали и что читают теперь наши дамы и девицы — это вопрос, на который не так уж просто ответить. В старину представительницы прекрасного пола вполне удовлетворялись сантиментальными романами; в пятнадцатилетнем возрасте романы эти прочитывались тайком от взрослых, в восемнадцатилетнем — с их разрешения, и душевный покой девственного сердца ничем не нарушался. Большею частью это были самые шаблонные любовные романы с неизменно благополучным концом, последнее и являлось необходимым условием для их успеха. В те далекие времена роман пользовался исключительным успехом в дамском обществе, но он нимало не был похож на современный роман; с ним в руках приятно было посидеть и отдохнуть вечером после дня, полного разных хозяйственных забот и хлопот, помечтать, а иногда… и заснуть…
Читательницы не требовали от романа ни сложной фабулы, ни изображения психологии героев, ни защиты идеи женского равноправия — в то время ни о каких правах им и в голову не приходило, и они хорошо помнили только о своих обязанностях! Немецкие женщины плакали тогда над романами Онэ, и судьба героев Вернера и Марлитта вызывала в их сердцах самое горячее сочувствие…
Исподволь и незаметно менялись вкусы женщины; понемногу хозяйство и дети отступали на задний план… Тут впервые становится интересным вопрос: куда читательницы пойдут в своих исканиях и каким кумирам суждено занять места старых излюбленных авторов?
Пользуясь данными, собранными за много лет двумя большими книжными фирмами Берлина, мы можем теперь говорить с уверенностью о том, куда склонились литературные вкусы немецких читательниц.
Так называемой специальной дамской литературы сейчас вовсе не имеется — в настоящее время женщина читает все! Однако большей частью она отдает предпочтение северным авторам, у которых на первом плане всегда изображение сложных душевных переживаний современного человечества. Наиболее любимыми ее писателями стали: Бьернсон, Гамсун, Лагерлёф, Банг, Михаэлис и некоторые другие, менее известные.
Этим, однако, не ограничились перемены во вкусах и привычках женской читающей публики.
Дамы и барышни наших дней сделались серьезней и относятся к своему чтению гораздо сознательней, чем представительницы предшествующих поколений. Изменившиеся условия жизни отразились и на литературных вкусах женщины, и вместо пустых и глупых романов широкие круги читательниц начали интересоваться биографиями и перепиской знаменитых людей. Такие книги, как “Дневник Башкирцевой”, “Записки социалистки”, “Фанни Эльслер” и т.п., имели необычайный успех у дамской половины общества. И это было уже серьезное чтение, знакомившее с действительной жизнью человечества…
Широкие симпатии читающих женщин приобрели затем исторические мемуары, рисующие прежнюю или современную придворную жизнь и нравы. В этом отношении наибольший успех выпал на долю исторических произведений французской литературы. Жизнь французского двора несомненно ведь была самой красочной! Сколько богатого материала для подобной литературы могла дать одна эпоха Людовика XV, получившего у современников имя “возлюбленного короля”, или полная приключений жизнь Наполеона! Но скоро читательницы перестали удовлетворяться такого рода произведениями. Они пошли дальше. Конечно, знакомство с биографиями знаменитых людей было уже хорошей умственной подготовкой. Наряду с историческими личностями интерес среди женской читающей публики стали вызывать к себе и знаменитые музыканты и художники. Достаточно назвать такие книги, как “Вольтер” Штрауса, “Завещание Фейербаха” или “Жизнь Рихарда Вагнера”…
Иллюстрированные монографии прославленных художников возбудили в свою очередь интерес к изучению общей истории искусств. Мало-помалу все области литературы вошли в круг женского чтения. Особенным расположением читательниц пользуются даже такие вещи, как описания путешествий и книги естественно-научного содержания, написанные для большой публики, как, например, “Гренландия” Нансена, “Путешествия по Америке” Рузвельта, “Весна в Греции” Гауптмана, “Любовь в природе” Бельше и т. п.
Вместе с условиями и обстановкой жизни коренным образом изменились и самые взгляды женщин. В прежнее время за всякой женщиной, которая, не интересуясь пустыми и глупыми романами, искала себе более возвышенной духовной пищи, утвердилась кличка “синего чулка” и всем известно, какое отношение в обществе встречали те, кто носил эту кличку.
Чтение книг, в которых затрагивался, например, половой вопрос, признавалось тогда прямо-таки неприличным для женщины. Невежество охотно отождествлялось обществом с невинностью, и хороший тон требовал, чтобы женщины возможно менее позволяли себе касаться подобных тем. Теперь же, когда женщина вошла в круг всех духовных интересов мужчин и отношение к ней совершенно изменилось, наши дамы и барышни свободно читают таких авторов, как Мопассан, Стриндберг и Фибих…
Пикантная литература не встречает себе почти никакого сочувствия в дамской среде; это объясняется, конечно, здоровым и неиспорченным вкусом женщин.
Нельзя затем не отметить еще одного весьма любопытного явления! Прямо-таки обращает на себя внимание та недоверчивость, с какой дамская читающая публика относится к произведениям вроде женских дневников, писем, исповедей женской души, мемуаров женщин и т. д., наводняющим современный книжный рынок. Книги эти, авторами которых являются женщины, по большей части вовсе не находят себе читательниц!..
1912 г., № 2
“Праведный” дон Жуан
Оказывается, что уже более двухсот лет всякие кардиналы, архиепископы, епископы и монашествующие разных орденов ходатайствуют перед папским престолом о канонизации дона Жуана. “Как? — спросите вы. — Дон Жуан, этот соблазнитель “тысячи и трех” женщин, этот безбожный развратник будет прославляться церковью, будет почитаться всеми верующими как святой? Да этого быть не может!” Однако в архивах французской Национальной библиотеки в Париже открыта целая серия документов, вывезенных при Наполеоне I из Ватиканских хранилищ и трактующих о добродетельной жизни, подвигах самоотречения и чудесах Мигуэля Маньяра из Севильи, монаха ордена Каридад, которые дают ему право на причисление к лику святых.
Разумеется, тот, о ком говорят эти документы, имеет мало общего с гордым нечестивцем, каким является дон Жуан у Мольера, с тем Прометеем в парике, который продолжает богохульствовать, когда даже огонь с неба готов спалить его. Из этой личности романтические писатели, слегка изменив почему-то правописание фамилии героя, и создали бессмертный тип дон Жуана де Маранья, дерзкого соблазнителя и безжалостного хищника, который в погоне за удовлетворением своей чувственности убивает на своем пути соперников-мужчин и заставляет проливать слезы всех женщин, делающихся его жертвами.
Настоящий дон Жуан родился в Севилье в 1626 году; родителями его были дон Томазо Маньяра и Жиролама Анфриано — оба уроженцы острова Корсики. Итак, дон Жуан, оказывается, корсиканского происхождения, и значит, маленький остров Средиземного моря может гордиться тем, что отсюда вышли два великих завоевателя. Да кто знает, ведь на Корсике все жители более или менее родственники друг другу, и, может, между обоими завоевателями существует кровная связь. Наиболее верную картину жизни дона Мигуэля между двадцатью и тридцатью его годами, когда он обратился на путь истины, мы находим у Мериме в его “Душах чистилища”. Ни одна женщина не могла противостоять его обольстительности, его бурной, вечно неугасаемой страсти. Он соблазнил и поверг затем в отчаяние своей изменой длинный ряд жертв, в числе которых были и знаменитые куртизанки, и женщины городских сословий, и герцогини, и поселянки; во главе обширного списка его побед значится имя женщины, забывшей для него о своем духовном союзе с Христом, а рядом с ней стоит возлюбленная самого Папы. Оно и понятно: живший в дон Жуане темперамент корсиканца неустанно зажигал в его душе, как потом и у великого его соотечественника, жажду побед и завоеваний, только вместо пролития крови на своем пути на долю дон Жуана выпало более утонченное удовольствие-сознавать, что ради него проливаются целые потоки женских слез…
Впрочем, добрые ходатаи за дон Жуана и не оплакивают особенно бурных увлечений его молодости; напротив того, они склонны видеть здесь “немалые указания на ожидающую его святость”. Известно, что когда тело предается излишествам, то это нередко означает, что наша душа в своем стремлении освободиться от его уз и слиться с бесконечностью увлекает своего временного спутника в самую гущу земной грязи. Если дон Жуан так жадно гнался здесь, на земле, за обманчивым призраком греховного наслаждения, то это объясняется тем, что он думал найти таким образом высокое удовлетворение, которого властно требовала душа. Если иметь это в виду, то не приходится удивляться, что в записке, подписанной известным Хименесом, генералом ордена иезуитов, содержится целая глава, посвященная восхвалению целомудрия дон Жуана…
Тридцати лет от роду дон Жуан женился. Его женою стала Жиролама Карильо де Мендоза, “тысяча четвертая” возлюбленная дон Жуана, которая и оказалась в то же время единственной. Он безумно влюбился в нее: больше, чем когда-либо, ему казалось, что он нашел наконец ту, в которой воплощено все очарование, вносимое в наш мир дочерьми Евы. Но увы! Несравнимая с другими, единственная женщина, в которой ему не суждено было разочароваться, умерла по прошествии всего нескольких месяцев их брачной жизни. Последний поцелуй, который запечатлел дон Жуан на холодном лбу дорогого ему трупа, навеки оставил в его душе сознание ничтожества всего существующего. Его горячее воображение тотчас же нарисовало в его уме страшную картину разложения, которым кончается здесь, на земле, всякая красота. Это событие и было в его жизни ударом, обратившим его на путь покаяния.
Раздав бедным половину своего имущества, дон Жуан вступил в число братий монастыря Каридад в Севилье. Его воображение не знало границ в изобретении истязаний, которыми он умерщвлял свою плоть. На теле он носил постоянно власяницу из грубого конского волоса; ложем ему служил деревянный гроб, который был так короток, что в нем нельзя было вытянуться во всю длину. Питался дон Жуан одними кореньями, отваренными в воде, а для умерщвления в нем духа гордости каждый день при его пробуждении монастырский повар обязан был давать ему пощечину. Дон Жуан основал госпиталь, где сам прислуживал больным и бедным, с смирением исполняя самые отталкивающие обязанности.
Одетый в рубище, грязный, возбуждая ужас своим видом, бродил он по улицам, собирая подаяние для бедных. Нередко случалось стучаться ему в дома, где жили, неутешно проливая по нему слезы, его прежние возлюбленные, и вот того, который был некогда неотразимым победителем сердец, гнали прочь от дверей, как назойливого бродягу. Он просил милостыню, собирая на приданое бедным девицам, чтобы спасти их от опасностей соблазна…
Умер дон Жуан в прекрасное весеннее утро — 9 мая 1679 года. Он завещал похоронить себя за оградой кладбища, у самого входа, так, чтобы все посетители кладбища могли попирать его прах ногами. Согласно его воле на могильной плите была сделана надпись: “Здесь лежит худший из людей, какие когда-либо жили на земле”. Но братия монастыря Каридад перенесла впоследствии останки дон Жуана в монастырскую часовню…
Процесс канонизации дон Жуана был возбужден его почитателями скоро после его смерти и закончился в 1778 году, когда Римский Папа согласился признать дон Мигуэля Маньяра “праведным”.
Надо сказать, что в вопросах канонизации Римская курия различает три степени: умершее лицо может быть признано “праведным”, “блаженным” и, наконец, “святым”. Самый процесс канонизации связан с крупными издержками, которые увеличиваются в зависимости от того, о какой из ее степеней идет речь…
Неизвестно, остановились ли монахи Каридад пред крупными расходами настоящего процесса или, может быть, духовные заслуги дон Жуана показались в глазах судей Римской курии недостаточными, но во всяком случае ему приходится пока довольствоваться саном “праведного”.
1912 г., № 2
Кинематографическая литература
Кинематограф за последние годы так вошел в жизнь, что пройти мимо него и его значения не представляется возможным.
Одно время своего рода отец современной кинематографии Патэ возымел счастливую идею пригласить к соучастию для составления кинематографических картин выдающихся немецких писателей, но, к сожалению, затея эта ничем хорошим не закончилась. Над писателями, выразившими желание примкнуть к участию, сильно потешались; они даже попали на столбцы юмористических журналов (“Simplicissimus” посвятил им специальный номер), а между тем мысль сама по себе была прекрасна.
Новый орган кинематографии “Erste internationale Film-Zeitung” в своем последнем номере опубликовал анкету, сделанную между немецкими писателями, выразившими свои мысли и мнения, какие картины всего более подходят для демонстраций.
Профессор Макс Дессуэр предпочитает картины естественно-научного и медицинского содержания; Рудольф Шперац — патриотического содержания; Георг фон Омптеда — на злобу дня; Товоте — научного содержания; Ганс Эверс — путешествия и картины из коммерческой жизни; Поль Геккер — современные. При этом все вышепоименованные писатели в высшей степни предубедительно относятся к так называемым сантиментальным драмам. Эверс еще возмущается “тоновыми картинами”, которые демонстрируют под жалкий аккомпанемент охрипшего фонографа. Приходится согласиться, что до сих пор полезной и интересной кинематографической литературы нет. Единственно удавались кинематографу картины путешествий и забавные сценки парижского производства, не лишенные эксцентричности и юмора. Но едва только кинематограф пытается дать сцену из современной жизни, отклик на злобу дня — как попытки его рушатся самым жестоким и смешным образом. Кому пришлось видеть в кинематографе землетрясение в Мессине, тот признает, что выдумка и фантазия доморощенных кинематографистов-художников больше чем слаба. Такого рода картины и образы совершенно извращают все значение “светового театра”. Картины на злобу дня тогда лишь хороши, когда они сняты с натуры. И в этом отношении Патэ блестяще доказал, на какое искусство он способен.
Какого рода драматические сюжеты можно рекомендовать кинематографу? Конечно, таких сюжетов великое множество, и их вовсе не нужно изобретать: их можно целиком перенести из неисчислимого количества опер, балетов, драм, комедий. Кинематографисты, напав уже однажды на истинный путь, однако почему-то свернули и стали предлагать неприхотливой публике всевозможную дребедень вроде гордо звучащих исторических драм с богатыми декорациями, костюмами и различными театральными эффектами.
А наичаще демонстрируются всевозможные и до ужаса скучные: увозы, покушения на чужую собственность и честь, похищения детей, погоня за ворами и т. д. … Это правда, что для истории и изображения всевозможных экстраординарных приключений кинематограф словно создан: с этой стороны он достиг максимального совершенства. Но в таком случае необходимо использовать это качество кинематографа и дать ему интересный и вполне подходящий материал для воспроизведения. Здесь может и должен придти на помощь здравый и развитый литературный вкус, который может посоветовать использовать неисчерпаемый материал из сказок и рассказов По и Гоффмана. Почему не перенести на фильмы очаровательные и уморительные путешествия Мюнхгаузена? Ведь для кинематографа при современной технике ничего невозможного не может быть. Изобретательность кинематографистов иногда достойна удивления и даже поклонения, но — увы! — фантазия слишком примитивна! И вот почему из соучастия кинематографистов и литераторов могут получиться самые желательные и плодотворные результаты…
Конечно, должное место должно быть отведено и юмору… С неменьшим удовольствием смотрит публика на такие сравнительно недавно появившиеся картины, как сцены из жизни ковбоев, индейцев, доисторических племен. Большим успехом пользуются “Падение Трои”, “Клеопатра”, “Торквиний Гордый” и другие в том же роде. Но вполне понятно, что главным притягательным номером являются драмы из современной жизни.
“Северная Фильма” в Копенгагене поставляет главным образом такой материал и в известной мере достигла значительного улучшения, но все же верх берет разная дребедень, к настоящей жизни никакого отношения не имеющая. Такое положение дел, при котором кинематограф, имея на то много данных, не сможет являться изобразителем текущей жизни, будет продолжаться вплоть до тех пор, пока писатели, люди облагороженной фантазии, будут держаться в стороне.
Необходимо помнить, что кинематографические предприятия владеют громадными капиталами. Основной капитал Патэ — 6 000 000 франков; на фабрике их работают тысячи рабочих, которые ежедневно изготовляют до 65 километров фильм, то есть два миллиона картин… Но при всем том ведение дела далеко от совершенства, ибо страдает творческая часть: мало художников, режиссеров, декораторов! Необходимы еще люди творческой фантазии, необходимы создатели сюжетов. Писатели смотрят на участие в компоновке кинематографических сюжетов как на неподходящее, унижающее их дело. Для них кинематограф — забава! И забавой он, конечно, останется до тех пор, пока не будут разбиты предрассудки и люди не поймут, какое громадное орудие прогресса лежит в том, что служит теперь только на потеху.
1911 г., № 6
Айседора Дункан
О танцах Айседора Дункан говорит с пафосом и серьезностью, которых в самом деле заслуживает это прекрасное искусство, находящееся ныне на распутье. Это-то положение вопроса и придает статье талантливой танцовщицы особенный интерес, и мы предоставляем нашим читателям дословный перевод ее.
Было время, когда я своими заметками заполняла целые тетради. Я считала себя апостолом своего искусства и была полна самых дерзостных и наивных планов.
В то время я мечтала реформировать весь внешний вид человеческой жизни, обдумывала мельчайшие детали новых костюмов, нового распорядка дня и т. д.
Это было еще только десять лет назад. За это время я имела достаточно возможности убедиться в тщете моих благородных, искренних намерений и теперь ограничиваюсь теми задачами и радостями, которые непосредственно связаны с моим искусством.
Я всегда была того мнения, что только танцуя можно изложить принципы и цели танцев. Словесные объяснения даже в самом лучшем изложении вряд ли достигнут цели. Сущность того или иного вида искусства должна быть ясной для всех: только в таком случае можно говорить о принадлежности этого вида искусства к искусству вообще.
Поэтому я раз навсегда решила не говорить о своих теориях, не излагать своих принципов. Но в то же время, далекая от всякой мысли поучать и проповедовать, я хочу рассказать, что руководит мною во время танцев.
По-моему или, правильнее, для меня танцы — чудесное, драгоценное и многогранное зеркало, в котором отражается человек со всеми своими душевными переживаниями. Танец — не совокупность па, более или менее красивых и искусственных. Кто думает противное, ошибается. Для меня танец — только средство, но не цель.
Я тщательно и долго изучала историю всех времен и всех народов и нигде не нашла ни малейшего указания на то, что люди когда-либо ходили на кончиках пальцев или в выражении того или иного чувства поднимали ногу выше головы. Эти ложные и безобразные приемы совершенно не в состоянии выразить той дионисийской радости, в которой находится и д о л ж е н находиться танцующий.
Кроме того необходимо понять, что движения не изобретаются, а открываются, приходят сами по себе. Точно так же в музыке гармонии не сочиняют! Она — плод вдохновения.
Единственный, главный принцип, которому я подчинялась, — единство формы и движений, прекрасное безупречное единство, которое лежит на всем в природе. Воды, ветер, растения, живые существа, мельчайшие атомы нашей сферы подчиняются этому совершеннейшему из законов.
Природа не знает скачков, резких, негармоничных переходов. И если танцор не желает быть простым плясуном, он в своем искусстве должен всегда считаться с этой особенностью натуры. Искать в природе наиболее совершенные формы и найти движения, которые суть души этих форм: в этом искусство танцора.
Танцор, подобно скульптору, с которым он имеет так много сходного, — только в природе может черпать вдохновение. Роден говорит: “Скульптору вовсе не приходится копировать античных гениев. Ему надо вглядеться в природу, и тогда он поймет, что антики только потому и бессмертны, что они верны жизни”.
Роден прав. И ошибаются те, кто думает, что я копирую женщин на греческих вазах, фресках и скульптурах. Нет, они только научили меня понимать и созерцать природу. И если во многом мы сходны, так потому, что и античные ваятели и я черпали из одного источника.
Меня вдохновляет игра деревьев, волн и облаков; страсти меня учит буря, а нежности и порывистости — ветер. Я всегда стараюсь вложить в свои танцы что-нибудь от того божественного единства, что дает жизни такую неизбывную прелесть.
Конечно, мало только двигать руками и ногами. Наиболее совершенные и простые создания искусства требуют максимума наблюдений, творчества и художественного синтеза. И величайшие мастера знают, чего стоит просто подойти к природе.
О своем искусстве я мечтаю с детства, а над техникой своей работаю двадцать лет. Повторяю, что для меня танцы — не цель, а средство. Средство же необходимо готовить.
Танцами своими я хочу выразить самые благородные и возвышенные порывы своей души — порывы от Диониса, Пана, Вакха, Афродиты. Танцы должны быть лучшей частью нашей жизни, и богохульник тот, кто видит в них лишь легкое и приятное развлечение.
Есть непрестанная связь между духом и телом, с этой связью не переставали считаться древние, но мы ею преступно пренебрегаем. Платон плясал, и вместе с ним плясали гетеры, воины, судьи и верховные представители античных республик. Этот прекрасный обычай придавал их жизни прелесть и устойчивость, незнакомые нашей эпохе. И это вполне естественно: состояние души зависит от позы. Стоит с самым незначительным порывом откинуться назад головой, как все существо наше охватывает чисто вакхическая дрожь блаженства, страсти и упоения.
Все жесты наши находят непосредственный и немедленный отзвук в душе.
Повторяю то, что говорила много-много раз: танцующему следует учиться у природы. Всякое движение у моря, которое не гармонирует с ритмом волн, всякое движение в лесу, которое не гармонирует с колебанием листвы, каждое движение в степи, под знойным солнцем, ласкающим нагое тело, которое (движение) не гармонирует с величием и простотой пейзажа, — движения ложные, надуманные, нарушающие прелесть от века сотворенных линий.
1911 г., № 3
МОДА
День парижанки
Русские журналы считают для себя как бы унизительным помещать статьи о модах. Но разве моды не отражают ярким образом состояние культуры и вкусов общества? Нам кажется, что теперь, когда кончается суровое время года и теплая весенняя погода заставляет дам мечтать о новых шляпах и легких тканях, будет не лишним, если мы побеседуем о модах и их создательнице — изящной парижанке.
Минувшая зима ничего не дала в области мод типичного или нового. Не было ни одного фасона шляп, который сразу бы приняли все женщины, не было такого костюма, который оказался бы обязательным для каждой модницы.
Правда, во второй половине зимы разгорелась было целая война по поводу юбки, но партизаны “женских невыразимых” очень быстро сдались, и теперь этот вопрос уже не возбуждает страсти. Все дело, по-видимому, свелось к тому, что англичане называют bluff, который был придуман каким-то недогадливым портным, не сумевшим понять и осуществить тайные желания женщин. Желания эти, по-видимому, клонятся больше в сторону костюмов в стиле Директории, и, по всей вероятности, прелестный пол в недалеком будущем облачится в соблазнительные костюмы “энкрояблей”, и таким образом намерение “опанталонить” дам шло как раз вразрез с их личными намерениями. Лучшим доказательством служит тот факт, что парижанки, несмотря на всю шумиху, до сих пор не вырядились в модные шаровары.
Но если зима оказалась неблагоприятной в смысле создания новых мод, зато гораздо удачнее ожидается лето. Чтобы отметить наиболее важные грядущие новости, мы обратимся к старому, испытанному методу и проследим жизнь парижанки во все часы дня.
Когда маленькие часики в спальной начинают бить семь часов утра, парижанка пробуждается и почти мгновенно встает с постели. Она поднимается рано, так как теперь это так принято, это считается здоровым и очень шикарным. Кроме того ей это необходимо, потому что она каждое утро совершает прогулку пешком. Встав с постели, она набрасывает на себя со-дю-ли, род кимоно из легкой материи нежного нюанса с отделкой из кружев.
Приблизительно с минувшего лета в Париже вошло в моду, что дама сама должна варить свой утренний чай, и поэтому в спальне через несколько минут появляется кипятильник и чайник, с которыми ловко справляется светская женщина.
После того как выпит чай и съеден поджаренный хлеб, парижанка приступает к трудной работе — к туалету. Сперва начинается умывание, душ, растирание тела перчаткой, смоченной одеколоном, а затем на сцену появляются массажистка и маникюрша, современные специалистки по изготовлению красавиц.
Массажистка растирает тело, чтобы придать свежесть и гибкость мускулам, не оставляя без внимания и лицо, которое подвергается обработке при помощи маленьких инструментов из слоновой кости и каучуковых шариков, которые разминают нервы, укрепляют ткани, уничтожают или разглаживают морщины и пр.. Потом приходит черед горничной, которая накладывает на лицо и шею слой какого-нибудь излюбленного дамой крема, пудрит и подрумянивает щеки и легким прикосновением синего карандаша подрисовывает вены на висках, так как у современных аристократок далеко не всегда “голубая кровь”. В глаза она пускает каплю какого-то азиатского зелья, которое заставляет их блестеть почти неестественным блеском, и наконец делает прическу. Теперь все готово!
Если парижанка остается дома, она надевает простое дезабилье: нечто вроде муслиновой рубашечки, декольтированной и отделанной старинными кружевами, стянутой на груди широкой лентой бирюзового цвета. Поверх этого надевается манто из черного муслина с большим треном.
Если же, наоборот, она уходит из дома, что случается гораздо чаще, тогда парижанка надевает утренний тальер из голубой или коричневой саржи, короткую юбку, не слишком узкую, но такую, чтобы в ней можно было свободно шагать, с разрезом, доходящим несколько выше щиколотки, короткую жакетку — почти болеро — и маленькую шляпу, украшенную кокардой, или один из тех “цветочных горшков”, в который так глубоко уходит голова.
Пешеходный спорт теперь пользуется большой популярностью в Париже. Он представляет для хорошенькой женщины массу удобств: во-первых, не позволяет ей оставаться дома, во-вторых, отвечает ее вечному желанию и потребности к движению, и, наконец, парижанка глубоко верит, что прогулка пешком сохранит ее фигуру и не даст потолстеть. В силу этих причин парижанка уже около десяти часов, а иногда и раньше, появляется на улице, направляясь в Булонский лес. По возвращении домой и после легкого завтрака она опять уходит из дома, чтобы пройтись по Елисейским Полям, сделать несколько визитов и завернуть в один из чайных ресторанов, где можно всегда встретить двух-трех хороших знакомых, с которыми приятно поболтать и посплетничать. Для этого выхода надевается суконный тальер, непременно какого-нибудь причудливого, необыкновенного цвета — например, цвета серого облака — с лентами цвета бильярдного сукна. Тальер теперь делается с огромными реверами и короткими рукавами. Юбка надевается очень узкая, иногда стянутая сзади, иногда же с разрезами с обеих сторон.
Наконец наступает час конференций. Эта мода сильно укоренилась в последнее время в Париже. Собственно умные или научные вопросы здесь отодвинуты на задний план, на конференцию идут больше ради того, чтобы людей посмотреть и себя показать, позлословить, посмеяться и, наконец, просто из снобизма. Предпочтение отдается больше всего историческим конференциям: XVIII век, Революция, Вторая Империя — вот наиболее излюбленные темы. Каждый истый парижанин мнит себя скептиком, и отсюда такой успех тех докладчиков, которые разрушают старые исторические легенды. Самый большой успех можно предсказать такому историку, который попытается доказать, что Бастилия не была вовсе взята штурмом или что Дантон был главной опорой монархии. С большим удовольствием слушают также конференции о путешествиях, в особенности в тех случаях, когда не лишенные поэтического чутья путешественники пытаются “показать душу” той или другой страны. Восток, Египет, Турция, Тунис, Дальний Восток, Персия, Багдад, Китай и Тибет — все находит внимательную и сочувственную аудиторию, среди которой нередко слышатся восхищенные возгласы: “О, как это прекрасно!” и т. п.. Только полюсы после истории с Куком и Пири оставляют парижан холодными. Самой последней новостью являются “посмертные конференции”, на которых происходит чтение последних мыслей умершей знаменитости. Эти чтения устраиваются родственниками или друзьями покойного.
Да, нужно признать, что у парижанки немало всевозможных занятий и развлечений. В особенности они увеличиваются с наступлением весны. Мы не упомянули здесь о такой важной необходимости, как посещение портнихи, у которой нужно окончательно решить относительно новых летних платьев, и о спорте, который все больше и больше входит в моду во Франции.
Для лета готовятся костюмы в жанре Виже-Лебрэн и Шарлотты Корде, а кроме того костюмы в стиле Директуар, узкие, удлиняющие фигуру платья, которые шьются из тонкой ткани, легкого крепдешина и “покрывала Омфалы”. Летние шляпы будут отделываться орхидеями, розами и ветками розовой сирени и украшаться нумидийскими эгретками. Говорят, большим успехом будут пользоваться шляпы-кабриолеты с лентами, какие носили в эпоху Второй Империи. Вечерние туалеты… Здесь царят затканные золотом и серебром ткани, легкие вуалевые материи, шелковый муслин, газ всех оттенков с яркими цветочками — одним словом, целая симфония легких, тонких материй, отделанных кружевами, драгоценными металлами и инкрустациями из камней.
Заговорив о вечерних туалетах, позвольте сообщить несколько советов относительного того, как держать себя в обществе, если хочешь в настоящее время прослыть “шикарным” человеком. За столом полагается говорить немного и считается дурным тоном острить и вообще выказывать себя умным; главное — будьте всегда скептиком. Принято рассказывать о своих путешествиях. Можно вскользь и не придавая этому большого значения сказать: “Я только что вернулся из Индии” или: “Когда я был в Сенегамбии”… Если с подобной фразой к вам обратится сосед, не выказывайте на лице удивления и не восхищайтесь, а просто выслушайте его с вежливо-рассеянным видом и промолчите. Только о политике можно говорить умно, зло и серьезно.
Прически для обедов, театров и т. п. украшаются эгретками “колонель”, которые прикрепляются широкой лентой, расшитой золотом и покрытой драгоценными камнями.
Чулки надеваются под цвет платья. На вечерах носят чаще всего ажурные чулки с большими просветами, в которые вставлены медальоны из кружев Шантильи, прикрепленных золотыми нитями. Башмаки делаются в стиле Людовика XVI с высокими прямыми каблуками в восемь-десять сантиметров, как это ни странно, обшитыми черным бархатом. Очень часто надевают золотые и серебряные башмачки.
1911 г., № 5
ВЕЛИКАЯ ВОЙНА
Эмиль Верхарн
Германская культура
Перевод Зин. Львовского
Во имя благоденствия всех народов нельзя допустить, чтобы какой-либо народ жил только для самого себя. Такого мнения придерживаются все, кроме Германии, которая желает подавить всё и вся на своем пути. Она раз навсегда объявила себя господской нацией, которой должны покориться все остальные нации на земле. Она считает себя вправе думать и желать и за себя, и за всех других. Она определяет, разрешает и разъясняет и то, что дозволено, и то, что никому никоим образом дозволено быть не может. Она узурпировала в нашей планете роль не только Судьбы, но и Бога. Нисколько не колеблясь, она объявляет себя ставленницей Господа Бога на земле.
Абсолютно лишенная чувства такта и деликатности Германия уверила себя в том, что моральная победа вплотную соприкасается с победой материальной и физической. По ее мнению, дисциплина — или вернее, тирания! — является нераздельной частью всякой социальной организации. Она никогда, ни на единое мгновение не задумалась над тем, что именно такое ее отношение к дисциплине препятствует и всегда будет препятствовать признанию немецкой гегемонии. Не думает она и о том, что ее манера властвовать есть вернейший путь к тому, чтобы совершенно потерять власть, что ее представление о силе есть самая слабая и уязвимая сторона ее. Уж это одно доказывает, что не ей дано судьбой руководить народами европейскими, не ей предписано подавлять и ослеплять мир! Ей недостает самого важного, главного, существенного — недостает величия, недостает благородства и выдержки, что так необходимо всякому владыке. Бедная, она и не догадывается об этом…
Для того чтобы укрепить и расширить свою тиранию, Германия не считается с другими народами и всяческими мерами готова подавить индивидуальность подвластных и зависимых от нее наций. Страшным препятствием она становится на пути их к расцвету. Как может, она противится развитию их особенностей и индивидуальных черт. Она объявляет войну не на жизнь, а на смерть всему оригинальному, независимому, х а р а к т е р н о м у. Каждый по-своему понимает жизнь, счастье и радость, но Германия не желает допустить этого. Она желает, чтобы все и каждый в отдельности приняли тот катехизис, который отпечатан ею.
Чужих шедевров, чужих гениев, чужих пророков она не признает. В безумном ослеплении своем она верит, что она делает, мыслит, вершает, правит и судит лучше всех. То, что она делает, — мудро. Она воюет не только с настоящим, но и с прошлым. Никакое творение — будь то бронза, или дерево, или камень — не представляет абсолютной ценности, раз оно не создано согласно всем правилам германской эстетики. Факты на лицо! Был Реймс и собор — прекрасный, как день и как ночь, и уже нет его! Ипр и чудеснейшие строения его превращены в груду развалин… Отошли в вечность бесподобная церковь Св. Петра в Лувене, лувенская библиотека и бесчисленные сокровища Термонда… Всем скорбящим и страдающим Германия неизменно отвечает одно и то же: разрушенное она заменит своими творениями. По ее представлению, пострадавшие только выиграют от того. Ее сатанинская гордость укрепляет ее в этом убеждении…
Немцы верят, что величие миру могут дать только они. Правда, на земле хранится много чудес, но они в кратчайший срок должны перейти в тевтонские руки — иначе им грозит затеряться и исчезнуть. Эти чудеса нуждаются еще в том, чтобы к ним немцы “руку приложили” и тем придали им окончательный б л е с к. Немцы желали бы, чтобы лучшие особенности человеческого существа находились под постоянным их контролем. Боже упаси дать волю сарказму и иронии! Вольный человеческий дух надо посадить на цепь! В тиски — вдохновение и чудесные порывы! Конечно, ученые, философы, художники, поэты не мешают, но Германия и об этом позаботится и в кратчайший срок создаст целые п о л к и философов, ученых и музыкантов, которые будут рождаться, развиваться и творить согласно строго разработанному и одобренному парламентом регламенту.
Довольно властвовать над нами свободному искусству! Мир не так уж молод, чтобы позволять себе подобные вылазки. Надо побольше серьезности, важности, грузности. Некоторая доля скуки, притворства и лицемерия делу не повредит! Искусство должно принять более определенные, строгие формы и оказывать такое же острое, резкое впечатление, как удар меча.
Нечего говорить, что весь мир содрогается при мысли о том, что когда-либо могут воцариться подобные жестокие формы искусства. Всем нам, нелицемерно любящим искусство, известно, что, постепенно эволюционируя, красота находила единство исключительно в разнообразии. В избранных, отмеченных Божиим перстом странах она расцветала либо единовременно, либо в разные, но последовательные периоды. Исключительное положение выпало в этом отношении на долю Франции, Фландрии и Италии. Но никогда и ни единая из этих стран не пожелала посредством жестоких мер внушить всем остальным нациям и народам свои представления о прекрасном, перевести их в свою эстетическую веру. Художественные влияния и веяния были взаимны и покоились на самых мирных и счастливых основаниях. Случались удачные совпадения. Так, в XV и XVI веках Италия представила всему миру на радость и удивление Фра-Анжелико, Веррокио, Ботичелли, Моссакио, а Фландрия ответила Ван-Эйком, Ван-дер-Гоэсом, Мемлингом, Давидом, Ван-дер-Войденом.
Несколько позже наряду с Рени, Доминикеном, Албаном, Каравахом стали Рубенс, Ван-Дейк, Сегер Корнель де-Восс, Крейер, Жорден, Тениер. Испания в свою очередь и в то же время выдвинула: Веласкеца, Эррера, Рибера, Цюрбарна, Мурильо. Голландия — Рембрандта, Вермера, Рюисделя, Гобемма, Фабрициуса, Стеена, Галса, Питера де-Гоога. Франция — Пуссена, Клода Лоррена, Дюге, Лезюра и Калло.
Во все времена и эпохи, в зависимости от страны, в которой искусство развивалось, оно было либо спиритуалистическим, либо реалистическим и принимало то аскетические, то сенсуальные формы. Вдоль стен XV и XVII веков тянулась единственная гирлянда, но гирлянда эта была сплетена из самых разнообразных цветов. Такого могучего тяготения к красоте наши времена, пожалуй, не знают. Можно смело сказать, что средние века уподобились античным, если только не превзошли их.
Если бы Германия вышла победительницей из настоящей войны, никогда не было бы места подобному расцвету искусства, даже при том условии, если бы мир родил такое же количество гениев, как в XVII веке. Германия систематически и докторально — иначе выразиться нельзя! — рвет все те нежные и тонкие нити, которые соединяют артиста с его средой. Желание Германии править, властвовать, милитаризовать все, что попадается на пути, пугает творца шедевров. Вполне возможно, что в Германии вскоре будет издан приказ, согласно которому все произведения искусства должны создаваться по мюнхенским или же берлинским образцам.
Надо думать, что после войны к новой жизни возродится национальное и даже националистическое искусство. Покорив тевтона, каждый из нас вдвое, втрое больше и сильнее привяжется к тому клочку земли, которого он чуть было навеки не лишился. Несомненно народятся новые, но и воскреснут старые школы, и, быть может, в ближайшие мирные времена расцвет искусства достигнет величайших степеней. Как после Иены, Германия сконцентрируется в узких своих границах. Она соберет воедино все оставшиеся силы и с присущей ей энергией, подбодряемая отчаянием и чувством мести, станет залечивать свои тяжкие раны. Искусство, которое было отведено на самый задний план в период безумств и насилия, будет возвращено на подобающее ему место. Это явление встретит горячий и сочувственный отклик во всех друзьях цивилизации.
Ресурсы народа — подобны слоям земли. То обрабатываются глубочайшие слои, то средние, то самые поверхностные, открытые нашему глазу. Очень возможно, что тотчас же с окончанием войны немцы начнуть эксплуатировать те самые слои, которые некогда подарили нам Гёте и Шиллера, и надолго в пренебрежении останутся слои, вскормившие Молтке и Бисмарка.
Мы от всей души должны будем приветствовать расцвет германского искусства. Во-первых, во имя счастья и Красоты мира. Во-вторых, из желания, чтобы новые, пышные цветы затянули страшное болото преступлений, которыми Германия поразила весь свет.
Все те, кто мечтает о полном уничтожении Германии, забывают, что невозможно уничтожить, извести молодой и сильный народ. Это не удается даже по отношению к древним и дряхлым народам, которые вымирают постепенно и все же стойко цепляются за каждую возможность.
Германию нельзя уничтожить, но с ней надо, необходимо бороться. Франция, Англия и Россия должны отныне жить не только в доверии друг к другу, но и в недоверии к врагу, который в любую минуту, набравшись сил, может повторить старое и страшное. До поры до времени за Германией следует наблюдать и подавлять все ее преступные порывы. Ее руки должны немедленно в полном безволии вытянуться вдоль бедер тотчас же после того, как они с грозным видом подымутся над Европой и миром. Повторяю, мы не должны стремиться к тому, чтобы убить Германию. Достаточно того, что в течение известного промежутка времени она будет зажата в наших тисках. Никто до войны не стремился к тому, но во имя грядущего мира известное насилие нужно, полезно и разумно. Еще более крайние меры надо принять по отношению к германскому императору, пребывание которого на свободе грозит большими последствиями.
1915 г., № 9
ВОЕННАЯ ХРОНИКА И МЕЛОЧИ
Мучительный вопрос
На столбцах французских газет и журналов определенно поставлен страшный вопрос: “Должен ли появиться на свет Божий ребенок преступника?” В последней книжке журнала “Revue Hebdomadaire” сообщаются первые результаты анкеты под названием “L’enfant du crime doit-il naitre?” 1/ Повсюду, со всех сторон слышится один и тот же вопрос: “Как быть?” Начинают выясняться результаты постыдных действий насильников, и необходимо теперь же принять решительные меры. Согласно официальным сведениям, число пострадавших и подвергшихся насилию женщин и девушек гораздо больше того, чем можно думать. Католические священники, равно как и протестантские пасторы, должны определенно ответить на вопрос: “Как же быть?” К разрешению этого вопроса следует отнестись как можно более деликатно и осторожно.
Редакция журнала “Revue Hebdomadaire” задумала устроить анкету и обратиться к выдающимся общественным деятелям, желая узнать их мнение, выслушать их совет. Полученные ответы дадут возможность выработать меры, с выполнением которых необходимо будет поспешить.
Вопросы расчленяются:
1. Должен ли родиться ребенок преступника?
2. Какими мерами следует предупредить появление на свет Божий этого ребенка?
3. Должна ли пострадавшая пользоваться своими средствами или же заботы об изгнаннии плода должна взять на себя административная власть?
4. Что делать с детьми, которые все же родятся? Можно ли их оставить и воспитывать с остальными французскими детьми? Должно ли всех незаконнорожденных детей отцов-немцев отдать в специальный воспитательный приют?
Редакция обратилась с покорной просьбой ответить на поставленные вопросы с наибольшей искренностью.
В последней книжке журнала помещены ответы следующих лиц, отозвавшихся раньше всех остальных: философа Т. Рибо, моралиста и вице-председателя Академии моральных и политических наук Анри Жоли, известного эмбриолога М. Геннеги, прославленного аббата эльзасца Веттерле, писателя Виктора Маргерита и супруги покойного писателя Альфонса Доде.
Т. Рибо пишет в ответ:
“Позволю себе думать, что разрешение этого вопроса в каждом отдельном случае требует индивидуального разрешения. Я боюсь одного: несчастные младенцы, неповинные в подлом поведении своих отцов, со временем создадут особый клан париев”.
А. Жоли:
“Постараюсь ответить на ваш вопрос с возможной определенностью. Одно дело — оправдывать известный поступок женщины или девушки. Другое дело — посоветовать этой женщине или девушке убить зародыш в чреве своем. К сожалению, в последнее время к этому вопросу относятся с непростительной мягкостью. Я лично не беру на себя смелость сказать твердо: “Убейте дитя!” Никто из нас не имеет права сделать это. Вот мой ответ на первый вопрос. Что же касается детей, то скажу следующее: всех родившихся от немцев детей должно немедленно отправить в специальное учреждение, таким образом с первого же дня будет порвана связь младенцев с матерями. Принять в свою среду немцев или хотя бы их детей мы не можем и не смеем”.
М. Геннеги:
“С принципиальной точки зрения, ребенок должен исчезнуть с лица земли. Отпрыск подлых убийц не смеет носить французское имя. К матерям, которые найдут в себе силу убить младенца, мы должны отнестись с почтением и даже преклонением. Но, конечно, не от всех матерей мы можем ждать такой решительности. Аборт, как убийство, является преступлением, но убить врага на поле сражения — геройский подвиг. Каждый врач должен немедленно отозваться на призыв жертвы, против своей воли зачавшей. Если же в отдельных случаях дитя и появится на свет, то оставлять его во французской семье невозможно. Всех, рассуждающих иначе, можно только пожалеть. Можно усомниться также в их патриотизме. Я пойду дальше и заявлю, что матери, которые намереваются в своем же доме воспитывать детей от немцев-отцов, — изменницы, которых необходимо расстрелять. Впрочем, в виде наказания их можно выдать замуж за немцев. Выйдут прекрасные парочки. Я знаю, меня обвинят в жестокости, но ничего другого я не могу предложить”.
Аббат Веттерле:
“Ни божеские, ни человеческие законы не допускают умерщвления плода в чреве матери. Недопустимо преступными мерами уничтожать плод преступления. Dura lex, sed lex. Но в то же время я считаю вполне законным, если мать найдет необходимым тотчас же по рождении нежеланного ребенка избавиться от него еще до того, как впервые взглянет на него. Ребенок этот всегда останется для нее живым источником горестных воспоминаний и страданий. Я полагаю, что все имеющие родиться младенцы от немцев-отцов должны быть внесены в списки незаконнорожденных и отправлены в специальные приюты для подкидышей”.
Супруга Альфонса Доде:
“Уверена, что ваш призыв найдет горячий отклик в душах всех патриотов и вообще людей, сочувствующих горю ближних. Полагаю, что нет никакого закона, который позволил бы убивать то, чему сам Господь Бог дал жизнь. С другой стороны, я хочу указать на тот взгляд, которого всегда придерживался великий врач Потэн: “Появлением своим ребенок обязан исключительно матери. И после появления на свет ребенок больше подвергается воздействию матери, нежели отца”. Это факт, который почти не нуждается в доказательствах. Поэтому я категорически восстаю против мысли об аборте, но всецело присоединяюсь к предложению, что для незаконнорожденных детей от немцев необходимо учредить специальный приют и тем раз навсегда порвать связь ребенка с матерью. С течением времени можно будет создать большую колонию, преследующую благотворительные цели”.
В. Маргерит:
“Дитя, о котором идет речь, должно родиться! Имеются высшие законы, с которыми мы не можем не считаться. Я неоднократно оправдывал случаи аборта, принимая во внимание те или иные обстоятельства. Я старался отбросить эгоистические соображения и нередко выносил оправдательный вердикт тем, кого осуждали судьи. Весьма возможно, что и в данном случае гг. судьи не пожелают считаться с трагическими обстоятельствами, при которых имело место зачатие, и предадут той или иной казни женщину, прибегшую к аборту. В настоящем случае я отрицательно отношусь к аборту по совершенно иным соображениям. Эти дети должны будут явиться живым и страшным укором немцам-варварам. Указывая на них, мы всегда будем напоминать варварам, на какое отношение с нашей стороны они могут рассчитывать. О лучшем реванше с нашей стороны и думать нельзя. Само собой, что все эти дети должны быть собраны в особом учреждении, которому можно дать хотя бы такое наименование: “Немцам в назидание”.
1915 г., № 5
Золото — залог победы
Золото — нерв войны! Так в одной из своих речей выразился французский министр финансов Рибо. Выяснив в парламенте все значение золотой наличности, он обратился на имя управляющего государственного банка Республики со следующим письмом:
“Милостивый государь, г. Паллен! Часть депутатов французского парламента выразила желание, чтобы государственный банк открыл временное отделение для приема золотых монет и золота в разных видах от частных лиц. Золото это должно приниматься в обмен на государственные кредитные билеты. Идя навстречу такому желанию, обращаюсь к Вам с покорнейшей просьбой принять все зависящие от Вас меры для того, чтобы желания депутатов вылились в реальные формы…”
Письмо это было отправлено в последних числах июня сего года, а 1 июля открылся прием золота в государственный банк и его отделения. У нас имеются официальные данные с 1 июля по 12 августа включительно, и по этим данным мы можем судить, насколько горячо французское население отозвалось на призыв г. Рибо.
За шесть недель французский банк получил золота на 415 000 000 франков. Следует признать, что в этом отношении французы оставили далеко позади себя и англичан, и русских, и немцев, и итальянцев.
Из кого главным образом вербуется контингент сдающих золото? Из самых разнообразных классов населения! В одинаковой мере свое здоровое патриотическое чувство проявили мужчины и женщины, богатые и бедные, рантье и люди, живущие трудами рук своих, буржуа и крестьяне, лица духовного звания, педагоги, военные, школьники, ремесленники и родовитые аристократы. В первый день открытия кассы для приема золота у решетчатого окошечка ждало два клиента: один принес золота на 500 франков, другой — на 20 франков. Через три часа у кассы стоял хвост в 75 человек. 16 июля в банк явился некий неизвестный в сопровождении слуги, который с видимым усилием нес кожаный чемодан. В этом чемодане оказалось золота на 200 000 франков. Неизвестный получил квитанцию, но отказался открыть свое имя.
За первую неделю, с 1 по 8 июля, парижское и провинциальные отделения банка получили золота на 13 миллионов 500 тысяч франков. Вторая неделя принесла 41 500 000 франков. Третья неделя — 64 800 000 франков. Четвертая — 78 миллионов. Пятая — 92 миллиона. Шестая — 101 миллион. Золото продолжает поступать в возрастающей прогрессии. Полезную в этом отношении пропаганду вели наставники в школах, священники в храмах и высшие военные чины в своих частях. Весьма интересно указать на то, что только одни солдаты с позиций прислали золота на 700 000 франков.
1915 г., № 10
Удушливые газы
Много тяжких грехов на душе современных немцев, но несомненно самым тяжким грехом надо признать применение ими удушливых газов, на которые наши враги возлагали особые надежды.
Нельзя думать, что немцы, прибегнув к этому страшному, смертоноснейшему из средств, действовали вслепую, не отдавая себе отчета в последствиях. Долгие и многочисленные опыты производились в тиши ученых кабинетов и лабораторий. После лабораторий опыты были перенесены в так называемые “опытные траншеи”, куда были согнаны несколько десятков, а затем и несколько сотен собак. “Опытные траншеи” были вырыты под Гентом, вблизи знаменитого гентского университета. На собак были выпущены струи страшных газов, и “великие немецкие ученые” с радостью констатировали благоприятные результаты напряженных трудов: все собаки до единой погибли в страшных мучениях.
Эти жестокие опыты наглядно доказали немцам, что смерть от химического удушения хоть и не наступает немедленно, но все же неизбежна… Правда, вскоре после первых немецких опытов к пользованию удушливыми газами перешли и союзные войска, но одновременно же французские и английские источники довели до всеобщего сведения, что газы французского или английского происхождения, в отличие от немецких газов, производят лишь временный паралич воли и нисколько не отражаются на организме пострадавшего.
Первые опыты были произведены немцами 22 апреля над канадскими войсками. Воспользовавшись легким северно-восточным ветром, немцы выпустили в сторону врагов довольно многочисленные струи удушливых газов, которые легким туманом стали подыматься над землей. Вслед за туманом поднялось зеленое облако, которое также на высоте двух-трех метров держалось над землей. Канадские солдаты, не подозревая опасности, таящейся в газах, не отступали и, напротив, с любопытством следили за приближением зеленого тумана. Газ выходил из вражеских траншей в виде клубов дыма.
Немедленный анализ выяснил, что основными частями газов были: сера, хлор и бром. Сернистые газы немцы добывали следующим довольно простым способом: они бросали серу на деревянный уголь или же кокс. Громадные костры были расположены вдоль германских траншей. Солдаты, пользуясь подходящими моментами, подбрасывали на костры серу и при помощи мехов направляли струи газов в сторону врагов. Вначале “операторы” явились первыми же жертвами этих опытов. Солдаты не считали нужным во всем придерживаться должных инструкций и жестоко поплатились за это. Ввиду большого числа жертв в германских траншеях первое время дежурили врачи, подававшие немедленную помощь.
Производство хлорных газов, столь же опасное, как и производство сернистых газов, поставлено, однако, на более строгую и научную почву. Газ доставляется в траншеи в особых медных бутылях и находится в них под давлением пяти и больше атмосфер. Бутылки эти особым образом укрепляются на парапетах траншей, и с помощью приспособлений газ направляется в намеченную сторону. Производство жидкого хлора издавна поставлено в Германии на большую высоту. Эти газы являются в большинстве случаев отбросами производства, а ввиду того, что химическая промышленность развита в Германии как ни в какой другой стране Европы, легко понять, что у немцев нет недостатка в удушливых газах. Имеются известные основания утверждать, что значительные запасы удушливых газов были сделаны еще задолго до начала войны. Так, указывают на тот факт, что Крупп уже много лет назад изготовил пушку, которая заряжается бомбами с удушливыми газами. Описание этой пушки появилось во Франции еще два года назад. Если это утверждение верно, то несколько странным является тот факт, что немцы так поздно прибегли к пользованию удушливыми газами. Они неоднократно бывали в чрезвычайно критических обстоятельствах, и газы могли бы оказать им существенную пользу. Следует указать еще на то, что во время великих боев на Марне и Изере атмосферические явления были в пользу немцев, которые несомненно использовали бы это преимущество, имей они малейшую возможность. Ведь для пользования удушливыми газами, как и всякими газами вообще, необходимо содействие ветра. В период марнских боев ветер почти все время дул по направлению норд-зюд или же норд-вест — зюд-вест. Важно также, чтобы ветер был умеренной силы, в противном случае газы начинают кружиться в воздухе и одинаково губительно отражаются как на отравляющих, так и на отравляемых. Усвоить себе этот принцип может всякий, кто хоть раз следил за струей пара, вырывающегося из локомотива скорого поезда… Большую часть года атмосферные явления сказываются в пользу французов. Доминирующие ветры — западные и юго-западные — дуют по направлению от французских траншей к немецким. Таким образом, при “немецком отношении” к делу французы могли бы при помощи удушливых газов убить такое количество врагов, как и с помощью огнестрельного оружия и штыков, но до такой низости наши союзники еще не дошли. За целый год лишь сорок пять дней ветер дует в противоположную сторону и способствует планам немцев…
Учитывая тот несомненный факт, что пользование удушливыми газами в высшей степени опасно для немцев же, германский генеральный штаб решил иметь дело с теми же газами в несколько иной форме. Эти газы входят в состав бомб, которыми заряжаются особого устройства пушки. В ядра газ вводится под большим давлением. Нельзя сказать, чтобы такого рода дьявольское орудие борьбы приносило немцам большую пользу. Техника дела далеко еще не усовершенствована, но немцы не отчаиваются и надеются в скором времени устранить главный недостаток, который заключается в том, что вследствие сильного давления внутри газовые ядра разрываются еще до заряжения ими пушки. Ясно, что в таких случаях первыми жертвами взрыва являются те же немцы.
Немцы не успели, так сказать, еще наловчиться и привыкнуть к обращению с новыми средствами борьбы, как французы и англичане нашли отличное противодействие в виде антигазов, которые в последнее время находят большое применение и у нас, в России…
Немцы, предполагая, что французы пожелают применить к ним те же варварские средства, одновременно с газами придумали и средства борьбы с ними. Немцы преимущественно пользуются особого рода вентиляторами, которые рассеивают газы. Мы уже говорили выше, что для распространения газа необходимо содействие довольно слабого ветра. Чем сильнее ветер, тем слабее распространяется газ. И вот немцы пользуются для разбития хлористых, бромистых и сернистых испарений сильными вентиляторами или же пропеллерами, напоминающими пропеллеры воздухоплавательных машин. Благодаря этим аппаратам вредные газы рассеиваются и теряют до восьмидесяти процентов своей силы.
Повторяем: несмотря на тяжелые положения, в которых бывали союзные войска, против немцев не применялись такие возмутительные средства борьбы, как удушливые газы. Немцам это должно быть поставлено на вид. Война не будет продолжаться до бесконечности. Рано или поздно она кончится. Тогда же будут подведены счеты, и, надо думать, что если немцы не совсем потеряли Бога, они устыдятся всего содеянного и покаются в своих ужасных прегрешениях. И за применение удушливых газов, причиняющих невыносимые страдания и мучительную смерть, они должны будут поплатиться прежде и больше всего. Есть мера попустительству и прощению. Такие “выдумки” прощать нельзя.
1915 г., № 12