Перевод с английского и вступление Максима Калинина[1]
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 1, 2004
Мервин Пик с самого рождения был загадочным и необычным. Родился он в Китае. Но заинтригованного этим фактом читателя ждет разочарование, коль скоро он примется искать в творчестве Пика мудрую созерцательность, аскетичную простоту слога, скупые, но емкие образы — словом, то, что присуще всему, написанному тушью. Пик, напротив, любил причудливую и живописную образность, а своим красноречием с налетом архаики просто упивался. Писатель не мог воспринимать Китай как востоковед, ибо там прошло его детство, и у сына врача при религиозной миссии вряд ли проявился бы интерес к Ду Фу либо к Ли Бо. Он сполна насмотрелся на стихийные бедствия и экзотичные восточные болезни. Надо добавить, что христианских миссионеров в Азии не любили. Еще в конце XIX века “…их ненавидели, бросали в них камнями, а то даже рубили саблями, если представлялась к тому возможность”[2]. В соседней Японии до 1873 года проповедование христианской веры каралось смертью.
В 1921 году семья Пика перебирается в Англию. Там Пик приобретает известность как художник. Он блестяще иллюстрирует “Алису в стране чудес”, “Охоту на Снарка”, “Остров сокровищ”, то есть классику детско-взрослой литературы.
В 1946-м выходит его роман “Титус Гроанский”, а затем в течение 50-х еще два романа-продолжения: “Замок Горменгаст” и “Одиночество Титуса”. На ура читающей публикой был принят лишь первый роман, остальные два она просто не заметила. И только после смерти Пика трилогию стали называть классикой ХХ века, что также загадочно и необычно. Романы эти были созданы всецело ради решения субъективной творческой задачи, в них не было пророчеств, они не пытались дать ответ на животрепещущие вопросы современности и не являлись дневником писателя — в общем, не было ничего того, что придает литературному произведению дополнительную значимость, помимо художественных достоинств.
О чем трилогия Пика, не определишь в двух словах. Ее можно цитировать, но пересказать своими словами невозможно. Это повествование об исполинской твердыне, словно самостоятельно выросшей из недр земли, необъяснимой “вещи в себе”, выпестовавшей в своих угрюмых стенах не одно поколение обитателей и весьма неохотно с ними расстававшейся. Сами же обитатели обуславливают смысл своего существования отправлением многочисленных ритуалов, придуманных кем-то когда-то. Время в замке движется лениво, жителям Горменгаста торопиться некуда. Порою кажется, что смотришь на них сквозь стекло кунсткамеры. В первой части трилогии рассказывается о появлении на свет нового наследника правящей династии Гроанов — Титуса, взбудоражившее косное бытие Горменгаста. Во второй – о столкновении Титуса со злодеем Стирпайком, бывшим кухонным мальчишкой, долгое время терроризировавшим обитателей замка. В третьем романе Титус покидает замок, но затем, словно желая убедиться в реальности своего прошлого, возвращается к его стенам, чтобы уйти вновь.
Вот, собственно, и все. А искать четкую концепцию романов Пика занятие неблагодарное. О чем они? О поисках выхода на свободу? О кошмарном сне, от которого невозможно избавиться и который едва ли страшнее тех, кому он снится? (“Пришел сон и увидел меня”, как сказала одна маленькая девочка.) О закосневшей человеческой душе, обуреваемой страстями, где происходят стычки не только добра и зла, но и разнообразных зол между собой? Нет. Эти книги ни о том, ни о другом, ни о третьем. Они даже не о Титусе Гроанском. Они писались автором всецело о замке Горменгаст. Тем они необычны. Потому и стоит Горменгаст в литературе обособленно, не поддаваясь штурму, сиречь классификации. Его можно либо разрушить, либо сделать достопримечательностью. В силу своей неоспоримой художественной мощи, замолчан критикой он быть не может и потому причислен последней к классике. Самого Мервина Пика (так как слово “сказочник” в наше серьезное время стало рутинным) называют автором стиля “фэнтези”, хотя этому жанру не присущ столь глубокий и изысканный психологизм, безупречный вкус и убежденность в реальности нереального. Но я уже говорил, что человек он загадочный и необычный.
Мервином Пиком продолжают интересоваться. Были попытки сделать его творчество достоянием массовой культуры, не в виде книжного слова, но в звуках и образах. В 1998-м участник рок-группы “Кэн” Ирмин Шмидт поставил рок-оперу “Горменгаст”. По оценке “Таймс”, “это звучит так, как если бы Штраус писал рок-музыку”. А совсем недавно на Би-би-си прошла премьера телесериала по первым двум книгам трилогии о Титусе Гроанском. Сериал в четыре серии фурора не произвел, но отмечалось, что за последние тридцать лет это единственный фильм, созданный Би-би-си так, чтобы, как говорится, “и уму и сердцу”.
В 1992 году “Иностранная литература” познакомила читателей с работами Пика-художника — с его иллюстрациями к книгам английских классиков Ч. Диккенса, Р. Л. Стивенсона, Л. Кэрролла и других. В 2002 году на страницах журнала появился первый роман трилогии “Титус Гроанский”. Теперь пришла пора замкнуть цепочку и представить Пика-поэта. Именно поэта, а не стихотворца, не прозаика, балующегося рифмами от случая к случаю. Пускай поэтическое наследие Пика невелико в сравнении с трехтомной твердыней “Горменгаста”, но оно является как бы маленькой потайной комнаткой в этом замке, местом, где можно, наконец, отдохнуть от его мрачных обитателей и обмануть хитрую систему “наблюдения за наблюдателями”, сработанную вредоносным Стирпайком, местом, где можно вздохнуть свободно, если, конечно, не замучат дурные сны.
Мервин Пик писал стихи на протяжении всей жизни. Был дружен с одним из величайших творцов минувшего века Диланом Томасом. Еще до появления “Титуса Гроанского” вышли в свет две поэтические книги Пика: “Образы и звуки” (1941) и “Рифмы без причины” (1944). Затем последовали “Стеклодувы” (1950), “Стихи падающей бомбы” (1962), “Мечтания скелета” (1967). После смерти автора продолжали выходить собрания его стихов, в том числе и ранее не издававшихся, среди которых следует особо отметить “Книгу нонсенса” (1972) — сборник веселых чепуховин в духе Эдварда Лира с рисунками автора. Пик вообще любил иллюстрировать свои произведения. Сохранились его рукописные сборники стихов в основном юмористического характера, где обитают летающие груши, воинствующие червяки, зверь с огненной бородой, который мог бы стать украшением любого средневекового бестиария.
Несмотря на обилие поэтических книг, Пиком создано немногим более ста стихотворений. Писал он их постоянно, но редко, ждал, пока закристаллизуются образы. Тем выше качество его стихов: проходных вещей практически не встретишь. Пика-художника сравнивают с Тенниелом, прозаика — с Диккенсом, словно боятся признать его очевидную самобытность. Поэтому не хочется искать для Пика-поэта родственного ему предшественника, да и непросто это сделать. Лучше сравнить стиль его поэзии с филигранной манерой средневековых мастеров книжной иллюстрации. Если они изображали короля, то ни у кого не оставалось сомнений, что это человек, правящий страной, если крестьянина, то было очевидно, что сейчас он примется мотыжить землю, а потом поплетется в кабак. Столь строгий и реалистичный подход делает существование всех фантастических персонажей, например тигролюдей, правдоподобным и несомненным. Не отнимешь у Пика и счастливого дара истинного поэта говорить извечные истины своими словами так, чтобы создавалось впечатление новизны и первичности. В целом в своей поэзии Мервин Пик остался романтиком, видевшим пестрокрылых коней на улицах двадцатого заасфальтированного века.
Вокзал Виктория, 6.58 пополудни Часы на башне вскрикнули контральто, И загорелся палевый огонь, Когда из-под унылого асфальта На волю прянул пестрокрылый конь. Султан венчал макушку яркой вспышкой, Венок созвездий холку оплетал. Прохожий с черным зонтиком под мышкой Остановился и захохотал. На чудо нам осталось уповать На чудо нам осталось уповать, Чтоб научиться жить и умирать, Дотла сгорать В огне любви. Никчемные, плетемся мы опять Справлять делишки жалкие свои. Скользя сквозь полутьму Чудовища, скользя сквозь полутьму, Находят путь к сознанью моему. Они, пока горит луны ночник, Меня не оставляют ни на миг. И даже днем, когда все страхи спят, Они под дверью разума галдят. Черны тела в трепье, а меж морщин У каждого на лбу назрел рубин. Когда, коней пришпорив, тигролюди… Когда, коней пришпорив, тигролюди Умчались под грохочущие своды, Как воздух под копытами горел, Я поглядел. Как быстрые кентавры после ливня Топтали серебро зеркал вприпрыжку, И плеск волос осколками блестел, Я поглядел. Как человек с оленьими рогами Нырнул в рассвет и канул крик предсмертный За меркнущего дня водораздел, Я поглядел. Как древний город Как древний город, множество ходов Таящий под безмолвием камней, Я дал внутри себя укромный кров Безумцам, схоронив, где потемней. Я чувствую костями, как они Шуршат в ночи лохмотьями. Их цель - На площади груди возжечь огни И приступом идти на цитадель. Что день, что ночь Что день, что ночь, различия не строги - Приходит мрак по смолкнувшим часам. Ведут в обход полдневные дороги, Полночные - стучат по черепам. Вновь мраку - срок, не снимешь окруженья С земель, навеки погруженных в тень, Где плоть живет без признаков движенья И календарь роняет черный день. Что, если бы под топором Что, если бы Под топором Текла из веток Кровь ручьем? Ушел бы с миром Дровосек, Не оборвав Древесный век? Как-то раз, прогуливаясь вдоль дороги Как-то раз, прогуливаясь вдоль дороги, я вздрогнул от страха: Вспыхнули звезды, и я осознал как планету Землю у себя под ногами. Я больше не топтал дороги Уилтшира, Я стоял на краю планеты, Мчавшейся вокруг солнца. Я был в опасности. И вся невозмутимость вязов, и тупое Самодовольство домов со всеми их пристройками, И отрешенность пашен по правую руку Были в опасности. Окаменелость кружила по Вселенной, Обрядившись людьми, домами и деревьями. И я дрожал от страха в пещеристых эрах. Десятый ноготь Когда Господь постриг себе Все ногти на руках, Обрезки он пересчитал И громко вскрикнул: "Ах!" Всего лишь девять было их На блюде в облаках. Кричали ангелы: "Держи!" Вослед, что было сил, А грешный ноготь, серебрясь, По небесам скользил. Его над крышей видел я, И это - месяц был. Назойливое солнце допекло Назойливое солнце допекло Меня, я ненавижу эти вязы И сорняков сереющие язвы, И сетки веток, хрупких, как стекло. Я ждал от ветра весть, что бытие, Родное мне, есть на вселенском лоне - Земном, морском, - и вновь пусты ладони, Как сердце ослепленное мое. С презрением смотрю из-под ресниц, Как все вокруг и мерзко, и убого: На луг не ляжет тень единорога, А в роще не услышишь райских птиц. Пронзило солнце тысячами жал Мой мозг, напомнив, как я слаб и мал. Ты выпей небо Ты выпей небо, звезды съешь И ветер сжуй. Пускай тебя замучает изжога, Пускай случится заворот кишок! Луну-горбунью проглоти, дружок. Придумывай историю свою, Которых много… Которых много было на земле Придумано, чтоб Вечность запугать. Удар по струнам сердца - выпей небо! Враз проглоти и выплюнь шар земной, И стихнет голос боли ледяной И канет в небыль. Стук из чащи сознанья Стук из чащи сознанья, Тихие содроганья Воздуха… Кто подает этот знак? Может, дятел лесной Клювом то тук, то так? Нет, кто-то иной Скрыт густою листвой. Ни призрак, ни птица, ни зверь… Детство стучится в далекую дверь. Я подумал - ты рядом Я подумал - ты рядом, Здесь, сейчас, в настоящем Смотришь взглядом блестящим, С тьмой вступая в игру, Как зайчонок из чащи Прибежавший к костру. Но мечты мне солгали, И тебя рядом нет. Просто ветка качнулась, Просто ветер метнулся Сквозь тускнеющий свет.