Эссе о терроризме и aнтитерроризме. Перевод Н. Федоровой
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 9, 2003
Евгении Кацевой
Предисловие
Мое эссе состоит из двух частей: первая, написанная в октябре 2001 года, озаглавлена “Русское в немецких зеркалах”; вторая, написанная в октябре 2002 года, — “Немецкое в русских зеркалах”. Перемена субъектов — не забава, она затрагивает меня лично и обнаруживала себя во многих встречах и публикациях. А именно с тех времен, когда я намеревался эмигрировать в Соединенные Штаты Америки (“зеленая карточка” 1956 года поныне хранится у меня), начал там изучать русский язык (мой первый учитель еще школьником был вывезен германскими оккупационными войсками в Германию, а после 1943 года перебрался из Австрии в Северную Америку), и когда в конце концов продолжил изучение русского языка в Мюнхене (как последний ученик философа Федора Степуна[1]), и когда (в годы хрущевской “оттепели”, 1960-1961 годов) в качестве докторанта-русиста и стипендиата федерального правительства участвовал в первой программе по обмену между ФРГ и Советским Союзом и проходил стажировку в Московском университете им. М.В. Ломоносова.
Пережив ребенком воздушную войну против Германии — 17 декабря 1944 года мой родной город Ульм был стерт бомбежкой с лица земли, той ночью мы бежали мимо рушащихся домов, и лишь счастливая случайность уберегла от смерти и беременную маму, и пятилетнюю сестренку, и меня, — я преодолел ненависть к пилотам бомбардировщиков, к американцам и англичанам, только в 1952 году, когда по обмену учился в средней школе им. Патнама в городе Оклахома-Сити, где стал первым иностранцем — да еще из немчуры, — снискавшим признание и уважение, так что три года спустя уже был восторженным почитателем Америки и собирался обосноваться там навсегда. Но как обладателя “зеленой карточки” меня бы призвали тогда в армию США и, чего доброго, заслали солдатом невесть куда, так что, в частности и по этой причине, я предпочел вернуться домой в Германию. Затем я превозмог страх перед русскими, прежде всего благодаря моему учителю Степуну, которого правительство Ленина-Троцкого под угрозой расстрела выслало из страны. Вот так, пожалуй столь же случайно, сколь и логично, шли годы моего учения и странствий в гравитационном поле горячей и холодной агрессии ХХ века; моего первого американского учителя русского языка немцы в 1942 году вывезли из России, моего мюнхенского наставника большевистские правители в 1923 году навсегда изгнали с родины, и я рано начал задаваться вопросом: почему же именно я, невольно и непрошено, оказываюсь меж таких судеб? Степуну первый раз запретили преподавательскую деятельность в Москве при Ленине, второй раз — в 1937 году в Дрездене при Гитлере. Когда по возвращении из США я обсуждал с ним тему своей диссертации, он сказал: вы можете выбрать какую угодно тему, но одного я не приму никогда — работы, которая побуждает защищать большевиков. Что за нонсенс, возразил я тогда Степуну, я обхожу политику стороной, ведь она везде и всюду полна коварства, не только в России и в Германии. Тему для диссертации — Федора Тютчева — я выбрал сам, полагая, что она станет открытием и для немецких издательств, поскольку из всех русских классиков Тютчев — поэт наиболее немецкий и вместе с тем совершенно русский. Однако, к моему удивлению, этот поныне существующий пробел в памяти образованных кругов Германии не вызвал ни малейшего интереса, вот почему нынешнее мое эссе отчасти посвящено Тютчеву и Достоевскому.
Без широко распространенного страха и обычной тогда подозрительности я в разгар холодной войны подспудно горячих фронтов ездил по свету с Запада на Восток и обратно, что конечно же было возможно лишь при известной доле легкомыслия, присущего всем романтикам. Я верил в силу поэзии, которая превыше политики, ибо обращается к первоосновам человека, к непрожитому и ощущаемому в самых глубинах души. Кто бы мог подумать, что это поставит меня под удар? К счастью, все обошлось одной-единственной высылкой из Москвы, но к тому времени я уже успел заразиться вирусом любви и мира — вирусом примирения бывших смертельных врагов в самом кровавом столетии нашей эпохи (об этом рассказывает мой автобиографический роман “Прощай, Татьяна”).
Из “отечества всех трудящихся” я был выдворен в мае 1961 года, и лишь спустя десять лет, в 1971-м, мне снова разрешили въезд, так как инициатор Демократического фронта против активизации НДП и других неонацистских движений, бывший узник Бухенвальда, попросил меня сопровождать его в Москву. Тем временем былой романтик, мечтавший о власти поэзии, превратился в борца 60-х годов (против чрезвычайных законов, против войны во Вьетнаме, против “черных полковников” в Греции, против диктатуры Франко, против неонацизма и т. д.) — словом, в человека, который ринулся в сумятицу тогдашнего времени перемен и молчания старшего поколения и поныне — чувством, мыслью, писательским пером — доискивается до причин смуты ХХ века, прежде всего до первоначал тех мировых катастроф, которые развязывали и которым способствовали Германия и Россия во всех своих государственных формах — это и империи Гогенцоллернов и Романовых, и Веймарская республика, и советская Россия, и третий рейх Гитлера, и сталинский СССР, и два германских государства в эпоху холодной войны, вплоть до их объединения чуть более десяти лет назад. И по сей день я спрашиваю себя, как же Германия умудрилась успешно вытеснить из официальной дискуссии о минувшем столетии эпицентр двух мировых войн, гражданских войн и холодной войны и делает вид, будто средоточием всех событий была только Америка. Данные о военных потерях — несмотря на неоднократные их изменения в сторону увеличения или уменьшения — говорят о неизменном размахе сражений, решивших исход войны. В общей сложности потери погибшими составили 55-62 млн. человек; по странам же они, например, таковы: СССР — ок. 30 млн. (ранее 20 млн.), Германия — 5,25 млн. (ранее 7,3 млн.), Польша — 4-6 млн., Югославия — свыше 1 млн. (ранее 1,7 млн.), Япония — 1,8 млн., Франция — 810 тыс., Венгрия — 420 тыс., Великобритания — 386 тыс., Румыния — 378 тыс., Италия — 330 тыс., Финляндия — 84 тыс. Число беженцев, депортированных и насильственно угнанных, достигло круглым счетом 20 млн.. И еще одна цифра указывает на истинный эпицентр войны: в 1939-1941 годах на войне погибло менее 1 млн. человек. Людские потери США на всех театрах военных действий составили приблизительно 318 тыс.
Пережив холодную войну как немец меж всех фронтов и пытаясь понять совокупный ход исторических событий до, во время и после Второй мировой войны, я, вопреки ссылкам на прямо-таки непостижимую статистику истребления, хочу подчеркнуть, что мои поиски охватывают и изучение собственных моих жизненных путей.
Вольфратсхаузен, 13 октября 2002 г.
ЧАСТЬ I
РУССКОЕ В НЕМЕЦКИХ ЗЕРКАЛАХ
(Написано в октябре 2001 г., когда все якобы стало иначе…)
Мене, текел, упарсин[2]
Середина сентября 2001 года Перед лицом ныне непостижимого мы, будто для успокоения, слышим, что нам предстоит долгая война. И пусть сравнения хромают, стоит все же оглянуться назад, на времена, когда такая война уже происходила.
Середина сентября 1901 года Сто лет назад американский президент республиканец Уильям Мак-Кинли пал жертвой террористического акта. Из-за Кубы США воевали с Испанией и все же оставались на периферии мировой политики, которая вершилась тогда в столицах Европы. Убийство Мак-Кинли побудило русского царя и германского кайзера активизировать усилия по созданию широкой коалиции цивилизованного мира, направленной против международного анархизма и терроризма. Наряду с монархией Габсбургов Гогенцоллерны и Романовы были столпами государственной системы, которая после окончательного военного поражения Наполеона статуировалась на Венском конгрессе как Священный союз. Как известно, союз этот не отличался ни особой священностью, ни стабильностью, хотя и притязал на оные. Коронованные правители упорно отказывались от демократических и социальных реформ, что побуждало бесправные слои населения объединяться и вело к восстаниям и бунтам, во главе которых вставали сыновья и дочери верхних слоев общества: самое позднее с 1866 года, когда молодой дворянин стрелял в царя Александра II, покушения на монархов и вельмож стали в политической жизни Европы обычным делом.
Династии и дворянство Германии и России — вплоть до мелких помещиков — состояли в родстве друг с другом и весьма этим гордились. Вот почему германо-российские соглашения о совместной борьбе с преступностью сложились раньше и охватывали более широкий спектр проблем, чем где бы то ни было в мире. Первый договор о “выдаче преступников” заключили в 1869 году Его Величество король Баварии и Его Величество Государь император всея Руси. На уровне исполнительной власти и мер безопасности этот договор предусматривал все мыслимые по тем временам аспекты. Во всяком случае, граф Бенкендорф, немец на русской службе, с 1826 года шеф жандармов и тайной полиции, усовершенствовал российскую полицейскую систему по германскому образцу. Ввиду необходимости обеспечить безопасность государства не останавливались ни перед какими расходами. Однако с ужесточением репрессий число покушений только росло. Договоры об экстрадиции, теперь уже между Берлином и Петербургом, были расширены касательно полномочий соответствующих служб. Тайные агенты российского Охранного отделения раскинули сеть по всей Европе и могли брать подозрительных лиц под стражу без указания причин. В Париже центральное зарубежное агентство Охранного отделения располагало картотекой на круглым счетом 20 тыс. человек, находившихся в розыске и подлежавших аресту. В досье прусских агентов числились подозрительные лица отовсюду, вплоть до Чикаго, — прежде всего социал-демократы. Настоящие террористы, однако, действовали конспиративно и большей частью ускользали из сетей служб безопасности. В Германии террор хотя и не был столь обычным делом, как в России, но двух покушений на кайзера Вильгельма I оказалось достаточно для введения чрезвычайного положения и запрета социал-демократии. Поворот в господствующем образе мыслей был отложен на неопределенный срок, как и решение социальных проблем[3]. Внимание правителей сосредоточилось на безопасности от посягательств на добрый старый незыблемый порядок. В Петербурге казни производили публично, для устрашения, помилование означало ссылку в Сибирь. Когда в 1881 году царь-реформатор Александр II погиб от взрыва бомбы, все то, за что после возвращения из ссылки ратовал Достоевский, — освобождение от одержимости и мании преследования, во имя ли справедливости или безопасности, — было истреблено из умов и жизней многих поколений.
На фоне нарастающего насилия, мотивированного экстремистскими идеями и эмоциями вроде ненависти, мести и жажды реванша, связанные родственными узами монархи Вильгельм II и Николай II повелели в ноябре 1901 года разработать принципы антитеррористического альянса, парафированные затем в секретном договоре и весной 1904 года подписанные многими европейскими государствами. К числу государств, отказавшихся присоединиться к этому альянсу, относились Англия, Франция, Швейцария, Голландия, Бельгия и США. Самодержавная Россия и авторитарная Германия не считались гарантами свободы. В их борьбе против анархизма и терроризма усматривали, скорее, повод для гегемонических амбиций. В 1905 году грянула первая русская революция. Перепуганные власти решились наконец на политические и социальные реформы. Немец по происхождению граф Сергей Витте после года успешных начинаний был уволен с поста председателя Совета министров — за излишнюю либеральность; его преемник Петр Столыпин соединил свои реформы с драконовскими полицейскими репрессиями. Все чаще ссылались на “евреев как виновников бедственного положения” и сквозь пальцы смотрели на возмутительные погромы еврейских поселков, устраиваемые “черносотенцами” (сегодня это были бы “эскадроны смерти”). Столыпин пал жертвой террористического акта — подоплека этого убийства по сей день неясна; реформы Столыпина были ненавистны радикалам-революционерам ничуть не меньше, чем самым реакционным помещикам. Кайзер и царь по-прежнему не спешили реформировать свои державы, делая вместо этого ставку на пушки и впутываясь в карательные кампании далеко за рубежом, что опять-таки отражалось на внутренней ситуации и множило ненависть…
Без малого через десять лет после первой русской революции кайзер и царь, стремясь укрепить свою власть, перешли на другие позиции: Германия объявила России войну после террористического акта в Сараеве. Узы, соединявшие русское и немецкое дворянство, оказались слабее соблазнов усилить свою мощь через войну, которая ввергла народы Востока и Запада в бессмысленные истребительные сражения, углубляя ненависть, жажду мести и реванша. В итоге монархии погибли, народы жаждали обрести через революции свободу, но мировая война расколола и демократическое движение в обществе — на экстремистов и умеренных. История, соединившая в себе насилие и вражду, жажду реванша и разрушения, революцию и контрреволюцию, затянула массы в свою машину, из единоборства элит, возглавлявших монархии в Германии и России, родилась гидра социал-дарвинистских идеологий — от классовых до расовых. Лексикон грядущих империй звучал по-разному, но сущность их неизменно сводилась к философии, проводившей различие между хорошим и плохим, между победителями и побежденными — вплоть до истребительной войны и холокоста, до поражения самых гнусных мерзавцев, откуда опять-таки произросла холодная война, в конце которой ненадолго почудилось, будто после мировых боен ХХ века геноцид и социал-дарвинистские идеи, взращенные в лабораториях XIX века, мало-помалу уходят в прошлое.
Обе мировые войны, возможно, и не разразились бы, если бы элиты аристократии, а затем выходцев из более низких сословий не переоценили свои возможности до такой степени, в какой это все больше обнаруживалось в Германии после 1901 года. Наиболее отчетливо данная тенденция прослеживается в трагедии фельдмаршала Фридриха Паулюса, который, оказавшись после Сталинграда в плену, сказал, что если бы прочитал “Войну и мир” Толстого до запуска плана “Барбаросса” (он прочитал Толстого только в плену) — а военная часть истребительной войны во многом была разработана им, — то не очутился бы здесь, точнее: в русском плену.
Мы никогда не обращали внимания на все эти ступени террора и антитеррора, закончившиеся мировыми войнами, а вместо этого искали объяснения непостижимому прежде всего в идеологиях тоталитаризма, забывая о его предыстории и теперь, чего доброго в канун новых мировых пожаров, по-прежнему не зная, что делать.
В обеих мировых войнах ХХ столетия миллионы немцев воевали на территории страны, с которой их предки чуть не тысячу лет жили главным образом в добрососедстве, более того — с времен царя Петра I немецкая партия явно доминировала при российском дворе. Немцы России, способствуя развитию своей новой родины, имели множество заслуг и снискали признание — в дипломатии и управлении, в науках и просвещении, в ремеслах и сельском хозяйстве. В памяти русских немцы, в том числе и российские (русский язык различает понятия “российский” и “русский”), занимали исключительное место.
Как же выглядит эта картина в памяти немцев? Подлинные контакты меж немцами и русскими, продолжавшиеся столетиями и в ХХ веке утонувшие в реках крови, исчезли из немецких зеркал или по-прежнему мерцают там в искаженном виде. С середины сентября 2001 года подобная забывчивость чревата опасностью. Теперь необходимо быть честными, прежде всего перед самими собой, необходимо осмыслить уроки XIX-XX веков, задуматься о нынешней реставрации вековой “культуры войны” в Европе, когда из “гуманных” соображений бомбят города, мосты, заводы и фабрики, чтобы наказать одного негодяя (серба Милошевича) вкупе с его преступными приспешниками.
Солидаризируясь с американцами, мы обязательно должны не просто принять необходимые меры безопасности и продемонстрировать союзническую лояльность, но и глубже осознать жуткое знамение над Манхэттеном. Тому, у кого с такой легкостью слетают с губ слова о долгой войне XXI века, стоит напомнить, что ожидает людей, когда они — как дважды сделали немцы — вторгаются на территории, которых не знают, хотя имели все условия, чтобы узнать.
Память в нашу эпоху переживает трагедию, говорит писатель Чингиз Айтматов, пишущий по-русски и по-киргизски и давно (большей частью тщетно) пытающийся убедить программы помощи центральноазиатскому региону не оставлять молодежь исламского мира на произвол исламистов и нефтяных саудовских долларов. Ныне, продолжает он, распалась связь времен, и самое страшное зло наших дней — это беспамятность. То, что намечается теперь, отнюдь не ново, об этом громко трубят развалины древних царств.
Когда царь Валтасар во время пиршества увидел на стене слова “Мене, текел, упарсин”, он их не понял, потому что не знал арамейского, и приказал пленному пророку Даниилу изъяснить прорицание. Даниил узрел в этих письменах гибель Вавилона, перед которым трепетали народы. Знамение сентября 2001 года тоже гласит: “Измерено, взвешено и найдено слишком легким”. Речь идет обо всем человечестве, не только об Америке, речь идет о господствующей парадигме у правящих и управляемых любого культурного круга, о соблазнах в любом человеке, независимо от его веры. Добро и зло, хорошее и плохое делятся на всех, проистекают из видовой сущности человека, который хочет стать божеством, высмеивает собственное несовершенство и отворачивается от людских горестей и нищеты, им же создаваемых. Как и во времена Валтасара, сына Навуходоносора, наиболее уязвимы премудрые, сильные и богатые: люди поклоняются идолам власти и мамоне, делают ставку на самую современную боевую технику, считают себя неуязвимыми, насмехаются над силой духа и веры, которая способна и горы передвигать, и высвобождать смертоносный фанатизм. Народы сейчас закармливают бездуховной массовой развлекаловкой, насаждая правила цинизма по стандарту: “Мир — арена для моих игр”. На другие культуры, религии, языки смотрят с презрением, отвергая принцип “от страданий других страдаю и я”. Вместо этого провозглашают иной лозунг: “Крупные рыбы всегда пожирают мелких, ведь их хватает с избытком”.
Наброски о двух русских классиках напоминают о зловещем германском знамении столетней давности. Один из этих классиков — поэт Тютчев — в Германии до сих пор почти неизвестен, хоть и воплощает уникальный симбиоз духовной жизни России и Германии; другому — романисту Достоевскому — немецкие комментаторы доныне посвящают научные симпозиумы, но все же Достоевский, как и раньше, стоит для них вне русской истории, он как бы экзотический гений то пророческого начала, то непостижимой “русской души”.
…тут человечество немеет…
Когда Федор Иванович Тютчев в сопровождении своего дядюшки, графа Остермана-Толстого, приезжает в Мюнхен в российскую дипломатическую миссию, начинается карьера блестящего посланца старинного высокообразованного дворянства из брянско-орловского края, где жили столь прославленные литературные светила, как Толстой и Тургенев. Всю жизнь Тютчев считал себя по призванию дипломатом, слугой России, хотя ныне соотечественники видят в нем классика самой проникновенной русской поэзии. Стихи Тютчев писал всегда наедине с собой, размышляя о человеке и природе, о тонких, задушевных отношениях, любви и conditionhumaine[4], о времени и предназначении своей страны, то есть когда не был на службе и когда ему не приходилось сочинять по-французски депеши и памятные записки. Как поэт Тютчев приобрел известность в широких слоях русского народа лишь в ХХ веке. В XIX веке Тютчева считали многообещающим талантом — например, Пушкин, Некрасов, Толстой, Достоевский, Соловьев. Внешне же Федор Иванович Тютчев для многих современников был в первую очередь остроумным и задумчиво-рассеянным краснословом тогдашнего highsociety[5], страстным и умным политиком, который при случае, наскучив приемами, покидал общество и писал свои чудесные стихи. И в той и в другой области Тютчев выражал русское стремление к гармонии и умиротворению, к добру, смирению и духовности, неотделимым от веры в царство любви. Одновременно этот классик пушкинской поры глубочайшим образом связан с Германией эпохи классики и романтизма. Важнейший период жизни — с девятнадцати лет до сорока одного года — он провел прежде всего в Мюнхене, где создал и свой первый поэтический сборник. Внимание к себе он привлек вариациями поэтических мотивов Гёте и Шиллера, Гейне, Ленау и Уланда, вел беседы с ведущими фигурами культурной и политической жизни “новых Афин на Изаре” — графом Монжела[6], Фальмерайером, Океном и Шеллингом. Генрих Гейне будто оазисом наслаждался общением с Федором Ивановичем Тютчевым и двумя красавицами сестрами — первой женой Тютчева Элеонорой и ее сестрой Клотильдой, юной крестной их детей.
В Мюнхене Тютчев встретил спутниц жизни. Обе они считались красою придворного общества. С рано овдовевшей Элеонорой фон Ботмер он сочетался браком в 1826 году. Нелли заботилась о своем Теодоре как о ребенке и до самой своей кончины (1838) ограждала его, склонного к внутренней напряженности и мечтательной рассеянности, от всего, связанного с практической жизнью. В 1839 году он женился вторично, опять-таки на молодой вдове, Эрнестине фон Пфеффель; Нести еще несколько лет (до 1844 года) провела с ним в Мюнхене, а затем вся семья переехала в Россию, где Тютчев занял высокий чиновный пост. Эрнестина выучила русский язык с одной-единственной целью — чтобы в оригинале читать стихи мужа; ей, немке, мы обязаны и тем, что поэтическое наследие Тютчева (приблизительно 400 стихотворений) было опубликовано, хотя сама она до этого не дожила. Дарья и Иван, дети Тютчева, писали в предисловии, что без Эрнестины его стихи навеки канули бы в забвение, если учесть, что самому автору судьба его произведений была совершенно безразлична.
Однако в Германии этот “немец” среди российских классиков по сей день остается неизвестен; знаком Тютчев разве что любителям, переводившим его поэзию. Тому, кто желает узнать о нем, рекомендую обратиться к книге Аркадия Полонского “Поэт Федор Тютчев. Мюнхенские годы”. Заинтересованная немецкая публика обязана этим во многом новым, живым портретом поэта Тютчева бывшему киевскому инженеру, который, выражаясь канцелярским языком, “официально имеет в Германии статус беженца”, и его издательнице Татьяне Лукиной, руководительнице Центра русской культуры “Мир” (Мюнхен). Когда бы я — начиная с 60-х годов! — ни заговаривал с немецкими издателями о давно назревшей немецкой публикации Тютчева, мне отвечали: его же никто не знает!
Тютчев-поэт нет-нет да и встречается нам в тумане немецких путей-перепутий. Но доступ к мировоззрению дипломата поныне остается за семью печатями, точнее говоря: помимо четырехсот стихотворений, собранных и подготовленных к печати Эрнестиной фон Пфеффель, существует круглым счетом четыре тысячи писем, отражающих дух времени и жизнь Тютчева, однако по-прежнему скрытых во мраке. Тютчев черпал из совокупной сокровищницы европейских культур и языков. И наиболее основательно он занимался взаимоотношениями Германии и России.
В Мюнхене дипломат Тютчев, как сказали бы теперь, поддерживал имидж России при дворе короля Людвига I. Войска Баварии сперва вместе с Наполеоном вторглись в Россию, однако вовремя отмежевались от кровавой авантюры корсиканца. Царь Александр I отблагодарил мюнхенских родственников, он сидел в театре Кювилье, где перед походом в Россию сидел Наполеон.
К числу тютчевских переводов с немецкого на русский, сделанных в Мюнхене, относится ода короля Людвига I “Императору Николаю I”, никому из баварцев теперь не известная.
Содержание оды гласит, что Бавария счастлива находиться под покровительством русского императора. Первая строфа называет тему: “О Николай, народов победитель…” Во второй строфе звучит bassocontinuo[7]: “Тебе, тебе, послу Его велений — / Кому сам Бог вручил Свой страшный меч, — / Известь народ Его из смертной тени / И вековую цепь навек рассечь”. В третьей и четвертой строфе следуют вариации — призыв к христианам всех стран объединиться в борьбе против сторонников Корана, как некогда в крестовых походах. Довольно, говорит Людвиг I Виттельсбах, “довольно над Христом ругался Магомет”, ведь “тот, о царь, кем держатся державы, / Врагам твоим изрек их приговор… / Он сам от них лицо Свое отводит, / Их злую власть давно подмыла кровь, / Над их главою ангел смерти бродит. / Стамбул исходит — / Константинополь воскресает вновь…” Это стихотворение было приложено к депеше, которую мюнхенский начальник Тютчева, русский посланник И.А. Потемкин, направил немцу Карлу Васильевичу Нессельроде; в частности, там говорится, что “стихотворение короля баварского, обращенное к Его Величеству Государю императору, нашему августейшему монарху”, было опубликовано в одной из мюнхенских газет. Это “плод поэтического таланта короля, относящийся к прошлому году и <…> появляющийся в печати в ту самую минуту, когда торжество наших армий столь блестящим образом осуществляет пожелания и чаяния августейшего поэта”. Оригинал приложен к депеше вместе со стихотворным переводом, “исполненным вторым секретарем императорской миссии камер-юнкером Тютчевым”.
Показательно, на мой взгляд, что в этой оде короля Людвига I к венценосному его покровителю в Петербурге Наполеон не упомянут ни единым словом. Зато баварец ведет речь об опасности ислама, что находит отклик и у него самого, и у царя. И это вполне понятно. В 1828 году, когда Тютчев перевел оду, у российского императора были другие заботы. На Кавказе шли войны. И в литературе об этом писали уже с 1822 года. Именно тогда Пушкин опубликовал свою поэму “Кавказский пленник”, уже в 1824 году вышедшую в немецком переводе (“DerBerggefangene”). В ту пору Россия втянулась в первую, тридцатилетнюю, войну на Кавказе. Кое-кто из военных, видимо, полагал: нашим огнестрельным оружием мы быстро одолеем простаков-горцев. Но быстро не получилось. После Пушкина, в 1840 году, выйдет роман Лермонтова “Герой нашего времени”, повествующий все о той же войне. И, наконец, Лев Толстой в одном из поздних своих произведений — повести “Хаджи-Мурат” (написана в 1896-1904 годах, опубликована в 1912-м) — тоже обращается к нерешенным кавказским проблемам. “Хаджи-Мурата” считают продолжением его шедевра “Война и мир”.
Ода баварского короля, написанная в 1828 году, звучит так же беспомощно, как и нынешние жалобы на вновь вспыхнувшие в 1994 году кавказские войны, впервые начавшиеся в 1820-м и до поры до времени закончившиеся в 1859 году победой русского экспедиционного корпуса. Более миллиона черкесов и чеченцев бежало тогда в Османскую империю.
Тютчев, однако, не мог распознать масштабов кавказской трагедии. Он видел иные истоки грядущих катаклизмов, которые позднее обрушились на нас с Первой мировой войной. В его видении мира доминировала травма детских лет — горящая Москва, опустошения войны, которую Наполеон вел в Европе якобы во имя гуманности; наполеоновская пропаганда провозглашала лозунг: мы несем вам CodeNapolеon[8]. За личиной объявленного на словах демократического плебисцита пряталась военная диктатура Наполеона Бонапарта. Тютчев же целиком и полностью пребывал во власти утопии примирения — в духе идеальной монархии и экуменического христианства. Темы его эссе уже своими названиями указывают на то, из-за чего в 1914 году старые элиты Европы окончательно потерпели крах. В 1844 году вышла в свет статья Тютчева “Россия и Германия”, в 1848 году, когда во Франкфурте заседало сословное собрание демократов Германии, — эссе “Россия и революция”, годом позже, в 1849-м, — “Россия и Запад”. Эти работы были снабжены припиской: “Письмо г-ну доктору Густаву Кольбу, редактору Всеобщей газеты”. Имеется в виду “Аугсбургер альгемайне цайтунг”. Дух времени, воплощенный в этих статьях, ныне, после распада СССР, пробудился вновь. В обществе середины XIX века ситуацию определяли приоритеты монархий, в последнем десятилетии ХХ века общественная ситуация характеризуется постсоветскими и национальными чертами. Однако по сути вновь ставятся старые вопросы.
Мир тютчевских идей заключает в себе квинтэссенцию русской тождественности в Европе. Как советник министра иностранных дел князя А. М. Горчакова и тонкий знаток немецкой культуры поэт-дипломат на склоне своих дней пребывает едва ли не в отчаянии. В письме к министру Горчакову от 11 апреля 1865 года он пишет, что русские по натуре люди, в общем, незлобивые и терпеливые, готовые принять даже первенство немцев у власти в России, немцы же имеют к русским “чувство неприязни”. И Тютчев напоминает Горчакову о Екатерине II. Эта русская императрица, уроженка Германии, однажды не решилась “назначить <…> на какой-либо ответственный пост” некоего весьма талантливого немца на русской службе, объяснив это тем, “что у него, как и у всех немцев, есть один в моих глазах огромный изъян. Они не довольно уважают Россию”.
В последние годы жизни Тютчева симпатия к Германии уступает место отрезвлению и разочарованию. Он бы не был великим поэтом и мыслителем, если бы не указал на недостатки обеих сторон в общении друг с другом и в их отношении к собственным народам. В одном из писем к младшей дочери, Марии Федоровне Бирилевой, Тютчев сетовал на бедственное положение низших слоев населения. Куда ни глянь, в обществе повсюду разложение, причем не по злому умыслу, а просто по нерадению. В правительственных кругах отсутствие совести достигло таких размеров, что просто поверить невозможно. Тютчев приводит пример: во время путешествия императрице предстояло проехать на лошадях 350 верст между двумя железными дорогами. “На каждый перегон требовалось двести лошадей, которых пришлось привести за несколько сот верст и содержать в течение недель в этой местности, лишенной всего, и куда надо все доставлять”. Поездка царицы обошлась в полмиллиона золотых рублей. Тютчев знал, о чем говорит, — этот эпизод ему рассказал министр путей сообщения, — и в заключение добавил: “Вот когда можно сказать вместе с Гамлетом: что-то прогнило в королевстве датском”. Политически активный свидетель эпохи, Федор Иванович Тютчев все больше испытывал разочарование, о чем говорят следующие строки:
Смрад, безобразье, нищета —
Тут человечество немеет…
Тютчев не онемел. В сентябре 1870 года, за три года до смерти, он откликнулся на заявление Железного Канцлера Бисмарка, сделанное в 1862 году перед бюджетной комиссией прусской палаты депутатов: “Не речами и не постановлениями большинства решаются великие вопросы времени — но железом и кровью”. Бисмарков суверен, прусский король, откровенно боялся планов Железного Канцлера войнами объединить Германию и во время одного из железнодорожных вояжей сказал ему: “Я совершенно точно предвижу, как все это кончится. Там, на площади перед Оперой, под моими окнами, отрубят голову вам, а немного погодя и мне”. Король умолк, и князь Бисмарк ответил: “Etaprеs, Sire?[9]” — “Ну, aprеs нас не будет”. Оба оказались правы. Они умерли своей смертью, а их преемники исчезли в 1918 году с мировой арены.
Федор Тютчев не делал ставки на тысячелетнюю панацею насилия. Это видно из стихотворения, написанного в сентябре 1870 года — года первого германского единения “крови и железа” — в ответ Бисмарку:
Два единства
Из переполненной Господним гневом чаши
Кровь льется через край, и Запад тонет в ней.
Кровь хлынет и на вас, друзья и братья наши!
Славянский мир, сомкнись тесней…
“Единство, — возвестил оракул наших дней, —
Быть может спаяно железом лишь и кровью”…
Но мы попробуем спаять его любовью, —
А там увидим, что прочней…
Тютчев ответил не только на лозунг Бисмарка, но и на многократно цитированное заявление тогдашнего министра иностранных дел габсбургской монархии: “Надо прижать славян к стене…” Поэт предчувствовал бедствия. В одном из писем той поры он пишет, что у людей мыслящих его удивляет одно: перед лицом апокалиптических знамений грядущих времен у них душа не болит.
Проклятые вопросы
Когда скончался Тютчев, Достоевский работал над своими поздними произведениями. Эпической широтой и психологической глубиной персонажей и коллизий он предупреждал о катастрофах грядущего. Тютчев писал стихи для себя. Достоевский во весь голос обращался к обществу. Писательством ему приходилось зарабатывать на жизнь. А нервозную, лихорадочную жизнь бывшего ссыльного и приговоренного к смерти, который уехал в Европу, чтобы, занимаясь писательством, оплатить долги своего брата Михаила, стал завсегдатаем западноевропейских игорных домов и писал при свечах длинные романы с продолжением, — эту жизнь было очень легко вывести из равновесия. Вдобавок он страдал эпилепсией. Я упоминаю об этом к слову, ибо распространенное в Западной Европе мнение, что-де Достоевский олицетворяет русские первоосновы, относится к числу экзотических представлений европейцев о русских. Писатель Достоевский выстрадал сверхвпечатлительную суть всех на свете людей, которые страстно живут, любят, мыслят, поначалу питают надежды на лучшую долю и мало-помалу разочаровываются. Достоевский поехал в Германию и Европу с надеждой, что высокообразованные европейцы поймут проблемы России. И сколь же велико было его разочарование по приезде в Германию.
В сентябре 1868 года Достоевский писал одному немецкому редактору:
Между прочим, меня чрезвычайно поразило необыкновенное незнание европейцев почти во всем, касающемся России. Люди, называющие себя образованными и цивилизованными, готовы часто с необычайным легкомыслием судить о русской жизни, не зная не только условий нашей цивилизации, но даже, наприм<ер>, географии. Не буду распространяться об этой неприятной и щекотливой теме. Замечу только, что самые дикие и необычайные известия из современной жизни России находят в публике полную и самую наивную веру. Нельзя не заметить, что масса этих известий увеличивается как в газетах, так и в отдельных изданиях, что, конечно, составляет признак все большего и большего интереса, который возбуждает мое Отечество в массах европейской публики.
Всем известно, что есть в Европе несколько периодических изданий, почти специально назначенных ко вреду России. Не прекращается тоже в разных краях Европы и появление отдельных сочинений с тою же целью. Эти книжки имеют большею частью вид обнаружения тайн и ужасных секретов России[10].
Этот пассаж письма, которое (наряду с многими другими) на немецкий язык переведено мною, не требует комментариев. Любителям эпистолярного жанра могу прямо сейчас порекомендовать книгу “Dostojewski. GesammelteBriefe 1833-1881”, вышедшую в издательстве “Пипер” и содержащую полный немецкий текст письма. Достоевский так и не отослал это письмо, но повод для протеста имелся, причем в печатном виде. В Германии. Речь шла о книге “LesMystеresduPalaisdesCzars. Sous l’Empereur Nicolas I par Paul Grimm, portrait de l’editeur, Vurcburg. F.A. Julien, libraire-editeur, 1868”, то есть о “тайнах царского дворца”, сегодня написали бы: “Кремлевские секреты”.
Действие этого опуса происходит в 1855 году, в разгар Крымской войны. Изнурительная осада Севастополя (17 октября 1854 года — 9 сентября 1855 года) закончилась капитуляцией русских и решила исход войны. Это касательно года, о котором повествует книга. Одно из главных действующих лиц — Достоевский: по возвращении из Сибири писатель вновь участвует в революционном заговоре. Несмотря на пытки в Третьем отделении (тайной полиции), Достоевский не выдает своих товарищей. Его сажают в Петропавловскую крепость. Жена в отчаянии умоляет царя Николая I о помиловании, и в конце концов он удовлетворяет ее просьбу. Она радостно спешит передать это известие мужу в крепость. Но судьба распоряжается иначе: писатель уже на пути в Сибирь и неподалеку от Шлиссельбурга умирает. Жена Достоевского уходит в монастырь. Николай I, видя, что трон его поколеблен, кончает с собой.
Все здесь выдумка, как возмущенно констатировал Достоевский…
Несколько лет назад Игорь Волгин, один из лучших знатоков этого русского классика, выпустил книгу “Последний год Достоевского”. В 1997 году, когда мы встретились в Дрездене, он с удивлением спросил, почему у нас нет совершенно никакой реакции на эту книгу, хотя как раз в Германии Достоевский всегда находил огромный отклик. Как ответственный редактор и переводчик писем Достоевского я занялся этим вопросом. В своей книге Волгин вправду увлекательно рассказал о поразительных находках, касающихся жизни и позднего творчества Достоевского, последних попыток взбудоражить российское общество, разорванное меж революцией, террором и консерватизмом. В так и не написанной заключительной части “Братьев Карамазовых” Достоевский намеревался сделать Алешу, символ кротости и примирения, террористом, искупительной жертвой ради возрождения, которая должна была потрясти актеров власти.
Волгин раскрывает эти обстоятельства и реконструирует роковое переплетение литературы, жизни и смерти. Баранников, лидер подпольной террористической организации “Народная воля”, поселился в квартире по соседству с Достоевским. Никому ведь в голову не придет, что исполнительный комитет бомбистов расположен в таком месте — под боком у автора написанного в Дрездене романа “Бесы”. В подобном убежище можно надежно законспирироваться. В этой квартире планируют покушения, в том числе убийство царя Александра II. Достоевский кое о чем узнает, у него впервые идет горлом кровь, и спасти его врачи уже не могут. Драма творчества перерастает в трагедию сложных переплетений, которую и раскрывает книга Волгина. Рост насилия в России конца XIX века превращает “проклятые вопросы” Достоевского в вопросы общечеловеческие, по сей день сопровождающие и мучающие нас. При каждом террористическом акте.
Обо всем этом я написал в газете “Зюддойче цайтунг”. Где же найти эту книгу? — спрашивали меня. Она еще не переведена, отвечал я, но издательство, с начала ХХ века осуществляющее выпуск полного собрания сочинений Достоевского, ею интересуется. Да, издательство “Пипер”, ныне купленное каким-то шведским концерном, в самом деле интересовалось книгой Волгина. И помимо моей рецензии заказало еще одну. В оценках обе рецензии совпали: книга Волгина содержит сенсационные новые сведения о жизни и творчестве Достоевского. Но, в отличие от меня, второй рецензент написал: “Не в пример привычным для нас биографиям из англо-американского региона — в том числе научным — в этой книге отсутствует атмосфера эпохи, отсутствует ощутимая наглядность, отсутствует все, что могло бы дать пищу воображению”.
Куда мы идем?
Согласно международной статистике, Германия занимает первое место по числу переводов с иностранных языков. Данные, приведенные в брошюре “Книга и книготорговля в цифрах, 2000 год” (“BuchundBuchhandelinZahlen 2000”), выпущенной Биржевым союзом немецкой книготорговли (BоrsenvereindesDeutschenBuchhandels), свидетельствуют, что в 90-е годы на переводы приходится круглым счетом 14% всех новых изданий. Примерно половина из них — беллетристика, книги для детей и юношества, то есть литература эмоционального характера. Баланс между Россией и Германией в конце ХХ века по сравнению с его началом выглядит скудно. Однако цифры нужно рассматривать в контексте. На 1999 год баланс переводов на немецкий и с немецкого выглядит так:
— переводы на немецкий осуществлялись с 49 языков;
— переводы с немецкого осуществлялись в 65 странах.
Иными словами, с немецкого на иностранные языки переводится больше, чем с иностранных языков на немецкий. Основная масса переводов на немецкий распределяется по языкам оригинала следующим образом:
1. Английский — 71,2%.
2. Французский — 10,7%.
3. Итальянский — 3,3%.
4. Нидерландский — 2,4%.
5. Испанский — 2,3%.
6. Русский — 1,3%.
7. Шведский — 1,1%.
Еще 15 языков находятся ниже однопроцентной границы. Остальной мир — свыше 70% населения земного шара — опять-таки попадает за пределы этой границы.
Можно ли низкий процент переводов с русского (1,3%) и высокий — с английского (71,2%) отнести за счет недостаточного спроса у немцев? Скорее, дело в том, что нас кормят так же, как скотину мясной мукой: рынок СМИ и книг ориентируется на “число включений” и на доходы с бестселлеров. Публика — просто объект стратегий соблазна.
Рольф-Дитер Клуге уже много лет указывает на факты нашей истории, которые с конца XIX века в системе народного образования Германии упорно оставляют без внимания[11]. Такая однобокая позиция отрицает культурные корни, связующие нас с Востоком. Ведь как-никак 90 млн. человек, говорящих по-немецки, непосредственно соседствуют с приблизительно 42 млн. говорящих на славянских языках. В обширных регионах Германии имеется множество топонимов и фамилий славянского происхождения. Тысячелетние контакты с Россией и начавшиеся еще в XII веке широкие взаимосвязи немецких поселенцев и экспатриантов с коренными обитателями восточных краев, живой интерес русской интеллигенции к литературе и философии Германии и освоение их способствовали тому, что самосознание русских было связано с Германией значительно теснее, чем с каким-либо другим народом Центральной и Западной Европы. Вплоть до первых десятилетий ХХ века немецкий занимал в России первое место среди иностранных языков.
Когда в конце XIX века в Германии ввели преподавание иностранных языков, славянские языки, в том числе русский, были намеренно оставлены за пределами школьных программ, тогда как у немецких классиков обстояло совершенно иначе: Лейбниц, Готшед, Шлёцер знали русский, Гёте и Якоб Гримм изучали сербский, Шиллер заимствовал материал для своей последней трагедии из польско-русской истории, Гердер всю жизнь занимался славистикой и русистикой, Рильке переводил “Слово о полку Игореве”. “Требование чистоты нации” напрочь вытравило из памяти немцев все эти сплетения наших корней со славянским миром, возникшие еще во времена оттоновской империи, под лозунгом “Зачем нам учить эти языки? Они же все там говорят по-немецки!” Перед Первой мировой войной в Германской империи было только три кафедры славистики (Берлин, Бреславль [ныне Вроцлав], Лейпциг). Таким образом в умах закрепились структуры высокомерия и невежества, смесь штампов и предрассудков, которые с легкостью вошли в расизм национал-социалистов, мобилизовали Гитлеру армию послушных пособников в войне против Востока и еще долго эхом откликались в годы холодной войны. Многие из давних шаблонов сохранились и оживают вновь. Образ восточных народов Адольф Гитлер заимствовал из книги “Миф ХХ века” Альфреда Розенберга, а этот выпускник Петербургского университета целиком и полностью находился в плену стереотипов, типичных для балтийских немцев и сформулированных в 1913 году в одной из темпераментных речей кайзера Вильгельма II: славяне существуют не затем, чтобы властвовать, а затем, чтобы служить, и благоденствие их зависит от “культуртрегеров”. Термин “культуртрегер” проник из немецкого во все славянские языки, а восходит он к временам крестовых походов, к образу мыслей тогдашних рыцарей-меченосцев и постоянно звучал в путевых записках западных дипломатов. (Отрадно, что молодое поколение немцев и русских смеется над этими клише, которые, увы, еще задают тон в большинстве немецких СМИ по заказу ли, по собственной ли инициативе пишущих[12].)
С 1908 года ученые призывают включить русский язык в учебные планы как равноправный иностранный язык, надлежащим образом привести материалы школьных учебников в пропорциональное соответствие с материалами по другим странам: расхождение сейчас примерно такое же, как в цифрах переводов. В тюбингенской лекции 1988 года Рольф-Дитер Клуге цитирует двух славистов 1927 года: “Образованным кругам Германии по-прежнему совершенно неизвестно значение великой славянской филологии. Она осталась чисто кафедральной наукой, ограниченной узким кругом ученых и не имеющей в обществе ни малейшего отклика. В Германии тому, кто желает посвятить себя этой науке, требуется огромная способность к смирению”. И до сих пор ничего не изменилось. Мир славян и наших общих корней лежит по ту сторону немецких зеркал.
По данным Рольф-Дитера Клуге, в 1977-1978 годах в Баден-Вюртемберге русский язык изучали 1450 учащихся. В 1987-1988 годах их осталось всего 877. С тех пор число изучающих русский по всей Германии неуклонно сокращается, хотя эти люди, изучающие русский как первый или второй язык, столь же полезны, как и слависты, владеющие южнославянскими языками и сумевшие осадить иных чиновников, которые ополчались на боснийцев, хорватов, сербов и македонцев. Кафедры славянской филологии закрываются, на существующих уже давно ощущается нехватка преподавателей, точь-в-точь по принципу: Slavicanonleguntur[13]. А это в конечном счете поощряет у людей — независимо от их политической ориентации — тенденцию использовать в СМИ любые клише по истории, культуре и литературе России, сочинять комментарии о Кремле, по поводу Кремля и вокруг Кремля, так что немецкая публика свято верит, будто по части всего русского она всегда держит руку на пульсе. В результате все это рикошетом бьет по нам же самим: кто смотрит на других в кривое зеркало, вряд ли толком разглядит и себя.
Так, мы никогда не понимали той функции, какую выполняли идиш и немецкий язык российских немцев, служившие мостами меж немецкими и славянскими народами: разрушение этих мостов привело к изгнанию немцев с Востока, к гибели давно интегрированной в России немецкой и родственной ей еврейской культуры. Германия умалилась географически, культурно и духовно. На мой взгляд, здесь коренится и беспомощность муниципальных служб в общении с поздними иммигрантами, которые чувствуют себя на исторической родине как потерянные, поют веселые и печальные песни о долгом пути домой — немецкие песни, нередко восходящие к XVIII веку и сохраненные немцами на Волге и в степях Казахстана.
Объединенная Германия имела бы меньше проблем со страхом перед чужаками, с проблемой иммиграции, языков и сокращением местного населения, если бы черпала из кладезя этих связей с Россией. Но где изучают сокровищницу песен, историй и личностей людей, которую Россия принесла нам в дар? Где семейные предания, соединяющие Швабию и Татарстан, Бремен, Ригу, Новгород, Альпы и Алатау, Дунай и Дон, Рейн и Волгу? Мы отдалились от источников, питавших наших предков на родине и на чужбине, не черпаем из собственных родников, поневоле обходимся кока-колой и нефтью далласских и денверских кланов, слушаем несносный “немглийский” да еще и удивляемся, что в Лондоне или Нью-Йорке почти никто не интересуется немецкой литературой (мы импортируем оттуда круглым счетом 70% названий, а они от нас — меньше 7%), ведь имитации обычно весьма пресны и скучны, а немецкие СМИ и политики откликаются на немецкие темы, только когда они производят фурор в Америке.
Российские германисты до сих пор констатируют, что у многих русских симпатия к Германии — предпосылка немецкого единства, чудо после всех горячих и холодных войн! — связана с надеждой, что Германия более не станет в позу ментора, не будет играть роль вечного всезнайки, с которого надлежит брать пример (как в Берлине “восточники” с “западников”).
Поскольку на переломе не удалось вписать объединение Германии в концепцию Большой Европы, будущее Европы после новой глобальной вспышки военной мании опять-таки зависит от взаимоотношений немцев и русских, а в первую очередь от взаимоотношений их элит. Германия, если она, как самый сильный союзник США в Европе, будет лишь рупором и пособником Вашингтона, навредит сама себе. Коль скоро Германия хочет оказать помощь раненой душе Америки, причем от всего сердца, то уж ни в коем случае не как вояка-нибелунг, готовый послать баварских горных стрелков на убой в горы Гиндукуша. Настоящие друзья говорят друг другу правду, младший брат не должен робеть перед старшим. Правда немцев такова: дорогие американцы, не повторяйте немецкой ошибки, не заноситесь перед Востоком, вы еще очень пригодитесь для спасения нашего расшатавшегося мира. Но не ракетными ударами по Афганистану, который схож с Германией под конец Тридцатилетней войны и влечет нас к началу конца света…
В ХХ веке немецкие элиты, определявшие историческое развитие в собственном государстве, стремились властвовать над Россией и за счет России и Восточной Европы. В XXI веке эта Германия могла бы стать посредником между Россией и Западом, например, напомнить охваченной болью и гневом, горюющей по жертвам непостижимого преступления Америке, куда ведет заносчивость тех, кто в необходимой борьбе против терроризма руководствуется местью и жаждой расплаты и объявляет остальному миру: кто не с нами, тот за террор. Всякая решительная борьба требует еще и позитивной цели развития и мира, а не только негативной — уничтожения агрессора, которого годами вскармливали и считали полезным. Немцам нужно посмотреть в собственное зеркало, а еще — вновь оживить преданные забвению восточные корни своей национальной культуры, не только до Урала, но повсюду на просторах Евразии, где множество людей — буддистов, христиан, мусульман — давно ждет программ, которые позволят им строить достойную жизнь и смогут осушить трясину, питающую терроризм в регионе вокруг Афганистана. Чингиз Айтматов так обобщил эту концепцию ведущих интеллектуалов Центральной Азии[14]:
На рубеже тысячелетий человечество стоит перед необходимостью глобального исторического выбора, который определит парадигму его развития в третьем тысячелетии, и, по всей видимости, правильным будет выбор концепции гуманизации. Если же пойти по пути глобальной экономизации, то не исключено, что государства и народы, которые окажутся вытесненными из сферы глобального научно-технического прогресса, выразят свое недовольство, и это станет причиной новых конфликтов на межнациональной и межрелигиозной основе. А в этом случае от международных конфликтов не спасут никакие национальные антиракетные проекты и программы. Ибо решение межнациональных конфликтов, которые возникнут в результате глобальной экономизации и расслоения мирового сообщества на сверхбогатые и сверхнищие страны, в закономерном порядке перейдет в плоскость террористических технологий и экстремистских настроений. В свою очередь это приведет к усилению терророфобии в богатых странах, и не исключено, что целые регионы земного шара будут объявлены зоной потенциального террористического риска. При этом не будет учитываться тот факт, что недовольство жителей этих регионов, которое будет проявляться в виде роста экстремистских настроений и террористической активности, будет вызвано прежде всего политикой глобальной экономизации. Именно в результате такой политики богатые страны будут обогащаться за счет усиленной эксплуатации их интеллектуальных и природных ресурсов, сброса экологически вредных технологий и производств, депопуляции и деградации народов этих стран.
В то же время разработка и принятие на уровне мирового сообщества политики глобальной гуманизации экономического развития во имя и во благо мирового сообщества могут стать качественно новым подходом к общемировому развитию. Самое главное — это позволит спасти мир от колоссальной катастрофы самоуничтожения, перед которой мы оказались, игнорируя принцип адекватности научно-технического развития человечества качеству развития его духовно-нравственной сферы.
Единомышленник Айтматова, национальный поэт Казахстана Мухтар Шаханов, предугадывая центральноазиатские катаклизмы, вкладывает в уста Темучина — будущего Чингисхана, архетипа разрушения на все времена — слова о том, что для него, владыки неба, земли и людей, есть воплощение счастья:
Для меня счастье —
Настичь, растоптать,
Унизить и уничтожить врага,
Захватить все достояние,
Которым он обладает…
В конце же драмы мы слышим слова доброго призрака:
Зло в конечном счете —
Несчастье для самого
Его творца[15].
ЧАСТЬ II
НЕМЕЦКОЕ В РУССКИХ ЗЕРКАЛАХ
(Написано в октябре 2002 г., когда многое опять
выглядит, как сто лет назад…)
Продолжение написанного год назад под впечатлением рушащихся башен Центра мировой торговли настигло меня как эхо с Востока. Владимир Штайнерт (р. 1966) — преуспевающий предприниматель, весьма увлеченный проблемами этики истории, по происхождению российский немец, чьи родители и дед с бабушкой прошли при Сталине через ад депортации и преследований, — сам о том не подозревая, исполнил мою мечту: связал меня с Александром Яковлевым, отцом перестройки и демократического возрождения России, самым влиятельным, наряду с Горбачевым, человеком в Политбюро ЦК КПСС. Иными словами, с человеком, который с 1988 года председательствует в Комиссии по реабилитации миллионов жертв большевистских репрессий. Без Яковлева Горбачев так же немыслим, как Яковлев без Горбачева. Но в западных СМИ символом перестройки стал один лишь Горбачев, тогда как Яковлева в основном обходили молчанием, и это неслучайно; занимаясь переводом его автобиографии (она выйдет в 2003 году в лейпцигском издательстве “Faber & Faber”), я понял, в чем тут дело: он анализирует документы и раскрывает сущность власти, которая таится под общепринятой личиной ХХ века. А кому приятно, когда документы напоминают о том, что его нынешнее представление об истории нуждается в корректировке?
Если одна из сторон в холодной войне утверждает, что одержала победу, говорит Яковлев, выходит, мы имеем дело с войной; поэтому утверждение, что Запад одержал победу над коммунизмом, есть сущая бессмыслица. Причем комментарии и аналитические высказывания Яковлева с давних пор основываются отнюдь не на новой интерпретации известных и якобы уже изученных фактов, нет, он характеризует события, так сказать, из штаб-квартиры власти и предъявляет документы, которые до середины 90-х годов хранились под грифом “совершенно секретно” и были абсолютно недоступны. Прежде всего это касается архивов раннего большевистского режима, довоенного, военного и послевоенного периодов. Данные документы таят в себе материал, подрывающий многие устоявшиеся точки зрения — на революцию и контрреволюцию, на яркие поворотные пункты Первой мировой войны, на соотношение элит России и Германии при переходе от монархий к республикам и диктатурам, от Первой мировой войны ко Второй. Лично я, во всяком случае, испытываю потрясение, однако оно меня не страшит, наоборот, воодушевляет, наводит на мысли, которые год назад мне бы и в голову не пришли. А кроме того, открывает неисчерпаемые возможности проникнуть в суть власти над массовыми движениями ХХ века, которые некогда потрясли мир, а теперь оказываются новым Вавилоном, хорошо нам знакомым по всевозможным номенклатурам социализма.
Приступив весной 2002 года к переводу автобиографии Яковлева “Омут памяти”, я столкнулся со всем тем, что на протяжении моей сознательной жизни смущало меня и тяготило при мысли о Германии в связи с Россией и Америкой, что я искал и не мог найти, — хотя воспоминания Яковлева, не обвиняя других, позволяют сопережить целое столетие российской истории, то самое ХХ столетие, в 23-м году которого в ярославской деревушке родился Александр Яковлев, в восемнадцать лет добровольцем пошел на войну, от немецких пуль на всю оставшуюся жизнь стал инвалидом, а в конце концов очутился в святая святых власти новейшего Средневековья — в ЦК КПСС. Там он писал речи для так называемых небожителей — секретарей ЦК и членов Политбюро, — узнал фарисейство всевластия, его интриги и коварство, пал их жертвой и все же сумел выстоять. Здесь, в сердце Кремля, среди “архитекторов” великой державы Яковлев был одним из немногих, кто решился на хорошо продуманную поэтапную революцию, открывшись сам и наперекор угрозам и клевете добившись доступа к прежде совершенно секретным документам. Яковлев по сей день продолжает свою работу и многое уже опубликовал, соединив с собственным практическим опытом.
Когда весной Яковлев был в Германии и мы вместе объездили юг страны, он привез мне два десятка томов таких документов: “Россия. ХХ век”. Я просто онемел и тотчас спросил немецких историков — ни один о существовании этих материалов не знал. Уже хотя бы документы 1940-1941 годов заслуживают внимания немецкой общественности, которая интересуется историей, ведь они опровергают многие утверждения и штампы, касающиеся обстановки перед нападением Германии на Советский Союз в июне 1941 года. С программой этого документального издания можно ознакомиться в Интернете; мемуары Яковлева в первой редакции были опубликованы в 2000 году (я перевожу сейчас третью, расширенную и исправленную редакцию) и разошлись в России очень быстро. Но ни в одной немецкой газете я не встречал упоминаний об этой поистине эпохальной книге. И у меня из головы нейдет вопрос: почему книгу Яковлева у нас замалчивают? Но вернемся к главному, то бишь к немецкому в русских зеркалах.
Открытая дискуссия по проблемам реальной истории в средствах массовой информации и в опубликованных книгах, похоже, отходит в сторону, как и силы, которые в ответе за пробуксовку реформ в Германии, заметную почти во всех сферах. А ведь перед великим поворотом повсюду твердили, что хотят знать все, что на Востоке держали под замком. Теперь же имеются сенсационные публикации, позволяющие заглянуть за кулисы мировой истории ХХ века, — и их не замечают, а то и вовсе игнорируют. Как президент видного международного фонда “Демократия” — именно этот фонд выпускает документацию “Россия. ХХ век” — Яковлев подписал в 1996 году протокол о сотрудничестве с Институтом современной истории в Мюнхене, но минуло шесть лет, а он так и не получил ответа, любезно обещанного тогда одним из берлинских министров. Игнорируются причины возникновения и краха перестройки, путча против Горбачева, распада Советского Союза, раздела и воссоединения Германии, войны в Чечне — словом, итоги полутора десятилетий после 1985 года. Впрочем, не буду забегать вперед и подробно пересказывать труд жизни человека, сопричастного изменениям судеб мира и размышлявшего об их причинах. Скоро книга Яковлева будет доступна и немецкому читателю. Но что же представляется мне особенно важным, если подытожить все то, чего две сотни аккредитованных в России немецких корреспондентов упорно не желают видеть?
На всем противоречивом пути послевоенной Германии назад в семью народов мы неизменно считали и считаем главной точкой отсчета 1933 год, когда к власти в стране пришли Гитлер и его подручные. Такой подход едва ли что-то меняет в понимании нашей национальной истории и единственного в своем роде варварства, которое невозможно предать забвению, но что произойдет, если большевистская революция предстанет перед нами не как извращенная Сталиным и ополчившаяся на своих же детей, а как архетип фашизма — точнее, архетип власти массового террора средствами изначально тоталитарного государства? Иначе говоря, если декреты Ульянова-Ленина, Бронштейна-Троцкого, Джугашвили-Сталина и других большевистских вождей, скрепленные их подписями, свидетельствуют, что красный террор не был ответом на белый террор и военную интервенцию, что с первого дня после переворота 25 октября (7 ноября) 1917 года начался систематический расстрел предназначенных к истреблению слоев и групп населения. Что произойдет, если осознать, что многие поколения после 1917 года оказались вовлечены в пропагандистские баталии века, даже не догадываясь, как возникали эти баталии во имя террора и для антитеррора? Что мы сделаем, когда начнем понимать, что целые поколения были одурачены и миллионы людей поплатились жизнью, оттого что верили в виртуальные, мнимо научные построения? Кстати, все это справедливо и для консервативной и прогрессивной традиции — если угодно, можно воспользоваться и устаревшими понятиями “левый” и “правый” лагерь, которые в ходу и поныне.
Как известно, Гитлер и национал-социализм вообще считаются парадигмой зла, ведь под властью этого диктатора и его движения Германия сумела восстановить против себя весь мир, с чисто немецкой основательностью, пользуясь средствами современной пропаганды, почти уничтожила евреев как главного врага всех народов и даже стала причиной создания невероятного альянса, а именно: свела в антигитлеровской коалиции западные демократии с не менее кровожадным тираном — Джугашвили-Сталиным и его окружением.
Как же молодой немец в Америке 50-х годов должен был со всем этим справляться? Ведь он постоянно слышал, что в немцах это запрограммировано — “от Лютера до Гитлера” или “от Гегеля до Гитлера”. Помню я и лекцию генерального прокурора Руденко — главного советского обвинителя на Нюрнбергском процессе главных военных преступников, — состоявшуюся в 1961 году в Коммунистической аудитории Московского университета, когда он прибег к сталинской формуле антифашизма и разразился такими обвинениями, что мне хотелось убежать прочь или громко крикнуть: “А что делали вы? Вы ведь тоже преступники…” Разумеется, я не закричал и не убежал.
Попытки прикрыть дискуссию о немецких преступлениях предпринимаются у нас с начала 50-х годов и по сей день. И когда в 80-е годы историк Нольте взялся сопоставлять зверства нацистской Германии и большевистского СССР, стремясь тем самым преуменьшить первые, то происходило это отнюдь не в духе старого объективного разъяснения, а с намеком, что-де пора перестать ворошить прошлое. Но что предстоит нам теперь? Получить из Москвы доказательства отпущения грехов? Или, может, все-таки осознать, что давняя парадигма зла становится многослойнее и выявляет государственные структуры, порожденные нагнетанием террора и антитеррора и бросающие вызов всем идеологическим направлениям?
Я перевожу сейчас документы большевистских вождей в их практической деятельности во имя так называемой мировой социалистической революции, что заставляет меня коренным образом пересмотреть и давно сложившиеся собственные мои идеальные представления, ибо эти герои мирового пролетариата были кем угодно, только не святыми и весьма напоминают мне нацистов Гитлера и Гиммлера. Для наглядности процитирую здесь фрагмент еще не опубликованной рукописи Яковлева:
9 августа 1918 года Ленин рассылает телеграммы — одна чудовищнее другой.
Г. Федорову — в Нижний Новгород:
“Надо напрячь все силы, составить тройку диктаторов (Вас, Маркина и др.), навести тотчас массовый террор, расстрелять и вывезти сотни проституток, спаивающих солдат, бывших офицеров и т. п. Ни минуты промедления… Надо действовать вовсю: массовые обыски. Расстрелы за хранение оружия”.
Евгении Бош в Пензу:
“Необходимо организовать усиленную охрану из отборно надежных людей, провести беспощадный массовый террор против кулаков, попов и белогвардейцев; сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города”.
На другой день в ту же Пензу:
“Товарищам Кураеву, Бош, Минкину и др. пензенским коммунистам. Товарищи! Восстание пяти волостей кулачья должно повести к беспощадному подавлению. Этого требует интерес всей революции, ибо теперь везде “последний решительный бой” с кулачьем. Образец надо иметь.
1. Повесить (непременно повесить, дабы народ видел) не меньше 100 заведомых кулаков, богатеев, кровопийц.
2. Опубликовать их имена.
3. Отнять у них весь хлеб.
4. Назначить заложников — согласно вчерашней телеграмме. Сделать так, чтобы на сотни верст народ видел, трепетал…
Телеграфируйте получение и исполнение.
Ваш Ленин.
P. S. Найдите людей потверже””.
В этих собственноручно подписанных распоряжениях Ленин уже не кремлевский мечтатель Герберта Уэллса, стремящийся к идеалам справедливости и новому миру без войн и террора, и не раскаявшийся инициатор военного коммунизма (ведь, как пишут многие энциклопедии, он очень об этом сожалел), нет — подлинный Ленин создает систему бесчеловечности, которая, как пишет в дотоле неизвестном письме нобелевский лауреат Иван Павлов, “сеет фашизм”. Ленин вовсе не goodguy[16], извращаемый badguy[17] Сталиным, — Сталин не лицемерил, когда, своей рукой исправляя гранки учебника для коммунистов всего мира, под названием “Иосиф Виссарионович Сталин. Краткая биография”, написал: “Сталин — достойный продолжатель дела Ленина или, как говорится ныне в партии, Сталин — это Ленин сегодня”.
Публично Ленин и Сталин высказывались заманчиво, ныне сказали бы: популистски. Большевистские вожди во все времена своего господства владели словесной социалистической демагогией так же фундаментально, как и машиной истребления людей. Фанатичные демагоги, они обеспечивали идеалистов материалом и лозунгами, а те на протяжении десятилетий верили во все это, исходя из идей антифашизма, ведь заклятый враг культуры, национал-социализм, объявил им тотальную войну; только так и можно понять Генриха Фогелера[18] в Кремле в 1923 году и после 1933 года или Лиона Фейхтвангера в том же Кремле в 1937 году. Кто тогда не искал в Кремле спасительный противоположный полюс — в первую очередь коммунисты, — руководствуясь духом антифашизма, когда перед лицом фашизма в Западной Европе, прежде всего в Германии, речь вправду шла о жизни или смерти, о культуре или варварстве! Вдобавок марксисты еще и провозглашали “принцип надежды”: каким добрым, прекрасным и справедливым может стать мир при надлежащих социальных отношениях, но сперва надо немножко подстрогать, а при этом всегда летят стружки. К сожалению, утописты и антифашисты того времени не замечали кровавой советской реальности, потому что их виртуозно обманывали, да и сами они обманывали себя, обольщаясь надеждой на светлое Завтра, на утопию бесклассового общества и мира без войн… И ведь эти слова поныне воодушевляют живущих в нищете, эксплуатируемых и отверженных — тех, кого авантюристы всех мастей бросали и бросают в бессмысленные сражения за алмазы, золото и нефть. Но теперь можно доказать, что уже с 1917 года большевистская система, якобы строившая новый мир справедливости, была сродни возникшей в 1933 году нацистской Германии, причем не в смысле расхожего понятия “тоталитаризм”. Различия в пропагандистских понятиях и в теоретических обоснованиях скрывали одно — практические указания по массовому террору власти против “врагов народа”. Даже Вильгельм Хаузенштайн[19] в своем экспертном заключении, написанном в 1945 году по заказу военной администрации США и озаглавленном “Размышления на тему коммунизма”, не мог провидеть такие бездны; когда Хаузенштайн выступал против поныне широко распространенного заблуждения, что “первохристианство было коммунистическим”, его отмежевание от коммунизма имело философскую природу. Первохристианство, писал Хаузенштайн, “не было коммунистическим, не могло быть таковым — просто потому, что вообще не было политическим” (из неопубликованной рукописи).
Много воды холодной войны должно было утечь по Волге и Миссисипи, по Эльбе и Рейну, по Сене и Темзе, по Дунаю и Тибру, по Янцзы и Гангу, прежде чем — в середине 90-х годов — террористическая сущность большевизма вышла на свет и получила документальное подтверждение в приказах его вождей.
Все признания репрессированных и казненных в 20-30-е годы — возможно, читатель вспомнит здесь книгу Артура Кёстлера “Слепящая тьма” — это не показания рыцарей революции, а результат сфабрикованных протоколов и жесточайших пыток невинных людей, которые перед подписанием этих признаний обливались кровью, только правая или, у левшей, левая рука должна была удержать перо и перед расстрелом поставить подпись. Нарастание террора и антитеррора, встречавшее в XIX веке страстный протест Достоевского, достигло кульминации и поразило как палачей, так и жертвы неизбывным параноидальным страхом. Нормой жизни была смерть, и все слои населения, в том числе и сами палачи, воспринимали жизнь как счастливый жребий небожителей.
Из документов о судьбах невинных людей, что под пытками признавались в планировании террористических актов против руководителей государства и единовластной партии, Яковлев создал книгу своего века, где Германия и ее история присутствуют наравне с народом обоих тоталитарных государств, во имя которых миллионы людей воевали и убивали друг друга, — словом, демонстрировали всему миру, как никогда больше нельзя делать политику на земном шаре, хотя, трезво говоря, повторение старого уже состоялось: эпоха Чингисхана, Навуходоносора и Валтасара, христианского Средневековья, инквизиции через черный ход социал-дарвинизма вновь вторглась в Европу под личиной большевизма и национал-социализма.
Большевизм и национал-социализм, узурпаторы-наследники великодержавных амбиций своих аристократов-предшественников, впавших в цинизм от себялюбия и богатства, совершенствовали пропаганду не меньше, чем практические методы террора и антитеррора. Новые пропагандистские приемы позволяли воздействовать на массы во всех слоях. Целенаправленный обман обслуживал жажду возмездия у униженных и оскорбленных, бесправных и арестованных, которым опять-таки надлежало воспринимать террор как наказание. Из бесед с уцелевшими узниками немецких концлагерей я знаю, что, объявляя построенным на плацу заключенным о карательных акциях — как правило, о казнях, — нацисты именовали их возмездием за террористические акты большевиков. Из документов, которые приводит и анализирует Яковлев, видно, что все процессы большевистского руководства против потенциальных террористов, шпионов и заговорщиков всевозможных государств или тайных организаций были сфабрикованы, обвиняемые никогда не совершали таких преступлений, хотя благодаря “бдительности” спецслужб их удалось вовремя “изобличить” и предать “справедливому наказанию” — расстрелу.
С октября 1917 года в России действовал конвейер террора — конвейер выстрелов в затылок и ГУЛАГа; в Германии соответствующий конвейер был запущен с 1933 года. Идеологически оба государства насилия — сначала большевистское, затем национал-социалистское — в своих истребительных планах ссылались на законы природы и научность, одни на так называемую расовую теорию, другие на так называемую теорию классовой борьбы. Что первая, что вторая коренились в социал-дарвинизме. Об этом можно прочитать у Ленина, Сталина, Троцкого, а прежде всего у Гитлера, который указывает в “Майн кампф”, почему еще в феврале 1920 года в мюнхенской пивной “Хофбройхаус” — в пику Баварской советской республике, провозглашенной в апреле 1919 года в банкетном зале той же пивной, — он избрал большевизм главным врагом Германии. При этом Гитлер делает особый акцент на заимствованных у Розенберга “мифах” о “протоколах сионских мудрецов”, фальшивке царских секретных служб начала века, — здесь мы обнаруживаем сродство политического антисемитизма в России и Германии начала ХХ столетия. Согласно Гитлеру и его российским единомышленникам, большевизм был “порождением международного еврейского заговора”, то есть Россия стала его первой жертвой, второй жертвой “еврейско-большевистского заговора” якобы должна стать Германия, но он, Адольф Гитлер, и его движение сумеют это предотвратить, а заодно “освободят” и Россию. Поскольку же управлять русские не способны, так провозглашал Гитлер в 1920 году в мюнхенской пивной, Германия должна снова привести к власти в России германский элемент.
Грядущая война Германии была, таким образом, предрешена, когда еще толком не закончилась Первая мировая. А подстрекательские речи Гитлера сулили завсегдатаям пивной защиту от всех исконных врагов, освобождение от Версальского диктата и продолжение германского Брест-Литовского диктата другими средствами. При этом Гитлер возлагал большие надежды на маниакальный страх перед заговорами: вот пусть и расплачивается заклятый враг всех христианских народов, то бишь еврейство. То же самое встречалось в России прежде и встречается до сих пор. Весьма знакомый нам расчет на вечную злобу антисемитизма, каковы бы ни были причины. В этом смысле так называемые национал-патриоты нынешней России тоже берут пример с Гитлера.
Гитлер и его единомышленники, как известно, не без успеха делали ставку на антисемитизм по всей Европе, где не раз находились доброхотные пособники холокоста. В Сталинграде наряду с дивизиями из Румынии, Болгарии, Венгрии сражались добровольческие части СС почти из всех стран Европы, воюя против “мирового еврейско-большевистского заговора”.
Все это выпустила на свободу чудовищная кататрофа ХХ века — Первая мировая война, подходящим поводом для которой стал теракт в Сараеве. Военное единоборство Германии и России уже в 1915 году обернулось кошмаром; другие державы, скорее, стояли в стороне, да и впоследствии тоже с интересом наблюдали, как немцы и русские то лицемерно расшаркивались друг перед другом, то хватали друг друга за горло и в конце концов вступили в кровавую схватку.
В Первой мировой войне монархисты обеих держав рассчитывали на войну до победного конца, тогда как социалисты вспоминали лозунги, например, “враг в собственной стране”, лозунг гражданской войны, которая стоила России более 5 млн. жизней, а в Германии после 45-го, разделенной на ФРГ и ГДР, почти сорок лет была скрытой угрозой. Эту гражданскую войну успешно раздували в окопах войны 1914-1918 годов. Над мертвыми полями витали призраки гибели человечества, большевики, распространяя свои листовки, выпускаемые на деньги из Берлина, мало-помалу одерживали верх — все это было на руку германским генштабистам. Идеалисты верили лозунгам и видели в интернационале освобождение. Реалисты из числа военных рассчитывали на них как на орудие разрушения. Идеалисты поклонялись своим полубогам — Ленину, Троцкому, позднее Сталину. А реалисты до поры до времени обеспечивали этих “полубогов”, очень выгодных им террористов, деньгами, чтобы их руками — и себе на пользу — вершить уничтожение.
Ситуация, ныне предстающая перед нами из документов, более чем гротескна: чтобы развязать себе руки на Восточном фронте, германский генеральный штаб — по заданию кайзеровского правительства — с 1915 года финансировал большевистскую мировую революцию; на первых порах суммы были невелики, но при растущем успехе достигли свыше 60 млн. марок золотом (в нынешних евро это в десять с лишним раз больше). Иными словами, Берлин рассчитывал на Ленина как на союзника в борьбе против своего бывшего партнера по антитеррористической коалиции — царя Николая II. И меж тем как Ленин лично — сей факт до сих пор оставался в тайне — получал деньги от германского генштаба, левые в Германии веровали в своего Ленина как в нового мессию мировой революции, который якобы волею масс призван стать во главе России. Вот так ход истории принял роковой оборот…
Граф Мирбах, первый посол германского кайзера Вильгельма в советской России, выплатил союзникам, то есть большевистским террористам, большую часть денег сразу после переворота (Октябрьской революции) 7 ноября 1917 года, в несколько приемов. Вскоре — 6 июля 1918 года — Мирбах погибает от взрыва бомбы. Следы тотчас заметают — убийство совершил некто Блюмкин, якобы эсер, как Ленин пишет Сталину. Теперь же выясняется, что теракт организовала ЧК: Блюмкин был руководящим сотрудником Чрезвычайки и убрал свидетеля передачи денег, графа Мирбаха, по заданию Дзержинского и Ленина. Десятью годами позже наемного киллера Блюмкина по решению Политбюро расстреливают — на сей раз по требованию Сталина. Последний соучастник махинаций между большевиками и германским генштабом ликвидирован, остается один-единственный свидетель — Сталин, который под конец своего кровавого правления якобы намеревался открыть тайный сговор Ленина с германским генеральным штабом и, быть может, поэтому умер якобы не своей смертью… А кто бы тогда мог проявить интерес к обнародованию фактов, известных и в Берлине, разумеется, в самом узком кругу? И как обстоит сейчас — так же?
В ту пору мифы прочно закрепились: ведомая большевиками Россия, позднее Советский Союз, утвердилась как центр Коммунистического интернационала, став, таким образом, Меккой для верующих всего мира, а закулисно она продолжала военное сотрудничество с теми кругами в Германии, что финансировали приход большевиков к власти: до середины 30-х годов будущие немецкие танкисты и военные летчики, вторгшиеся в 1941 году в Советский Союз, именно там и проходили подготовку до полной боеготовности. Сталин же тем временем вел беспримерную войну против собственных народов и собственной армии — неизменно во имя предотвращения “терактов” и “диверсий”, — методично уничтожая перед войной основу собственной обороны. И даже во время войны Сталин и Гитлер, каждый на своей территории, санкционировали массовое уничтожение невинных людей — либо как потенциальных террористов, шпионов, врагов народа и изменников родины, либо как осквернителей расы, евреев, большевиков и т. п. Сущностью диктатуры — в том числе возросшей в России и в Германии из беспомощных демократий — всегда остается смесь страха перед террором вообще и террором реальным, практикуемым ради поддержания этого страха, и вознаграждений за доносы, чтобы обезопасить власть.
Никогда в мире после 1917 года не знали о разрушительных потенциалах большевистских сил с такой точностью, как во властных элитах Германии, которые большими деньгами как раз и помогли этим силам утвердиться.
У меня давно возникали сомнения в определенных мифах революций 1917 и 1918 годов, но я цеплялся за них и строил надежды и мечты насчет нового мира, все еще по образцу: социализм похож на первохристианство, проходит в своем развитии несколько этапов, в том числе и этап инквизиции, и когда-нибудь раскроет на благо народам свои целительные силы. И вот теперь документы свидетельствуют, что на самом деле первый практик фашистских реальностей и пропагандистских социалистических виртуальностей ХХ века, адвокат Владимир Ульянов, взявший в Мюнхене псевдоним “Ленин”, благодаря германскому генеральному штабу претворил в жизнь современную форму терроризма. Разве в наши дни это не сигнал, призывающий к размышлениям? Не тема для драм и трагедий, которые, быть может, создадут классики литературы грядущего, подобно Шекспиру, некогда обратившемуся к темам античности и Средневековья?
В моем архиве хранится документ, который я только теперь начинаю понимать в полной мере. Речь идет о рукописи Карла Шнурре, поверенного, который по заданию Риббентропа отвозил Сталину письмо Гитлера. Рукопись озаглавлена “Напряженные дни с 3 по 22/23 августа 1939 года”. Поверенный Молотова вручил Шнурре ответ Сталина Гитлеру, и Шнурре отвез его в Берлин, где отдал Риббентропу для передачи фюреру. Отправители — Гитлер и Сталин — скрыли свои имена. Гитлер заклинал “плодотворные политические связи, сложившиеся в веках между Германией и Россией”; Сталин отвечал, что “народы нуждаются в мирных контактах друг с другом”, и оба продолжали безостановочно истреблять невинных людей, держать их как рабов в концлагерях и полностью милитаризировали собственные государства, причем ко времени тайной переписки (к августу 1939 года) Сталин уже успел обезглавить военное руководство советских вооруженных сил. Как национал-социалист Гитлер, так и большевик Сталин в своем сговоре таились от мира и от собственных народов. Вопросы тут напрашиваются сами собой: они делали это как враги? Как сообщники? Или просто как трусы, получавшие удовольствие от массового террора, на который опиралась их власть?
Карл Шнурре, из чьего личного архива мне досталось это маленькое досье, лишь в 1987 года подготовил записки, включающие послания Гитлера и Сталина, которые он тогда — перед пактом 1939 года — возил из Берлина в Москву и обратно. После 1945 года он наотрез отказывался от любых интервью касательно своей роли риббентроповского письмоносца — посредника между Гитлером и Сталиным. Для профессионального дипломата Шнурре, дяди писателя Вольфдитриха Шнурре, подобное интервью было бы слишком рискованным. Ведь как-никак речь шла о том, развязал ли этот обмен письмами между Гитлером и Сталиным, предваряющий Пакт о ненападении, войну, унесшую затем жизни 55 млн. людей. Вероятно, Шнурре мог бы куда больше сказать о подоплеке событий, однако время для беседы на эту тему тогда еще не пришло.
Участвуя в Третьем немецко-русском диалоге в Баден-Бадене [начало октября 2002 года, организатор — Международный баден-баденский фонд (InternationalBaden-BadenFoundation)], я внес некое предложение и сослался при этом на одну мысль Александра Яковлева. Мне хочется и здесь упомянуть об этой инициативе, так как я убежден, что она вполне соответствует идеям, какими руководствовался Вильгельм Хаузенштайн в своей деятельности по примирению Германии и Франции.
Суть инициативы вот в чем. Некогда генуэзец Колумб отплыл на запад, чтобы скорее попасть на восток. Этим замыслом он был обязан новой, Галилеевой системе мира. В своем плавании Колумб открыл неизвестный континент — Америку; названия “индейцы” и “Вест-Индия” поныне свидетельствуют, что в каждой истине может отчасти присутствовать и заблуждение, существующее на тот момент в знаниях о мире. Нам бы нужно снова отправиться в открывательскую экспедицию, на этот раз на восток, тогда, быть может, мы скорее попадем на запад, но, во всяком случае, непременно обнаружим множество вытесненных истин собственной истории и культуры, те тайны Евразии, о которых ныне публично размышляют Збигнев Бжезинский и другие североамериканские геополитики, меж тем как мы упорно не замечаем, что Евразия, где сосредоточено 70% населения и 60% ресурсов матушки-Земли, не только была колыбелью культур древности, но и будет эпицентром грядущей эпохи. В какой именно форме — зависит от нашего понимания реальной истории ХХ века.
Немцы и русские могли бы в такой открывательской экспедиции, вместе с равноправным партнером Америкой, помочь всем народам осознать, чего именно надлежит избегать в необходимой борьбе с терроризмом. И этому могли бы содействовать до сих пор неизвестные политические планы под названием “Документы ХХ века. Германия и Россия”, опубликованные на двух языках. Такое издание явится энциклопедией ориентации на мир во всем мире, ибо из него станет ясно, как возникали взаимные агрессии ХХ века; в наши дни сценарии угрозы демонстрируют множество параллелей эпохе до 1914 года и после 7 ноября 1917 года, того дня, когда старый мир проиграл свое будущее, а Германия и прежде всего Россия — целое столетие.
Русскоязычную версию документации “Германия-Россия”, включая перевод на немецкий, можно профинансировать из налоговых поступлений, какие сейчас затрачиваются на один-единственный немецкий танк. А немецкоязычную документацию “Россия-Германия”, включая перевод на русский, — из налоговых поступлений, какие тратятся сейчас на один русский танк.
Но сознают ли вообще западные элиты с их влиянием на общественное мнение в своих странах те новые возможности, какие открывает подлинно демократическая Россия? В главе “Самоочищение” своей биографии Александр Яковлев пишет:
На Западе, как и у нас, оставалось, в том числе и у власти, еще много твердолобых политиков и военных, для которых “холодная война” определяла их образ жизни, держала у власти. Убежден, что, подойди Запад к новой России с новыми мерками, сегодня мир был бы совсем иной. Обстановка была уникальной и очень богатой по своим возможностям.
В конце разговора я на полном серьезе сказал канцлеру:
— Господин Коль, все это хорошо. И беседа у нас сегодня была конструктивной, но мне не дает покоя одно обстоятельство. Оно постоянно гложет меня. Это касается советско-германских отношений.
— Что вы имеете в виду?
— Я имею в виду то, что Германия до сих пор не заплатила репарации нашей стране.
— Какие репарации? Мы все заплатили.
— Нет, господин Коль. Немецкие политологи сочинили теорию построения самого лучшего общества на земле. Сами немцы почему-то не захотели строить свое счастье по Марксу и Энгельсу и подсунули эту программу нам. Россия клюнула на приманку, приняв социальную диверсию за добродетель. В результате мы обнищали и отстали. И вот теперь обращаемся к вашей помощи.
Гельмут Коль долго смеялся. А вот нам не до смеха до сих пор.
Уж коли речь зашла о Германии, то для меня всегда оставалось загадкой, почему наши страны, а вернее, руководители не смогли найти другого пути в отношениях, кроме вражды и войн. Подобное всегда казалось мне исторически алогичным и противоестественным. Невообразимо представить себе огромную экономическую мощь двух государств и богатство народа, если бы строили они свои отношения на базе сотрудничества и мира. Не потеряна такая возможность и в наше время. Только надо решительно отбросить в сторону обветшалые догматы и поработать как следует над новой, экономически и политически емкой и глубоко проникающей в будущее программой отношений.
Вольфратсхаузен, 13 октября 2002 года