Перевод Е. Касаткиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2003
Первое, что я хотел бы сказать об этой книге: ее немедленно надо издать массовым тиражом.
Второе — что удовольствие видеть эту книгу сродни только удовольствию писать ее; и я лично практически заимел зуб на ее автора за то, что он лишил меня этого удовольствия.
Третье — что книгу эту невозможно рецензировать, поскольку и похвала, и критика ее будут и похвалой, и критикой снизу.
Книга такого рода попадается в жизни лишь раз или два. Я бы сказал — раз, поскольку уже не молод.
Можно увязывать эту книгу с “Аргонавтикой” Аполлония Родосского, с овидиевыми “Метаморфозами” или “Белой богиней” Роберта Грейвза, но мы бы чудовищно удалились от темы.
Мы имеем здесь дело не с человеческой, а с божественной повторяемостью, каковая — повторяемость то есть — для Бога, как говорит Калассо, есть знак величия и, я бы добавил, дееспособности.
Книга Калассо не является ни сводом мифов, ни попыткой соорудить собственную вселенную.
Она не набор фактов и не вымысел. Она не пытается одомашнить непостижимое для массового потребления. И это не эссеистическая фантазия в континентальном духе на тему культурной ностальгии. И при всех ее плезирах это не texte.
Она не продукт какой-то эзотерической философии и не стилистическое бегство от умственной пошлости настоящего в интеллектуальное кокетство.
(Абсолютно свободная книга. Очищенная, я бы сказал, от любого жаргона — фрейдистского, структуралистского, деконструктивистского, какого угодно, хотя это самый жалкий комплимент, каким ее можно удостоить.)
“Брак Кадма и Гармонии” — книга об этимологии и морфологии существования, потому что в этом, по-видимому, и заключается мифология.
Комментарий к мифологии. Таким образом, эта книга является комментарием к двум основным принципам человеческого существования — необходимости и случайности, к их взаимодействию и источнику.
Взгляд на античную Грецию как на детство человечества примерно так же идиотичен, как взгляд на настоящее как на зрелость человечества. Греческая мифология не наивный, не анимистический, не пантеистический вариант Вселенной, но наиболее здравое из доступных представлений о ткани существования, с ее дырами, пятнами и каймой, теряющейся в темноте.
Книга Роберто Калассо не столько попытка разгладить морщины на этой ткани или отстирать ее, сколько острое — временами беспощадное — исследование этих дыр, пятен и особенно каймы, ибо темнота — тоже ткань, другая.
Жизнь, как однажды заметила Сьюзен Сонтаг, — это кинофильм; смерть — фотография. В контексте такой метафоры мифология, как и сама теогония, может быть легко уподоблена телевидению, особенно учитывая явные антропоморфные качели, действующие в обоих.
Масштаб и параметры, конечно, совершенно разные; но самопроекция есть самопроекция. Кроме того, местонахождением обоих является либо дом, либо, точнее, сознание. Алтарь, так сказать,- ящик. Жертвоприношение можно рассматривать как дистанционное управление. У горы Олимп было двенадцать каналов.
Но сходство имеет пределы; фактически оно кончается раньше. Ибо мифология, будь она самопроекцией человека на бесконечность или наоборот, прежде всего есть поиск причинности.
Если же говорить о системах причинности, то мифология оправдывается гораздо лучше, чем что-либо еще из имеющегося в наличии, поскольку ее превосходство — в открытом финале и потому что ее главный структурный мотив — не прямая линия и не спираль, но зигзаг.
Очевидно, у греков был колоссальный метафизический интерес — интерес к бесконечному, который помог им осознать, что рациональность речи не гарантирует рациональности темы.
Я думаю, интуитивно они заключили, что прямолинейное мышление приводит к сужению перспективы, а заодно и экзистенциального выбора. Убежденность Аристотеля и Анаксимандра в ограниченности познания — не что иное, как эхо этого заключения.
В этом смысле, выводить возникновение нашей Вселенной из большого взрыва или происхождение нашего вида от обезьяны или амебы — тоже сужение перспективы.
Даже при наличии надлежащих приборов греки не пришли бы к таким выводам хотя бы потому, что выводы такого рода не представляли для них никакой важности.
Там, где мы видим конец линии, они видели или искали продолжение. Отсюда взаимодействие их небожителей со смертными, которое можно было бы назвать хтонической экспансией; отсюда и склонность этих небожителей к отстранению, то есть их космическая экспансия.
Странная, почти устрашающая черта книги Калассо состоит в том, что ее автор, по-видимому, больше заинтересован и больше уверен в космическом, нежели в хтоническом.То есть он больше сосредоточен на бесконечном, нежели на конечном. Как если бы его сознание было больше подвержено тяге, направленной от земли, а не к земле.
Он, конечно, мог бы возразить, что и сам Зевс редко имел дело со своим братом Аидом, разве что, когда последний решил взять в жены Персефону. Я принимаю этот довод. И тем не менее легкость и находчивость, с которыми Р. Калассо при малейшем оживлении готов занять позицию предельной, непроницаемой отстраненности, почти пугают.
Но тут он следует за богами; и что нас пугает, то для богов — освобождение. Ибо насколько они любят смертных, настолько они лелеют свою свободу. Возможно, главное в богах то, что их чувственность под стать их крайней отстраненности.
Книга эта, безусловно, и о том, и о другом. Она о взаимодействии смертных и бессмертных. Точнее — о взаимодействии бесконечного с конечным. Именно так греки думали о своей жизни, и эта книга свертывает время и помещает нас в их среду.
Странно, что в их окружении мы чувствуем себя уютно. В значительной степени потому, что природа человеческой ситуации и предприятий существенно не изменилась. Однако дело еще и в авторе, у нас в высшей степени осведомленный проводник — Вергилий своего рода, — если учесть, что и он позаимствовал замысел у Гомера.
Хотя бы потому, что эта книга имеет дело с тем, что мы привыкли считать прошлым, за ней определенно — будущее. Но мифология — не прошлое. Мифология — подобно смыслу жизни — бежит истории, а писатель распахивает дверь истории, чтобы ее догнать.
Греки приняли бы Р. Калассо за своего. Не только потому, что stessa faccia, stessa rassa[1], как говорят итальянцы: но как за своих они приняли бы Овидия или Нонна — тех, благодаря кому их цивилизация простерлась за пределы своей истории.
Итак, что же это — продукт средиземноморского гения? Гения, безусловно. И все это Калассо собственной персоной, если, конечно, не предположить, что в него вселился один из богов — скажем, Аполлон, — дабы порассказать об их внутренних делах: и в самом деле, порой нам слышится здесь крайне доверительный, но в то же время чрезвычайно надличный тон, который не свойствен ни одному из нас и не является результатом перевода.
Нет, он не от переводчика. Тим Паркс, превосходный английский романист, лучший, говоря откровенно, среди современных беллетристов, выполнил эту работу абсолютно блистательно. Так что поневоле мы вынуждены приписать этот тембр уникальному таланту Роберто Калассо, который к концу нашего тысячелетия впустил в себя “одного из их богов” и дал голосу олимпийца слиться со своим собственным, став глашатаем этого бога или пантеона.
Я пользуюсь этим выражением — “один из их богов”, — потому что так называется стихотворение К. Кавафиса, в котором он говорит, как распознать бога в толпе — поскольку боги имеют обыкновение смешиваться со смертными. И хотя бог может быть облачен во что-то совершенно незатейливое, есть говорящий знак пишет Кавафис, — “в его глазах радость знания, что он бессмертен”.
К этому следует добавить, что голос его не громоподобен, а являет собой обыкновенно смесь доверительного и безличного; что он не объясняет миф, но скорее предоставляет мифам объяснять жизнь; он говорит вам, что бесконечность и конечность связаны каким-то чрезвычайно сложным образом — подобно, может быть, молекулам или самим словам.
Когда вы встретите кого-то, кто отвечает этим характеристикам, вам лучше отступить и пропустить его, ибо он может оказаться богом.
Или же перед вами Роберто Калассо. А если недостает одной из характеристик, тогда вы имеете дело всего лишь с героем, — скажем, с Ахиллом или Гераклом.
В любом случае я предлагаю попристальней вглядеться в автора этой книги, ибо он, мне думается, менее смертен, чем большинство из нас. Его книга безусловно такова.
На странице 102 в ней есть слова, которые отлично могли бы составить ее эпиграф. Описывая состояние гомеровского героя, Калассо говорит: “Прежде, чем пробил час, он cумел постичь предметы разрозненные и завершенные в себе, как если бы они были вырезаны из неба космическими ножницами и выброшены на свет, от которого некуда деться.”
С логикой, присущей метаморфозе, это описание оборачивается автопортретом Калассо или, если угодно, его книги.
Нью-Йорк, март 1993
Перевод с английского Е.Касаткиной
Эта речь была произнесена Иосифом Бродским 26 марта 1993 года в Итальянском институте культуры в Нью-Йорке по случаю выхода американского издания книги Роберто Калассо “Брак Кадма и Гармонии”.
ї Е. Касаткина. Перевод, 2003