Глава из книги. Перевод Е. Касаткиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 8, 2003
Это никогда не случалось, но есть всегда.
Салюстий. О богах и о мире
I
На берегу Сидона бык пытался воспроизвести любовное токование. Это был Зевс. Он дрожал, будто его жалили оводы. Но на сей раз дрожь была сладкой. Эрос водружал ему на спину деву Европу. Потом белый зверь бросился в воду и поплыл, высоко поднимая мощное тело, дабы дева не намокла. Тому было немало свидетелей. Тритон в ответ на любовное мычание затрубил в раковину. Трепеща, Европа ухватилась за длинный бычий рог. Борей тоже видел, как они рассекали волны. Озорник и ревнивец, он завистливо присвистнул при виде девичьих грудей, оголенных его дыханием. Афина зарделась, глядя сверху на оседланного девой отца. Моряк-ахеец тоже видел их и побледнел. Может, это Фетида, пожелавшая увидеть небо? Или нереида, приодевшаяся для разнообразия? Или похитил очередную девицу обманщик Посейдон?
А между тем Европа не видела конца этой безумной переправе. Но догадывалась, что ее ждет, как только они ступят на землю. И крикнула ветру и воде: “Скажите моему родителю, что Европа покинула отчую землю на спине быка, ее похитителя и морехода, что в будущем, видно, разделит с ней ложе. Матери же, прошу, отдайте эти бусы”. Она собралась кликнуть и Борея, чтобы унес ее на крыльях, как он унес свою невесту, афинянку Оритию. Но прикусила язык: к чему менять одного похитителя на другого?
Но как же все началось? Девушки, играя, собирали цветы вдоль реки. Всякий раз при виде подобной сцены боги не могли устоять. Персефона была похищена, когда “в сонме подруг полногрудых… играла”[2] и собирала розы, крокусы, фиалки, ирисы, гиацинты, нарциссы. Прежде всего нарциссы, “цветок благовонный, ярко блистающий, диво на вид для богов и для смертных”[3]. Талию, игравшую в мяч на склоне горы среди цветов, Зевс, приняв облик орла, подхватил когтями. Креуса почувствовала, как сдавил ее запястья Аполлон, когда собирала цветы шафрана у подножия афинского Акрополя. Так и Европа с подругами собирала нарциссы, гиацинты, фиалки, розы, тмин.
Вдруг их окружило стадо быков. Среди быков один — ослепительно белый, с рожками, сияющими как драгоценные камни. В его облике не было никакой угрозы. Так что смущенная поначалу Европа поднесла цветы к его белоснежной морде. Как собачонка, бык взвизгнул от удовольствия и повалился на траву, подставляя рожки венку. Царевна, наподобие амазонки, отважилась влезть ему на спину. Тогда стадо потихоньку двинулось от сухого ложа реки к берегу моря. С напускной осторожностью бык приблизился к воде. Мгновение — и вот уже белый зверь рассекает волны с Европой на спине. Она оглядывается назад: правая рука держится за рог, левая — упирается в зверя. Ветер развевает ее одежды.
Но как же все началось? Европа, спавшая в своей комнате на втором этаже царского дворца, увидела на рассвете странный сон: она меж двух женщин, одна — Азия, другая, стоящая напротив, — безымянная. Две женщины яростно за нее сражаются. Каждая хочет заполучить ее. Азия походила на соотечественниц Европы; другая была совсем чужой. И чужая в конце концов властной рукой потащила ее прочь. “По воле Зевса, — сказала она, — азиатка Европа должна быть похищена чужестранкой”. Сон был таким ярким, будто все случилось наяву. Европа проснулась в испуге и долго молча сидела на постели. А потом как всегда пошла гулять с подругами. В устье реки среди роз возле шумного моря она бродила с золотой корзиной в руке.
На лугу показался бык светлой масти с белым пятном на лбу. От него исходил аромат, заглушавший запах цветов. Он остановился перед Европой и лизнул ее в шею. Она гладила его и вытирала пену, облепившую ему губы. Бык опустился перед ней на колени, подставил спину. И когда она вскарабкалась, бросился к морю. Европа в ужасе оглядывалась на берег, звала подруг, махала рукой. Потом, уже среди волн, ухватилась одной рукой за рог, а другой сжала высоко на груди край туники. А позади нее туника развевалась пурпурным парусом.
Но как же все началось? Европа прогуливалась с подругами, со сверкающей золотой корзиной в руке. Ее сделал Гефест за два поколения до этих событий в дар Ливии. А Ливия подарила ее дочери Телефассе, а Телефасса отдала своей дочери Европе. Это был родовой талисман. Золотая чеканка, на которой одинокая корова будто плавала в море эмали. Два таинственных человека наблюдают за ней с берега. Позолоченный Зевс слегка касается рукой бронзового тела коровы. На заднем плане — серебряный Нил. Корова эта — Ио, прапрабабка Европы. Со своей историей метаморфоз и похищений.
Мучимая оводом, она пересекла все моря в вечно томительном своем скитании. Одному из морей возле Италии она подарила свое имя. Любовь Зевса принесла ей безумие и несчастье. Все началось с неких странных снов, когда Ио была жрицей в Герайоне, что рядом с Аргосом, самом древнем среди храмов, в месте, задавшем меру времени: греки долго вели счет годам по сменяемости жриц в Герайоне. Сны нашептывали Ио о страстной любви Зевса и внушали ей отправиться на луга Лерны, где паслись быки и бараны ее отца. Более не жрицей, посвятившей себя богине, а бестией, предназначенной богу, вроде тех, что свободно бродят вокруг храмов: того хотели сны. И они сбылись. Однажды храм раздвинулся до целого мира, до его бескрайних морей, которые она пересекала без передышки, вечно гонимая ужасным оводом. И чем огромней был горизонт вокруг, тем назойливей становилось преследование. Когда ей встретился другой страстотерпец, Прометей, она мечтала лишь о смерти и не сознавала, что подле нее страдалец, как и она, потерявший надежду умереть. Но, как и Прометей, Ио освободилась от наваждения. Однажды, когда она достигла берегов Египта, Зевс коснулся ее рукой. И обезумевшая телка вновь стала девой и сошлась с богом. В память о том миге назвала она сына Эпафом, что означает “легкое прикосновение руки”. Эпаф стал царем Египта, и поговаривали, что он и есть бык Апис.
Спускаясь к цветущим лугам у моря, Европа держала в руке свою судьбу, отлитую в драгоценных металлах. Мелодия ее судьбы была обращением мелодии судьбы ее прапрабабки Ио. Бык увлек ее из Азии в ту землю, которую назовут Европой, как годами раньше отчаянное морское странствие коровы, пасшейся на лугах Греции, завершилось в Египте легким прикосновением десницы Зевса. И однажды в подарок деве Европе достанется золотая корзина. Она рассеянно держит ее в руке.
Но как же все началось? Если нам нужна история, то это история раздоров. И раздор пошел с умыкания девы, или с принесения девы в жертву. Одно непрерывно переходит в другое. “Купцы-волки”[4], прибывшие на корабле из Финикии, похитили в Аргосе tauroparthenos, “деву, посвященную быку”, по имени Ио. Как сигнальные огни на горах, вспыхнул от этого пожар ненависти между двумя континентами. С тех пор Европа и Азия непрерывно сражаются, удар следует за ударом. Так критяне, “кабаны с Иды”[5], похитили деву Европу у Азии. Они вернулись домой на корабле в форме быка. И отдали Европу в жены своему царю Астерию. Один из внуков Европы будет носить то же небесное имя: этот юноша с головой быка будет жить в глубине лабиринта, дожидаясь очередной жертвы. Чаще его зовут Минотавром.
Но как же все началось? По прибытии в Аргос финикийские купцы пять или шесть дней торговали товарами, привезенными с Красного моря, из Египта и Ассирии. Корабль стоял на якоре, а на берегу местные жители глазели, щупали, приценивались к чужеземным предметам. Последние товары еще не были проданы, когда приблизилась стайка девушек, и с ними царская дочь Ио. Торговля шла своим ходом. Как вдруг купцы бросились на девушек. Некоторым удалось бежать. Но Ио и еще нескольких похитили. Именно на это похищение ответили критяне, умыкнув дочь финикийского царя Европу. Сами финикийцы, правда, придерживаются другой версии: Ио завела шашни с капитаном заморского судна. Забеременела и стыдилась этого, так что решила уплыть с финикийцами.
Из этих событий родилась история: похищение Елены, Троянская война, а еще раньше поход аргонавтов и похищение Медеи — все это звенья одной цепи. Призыв к оружию раздавался то в Азии, то в Европе, и каждый клич из-за одной женщины — и с ней толпа грабителей плывет от одного берега к другому. Но Геродот отметил разницу между двумя сторонами: “…персы думают, что похищать жен пристало несправедливцам, стараться мстить за похищенных — безумцам, благоразумные же люди оставляют сие без внимания, ибо ясно, что если бы женщины сами не хотели, их бы не похитили”[6]. А греки ведут себя отнюдь не благоразумно: “…эллины же ради своей лакедемонянки собрали великий поход и, пришед с ним в Азию, разрушили державу Приама”[7]. С тех пор война между Европой и Азией не прекращалась.
Они пристали к большому острову, но не остановились. А затерялись в холмах. Только у Гортины под раскидистым платаном они сошлись, Зевс и Европа. Зевс обернулся орлом. А потом исчез. Но оставил возлюбленной стража. В знойной тишине до Европы доносилось цоканье бронзовых копыт. Кто-то скакал не останавливаясь. Это было одно из порождений нимфы ясеня — механизм или существо из другой эпохи. И то и другое: Талос, еще один бык, бык-страж, часовой острова; или же, как говорили иные, механический гигант, сооруженный Гефестом. На теле его выступала только одна жила, протянувшаяся от шеи до копыт — или до лодыжек. И в ней бронзовый гвоздь удерживал поток крови, заставляя ее вскипать внутри. В этом гвозде содержался секрет его жизни и секрет утраченного мастерства. Талос скакал вокруг острова и швырял камнями: главным образом, в пустоту или в приближающихся чужестранцев. В сидонском дворце Европа просыпалась и слышала голоса подруг, в сопровождении которых спускалась к морю; здесь же, просыпаясь, она слышала тишину и в глубине ее — отдаленный звук, который становился оглушающим. Но никого не видела. Она знала, что Талос продолжает обегать берега большого острова — Крит, Европа.
Ио, Телефасса, Европа, Аргиопа, Пасифая, Ариадна, Федра. Имена эти вызывают в воображении широкий, чистый, сияющий лик, светящий издалека, светящий всем, как луна. “Бледные громадные фигуры, чудовищные, одинокие, мрачные, опустошенные, роковые таинственные возлюбленные, обреченные на титанический позор. Что будет с вами? Какой будет ваша судьба? Где смогут укрыться ваши пугающие страсти? Сколько содрогания и жалости вызываете вы, какую безмерную, пронзительную печаль пробуждаете в человеческом существе, призванном созерцать столько позора и ужаса, столько преступлений и столько несчастья”,[8] — писал Гюстав Моро.
Диодор Сицилийский: “Самым же значительным доказательством того, что почести, жертвоприношения и обряды мистерий были заимствованы другими народами с Крита, считают следующее. Обряд, совершаемый афинянами в Элевсине, который, пожалуй, является самым торжественным, а также обряд на Самофракии и во Фракии в области киконов[9], откуда был и обучивший [этому обряду] Орфей, передаются как мистерии, тогда как в Кноссе на Крите эти обряды передаются в соответствии с установленным обычаем открыто с древних времен, причем то, что в других местах передается как таинство, здесь совершенно не утаивают от желающих ознакомиться с ним”[10].
Тайное на Крите было явным, и никто не пытался скрывать его. Таинства, что на каждом шагу мы встречаем в Аттике, здесь оставались доступными для всех. Но в этом не было ничего вызывающего. Крит со своей сотней городов без единой крепостной стены казался огромной игрушкой. Только цунами или случайные грабители с моря могли сокрушить его, но не нахрап цивилизации, которая в стремлении к самопознанию роет себе могилу.
Спустя несколько тысячелетий какой-нибудь славный морфолог цивилизации, обследуя остров, будет обескуражен, поскольку среди множества находок ему не удастся заметить и намека на историческое, политическое или хотя бы биографическое сознание, которое всегда преобладало в Египте. Для человека, ищущего признаков великой цивилизации, в Крите есть что-то детское, невнятное, несуразное.
В табличках с линейным письмом Б[11] встречается много имен богов: примерно половина продолжала жизнь в виде олимпийцев, другая же половина исчезла. О ней мы ничего не знаем: одни лишь неведомые имена, всплывающие рядом с именами Зевса, Посейдона, Геры. Как будто олимпийцы были гораздо многочисленней когда-то и привели с собой тени своих исчезнувших братьев и сестер.
Крит: пронумерованные горшки с зерном на складах, печати с фантастическими зверями, хрупкие фрески, резьба по слоновой кости, списки приношений, мед, гравированные маковые коробочки, букрании[12] и секиры. Колонны из кипарисового дерева, дворцы с лестницами, пронизанные столбами света, безымянные надгробия. Сваленные в кучу крошечные божки — не статуэтки, не дублеты в камне. Ничего от божествнной вертикали, не хватает галлюцинаторного присутствия камня, поставленного стоймя.
Истории никогда не живут поодиночке: они ветви семьи, судьбу которой мы вычитываем и в прошлом, и в грядущем. В самозабвении морского странствия Европы на спине белого быка заложены еще неосуществившиеся возможности — судьбы ее внучек, спятивших от любви, удавившихся от стыда и отчаяния Федры и Ариадны. И среди небесных корней этого древа историй мы находим скитание обезумевшей коровы, их прапрабабки Ио, которая, в свою очередь, несет в себе образ другой ошалевшей коровы — матери Федры и Ариадны, Пасифаи. Она тоже удавилась от стыда.
Со скалы Ариадна видела Федру на качелях. Погруженная в свои мысли, она ждала. Две молодые кносские царевны. Дочери Миноса и Пасифаи. У них уйма братьев и сестер. И даже единоутробный брат Астерий с головой быка. Отцом его был большой белый бык, в которого влюбилась Пасифая. Астерий был упрятан в здание, выстроенное беглым афинским умельцем, о котором говорили, будто он кого-то убил. Поистине, это крытое сооружение было довольно странным. Царевны уже знали о лабиринте, но для чужих глаз это была площадка для танцев. Они не догадывались — никто им не сказал, — что, когда их отец Минос отправился завоевывать континент и критянам пришлось слишком тесно общаться с греками, настало время скрывать свои тайны и, наконец, стыдиться их. Афинянин Дедал построил на Крите здание, камень которого скрывал и тайну (рисунок танца) и позор (Астерия, Минотавра). С тех пор тайна — это еще и нечто стыдное, чего положено стесняться.
Эта перемена, в свою очередь, зависела от развития событий в истории метаморфоз. Формы проявляли себя постольку, поскольку они видоизменялись. И каждая форма была совершенно отчетлива, пока оставалась собой. Но все знали, что спустя мгновение она может смениться другой. При Европе и Ио еще действовала маска воплощений. Мычащий бык и обезумевшая корова однажды возвращаются в обличье бога и девы. С поколениями метаморфоза становится сложнее, и все очевидней обнажается роковая природа реальности — ее необратимость. Уже Пасифая должна притаиться внутри деревянной коровы, большой игрушки на колесах. И толкать ее до лугов Гортины, где пасется желанный бык. От их союза рождается создание, которое никогда не сможет стать ни зверем, ни человеком. Навсегда гибрид. И как искусный строитель изобрел бездушный предмет, чтобы позволить матери любить быка, так же он должен будет изобрести лабиринт, чтобы укрыть сына. Минотавра убьют, Пасифая умрет затворницей, в позоре. Уже не было доступа к прежним формам, и возврат к ним был невозможен. Метаморфоза еще царит, но отныне, когда маска воплощений истрепана и прорвана, нужно изобретать предметы и порождать монстров.
“На Крите было принято, чтобы и женщины смотрели игры, и Ариадну потрясла наружность Тесея и восхитила его победа над всеми соперниками”[13]. Как только Ариадна остановила свой взгляд на чужестранце, Крит кончился. Прежде чем бросили ее, Ариадна пожелала бросить свой остров.
Дионис ухаживает за ней, потом обвиняет, потом убивает ее, потом вновь обретает и превращает в созвездие Северной Короны — СoronaBorealis. Но это уже другой Дионис, не тот, которого она знала в детстве. Он тогда и не звался Дионисом. Он был Быком — тотальным Быком, который спускается с неба, как Зевс, поднимается из воды, как Посейдон, пасется под платанами Гортины. Он проникал повсюду — он был в меде и крови приношений, он был в загнутых рожках по краям алтаря, в букраниях, украшающих стены дворцов. Кудрявые юноши в набедренных повязках на бегу хватали его за рога. С самого начала Бык постоянно следует за Ариадной, сопровождает ее, присматривает за ней.
Теперь Бык уступает место афинскому герою. Они кажутся врагами, но с легкостью сменяют друг друга. Сцена уже готова. Больше никаких историй с чудовищами, только сомнительные похождения ожидают Ариадну. Никакого царского дворца из детства, а портики и площадь, где коварные и суровые мужчины при первой возможности всаживают друг другу меч в спину, где слово, служившее на Крите для подсчета припасов на складах, становится высочайшим, волнующим, почтенным. Всего этого Ариадна уже не узнает: она остановилась на полпути, на другом острове, диком и скалистом. Она смежила веки, чтобы никогда больше не увидеть того бога и того мужчину, которые по природе своей только и умеют, что появляться и исчезать.
Обычай олимпийцев — похищать девушек — Тесей превратил в человеческий порок. Каждая его экспедиция отмечена похищением женщины, будь то критянка Ариадна с юга или амазонка Антиопа с севера. В этом всегда было что-то от спорта, что-то дерзкое примешивалось к его предприятиям. И некоторые заканчивались не слишком благородно, поскольку Тесей спешил освободиться от едва завоеванных трофеев, чтобы перейти к завоеванию других. В пятьдесят лет он похитил Елену, когда она плясала в храме Артемиды Ортии. В этом похищении ему помогал единственный человек, которому он был верен до конца, — его друг Пиритой.
Они встретились как противники и должны были уничтожить друг друга. Но увидав соперника перед поединком, каждый восхитился красотою и отвагой другого. С тех пор они были неразлучны в своих похождениях. И никогда Тесей не был так счастлив, как с Пиритоем, изобретая озорные вылазки, осуществляя их, рассказывая о них после. Они повидали мир и знали его, вдвоем убивали они мифических зверей и умыкали царских дочек. Ничто не смогло бы разлучить их, и уж конечно не женщина.
Однажды Пиритой почувствовал себя одиноким: недавно он потерял свою жену Гипподамию. Он решил навестить Тесея и отправился в Афины. И вдовца встретил другой вдовец: Федра удавилась. Как всегда, они не могут наговориться и вскоре принимаются обсуждать новые затеи. “В Спарте есть девчонка, ей десять лет, — говорит Пиритой, — и она красивее любой женщины. Ее зовут Елена. Почему бы ее не похитить?” Завладев Еленой, они бросили жребий, кому она достанется. Жребий выпал Тесею.
И как-то по ходу одного из только им понятных разговоров, которые радовали их больше всего в жизни (ни женщины, ни само приключение на поверку так их не захватывали), они решили, что вдоволь настранствовались по земле и пора бы заглянуть в подземное царство. Если они похищали земных царевен, почему бы им теперь не заняться подземными царицами? Кто дурачил царство живых, разве не сможет обвести вокруг пальца царство мертвых? Так Пиритой и Тесей спустились в Аид, чтобы похитить его царицу.
Именно Тесею не сидится на месте. Даже Елена, эта счастливая пленница, не может удержать его. Похитители еще опасаются возмездия, и самые сильные из их друзей смыкают ряды, чтобы отстоять Елену. Но Пиритою пришла идея спуститься еще ниже по Пелопоннесу — к мысу Тенар, где открывается вход в Аид, и похитить самую могущественную из цариц. Тесей отправляется с ним. На сей раз речь идет не о похищении двенадцатилетней (или ей было десять?) плясуньи из храма Артемиды и не о том, чтобы научиться танцу лабиринта у восхитительной девы. Теперь затея была опаснее: “…те госпожу увести из покоев Дита хотели”[14].
Наказание, которое владыка мертвых приберег для Тесея за его дерзость, — изощренное и глумливое. Аид учтиво принимает их. Выслушивает, усаживает на золотой трон, вырубленный в скале. Но невидимая сила пригвождает друзей к этому трону. И не могут они больше подняться. Пиритой, “тот, кто бродит по кругу”, и Тесей-похититель должны позабыть самих себя, сидя в царстве мертвых. Когда Геракл вызволит Тесея, силой отодрав его от этого трона, на сиденье останутся лоскуты мяса. Поэтому, говорят, у афинских юношей маленькие и тощие ягодицы.
Окрестности Афин, еще до того как они стали называться Афинами, кишели разбойниками и зверями, которые нападали на путешественников и мучили их. Однажды глашатай с моря принес весть, что некий юноша прошел этим путем и всех разогнал: Синида и Фэю, Скирона, Керкиона, Прокруста и многих других. “Но как выглядит этот юноша?” — спрашивали люди. У него был меч с рукоятью слоновой кости и по сверкающему копью в каждой руке. Спартанская шапка покрывала его рыжеватые кудри. Под плащом фессалийской шерсти — пурпурная мантия всполохом на груди. Яростным огнем горели его глаза.
Тесей коротко стриг волосы спереди — чтобы никто не мог ухватиться за них в бою, говорил он, — а длинные сзади заплетал. Кудри, спадавшие на лоб, он посвятил Аполлону Дельфийскому. Когда он впервые появился в окрестностях Афин, ему было шестнадцать лет. На нем был ионийский хитон, волосы заплетены в косу. Рабочие, возводившие храм Аполлону Дельфийскому — не хватало лишь крыши, — насмехались над ним. Что за девица на выданье бродит под Акрополем без провожатых? Тесей ничего им не ответил. Он подошел к повозке, запряженной быком, выпряг животное и подбросил его вверх. Бык взлетел выше еще не достроенной крыши храма. Впервые Тесей столкнулся с быком.
Но скольких еще ему предстояло увидеть! Минотавр на Крите, чье человечье тело он пронзит мечом. Марафонский бык, захваченный им на радость афинянам. Бык, поднявшийся из моря, принесет смерть его сыну Ипполиту. И еще множество других случаев, менее известных, когда ему придется иметь дело с быком. Их отношения были такими тесными, что на монеты, которые впервые стали чеканить в его городе, священных Афинах, он поместил бычью голову. Название городу тоже дал он.
Есть что-то кощунственное в поведении Тесея, какая-то неистребимая дерзость, предвосхищающая Алкивиадову. Когда Тесей с другом Пиритоем спускается в преисподнюю, чтобы похитить Персефону — приключение вполне пародийное, — на ум приходит Алкивиад, которого хулители обвиняли в том, что он отправляет мистериальные культы с гетерами и бродягами. И как Алкивиад впоследствии с большой помпой возглавит процессию по священной дороге в Элевсин, так и Тесей руководил таинствами в своем городе. Они играли с тайнами, поскольку знали их, владели ими с рождения.
Тесей покидает Ариадну не по какой-то причине и не ради другой женщины, но потому что на минуту — а такой минутой может быть любая — забывает о ней. А рассеянность Тесея означает утрату кого-то. Ариадна помогла чужеземцу убить единоутробного брата с головой быка, покинула родительский дворец и готова, как служанка, мыть Тесею ноги в Афинах. Но Тесей позабыл о ней, он уже думает о другом. И место, где останется Ариадна, станет раз и навсегда пейзажем покинутой любви. Тесей жесток не потому, что бросает Ариадну. В жестокости такого рода он не отличался бы от многих. Нет, Тесей жесток, потому что бросает Ариадну на острове Наксос. Нет больше дома, где она родилась, ни тем более дома, где рассчитывала быть принятой, и ничего между ними. Лишь берег, в который с грохотом бьются волны, абстрактное место, где движутся только водоросли. Остров, на котором никто не живет. Место, где наваждение ходит по кругу и не может с него соскочить. Всюду проступает смерть. Место, где живет душа.
С тела покинутой Ариадны одна за другой спадают одежды. И это — сцена траура. Неподвижная, как статуя вакханки, едва проснувшись, дочь Миноса смотрит вдаль, в вечное отсутствие, туда, где уже исчез быстрый корабль Тесея. И ум ее волнуется, как море. Соскальзывает узкая лента, что держала светлые волосы, спадает пеплос, обнажая белые груди, не поддерживаемые больше поясом. Одна за другой одежды, в которых она навсегда уехала с Крита, падают к ее ногам. В песке и водорослях ими играют волны.
Пока нагая Ариадна вглядывается в пустую даль и думает, как хотелось бы ей оказаться в Афинах невестой Тесея и стелить ему ложе, хоть сама она в него и не ляжет, и служить другой, которая это ложе с Тесеем разделит, и подносить Тесею воду в кувшине, чтобы мог он вымыть руки после пира, — пока она перебирает в уме мельчайшие проявления преданности, какую она хотела бы выказать сгинувшему возлюбленному, у нее мелькает новая мысль: а что, если другая женщина испытывала схожие чувства? и ее преданность, ее самозабвение не уникальны, как нравилось ей думать поначалу? И кто была эта другая? Бесстыдная царица, ее мать, “вся светящаяся” Пасифая? Она ведь тоже, запертая внутри деревянной коровы, раскрашенной игрушки на колесах, неуклюжей и громоздкой, была согласна прислуживать любому пастуху. Выю сгибала, чтоб на нее надели ярмо, лепетала слова любви тупому быку, жующему траву. Укрывшись в душной темноте, пахнущей деревом, она хотела слышать лишь мычание белого быка, и звук пастушьей дудки раздражал ее.
Другая мысль как следствие предыдущей приходит в голову Ариадне: а что, если она, Ариадна, всего лишь повторила страсть своей матери, Пасифаи? Если она — Пасифая, тогда Тесей — бык. Но Тесей убил быка, ее брата, и убил с ее помощью. Значит, она помогла Тесею убить самого себя? Или единственными убиенными в этой истории были они: удавившаяся Пасифая, сама Ариадна, готовая удавиться, и ее сестра Федра, которая однажды тоже удавится? Быки же и их победители напротив, кажется, непрерывно меняются местами, как будто убивать и быть убитыми для них равносильно одеванию и раздеванию. Бык не знал вертикальной смерти от веревки, поднимающей тебя над землей.
Когда эмалево-синий нос афинского корабля пристал к берегу Крита, когда Тесей не позволил царю Миносу по обыкновению добраться до одной из афинских девушек, когда во время игр Тесей посрамил ненавистного могучего главного Быка, который до сих пор всех одолевал, Ариадна подумала, что, возможно, этот непочтительный чужестранец сумеет разорвать порочный бычий круг, в который заключена ее семья. И тогда она предает божественного быка, который ослепил ее в пещере, она предает быка-брата, предает мать, помешавшуюся на быке, предает отца, который пожалел принести в жертву белого быка, вышедшего из моря, и отправил его на пастбище, поскольку для заклания тот был слишком красив. После всех этих предательств она обнаруживает, что Тесей бросил ее на пустом берегу. Но от быка уйти ей так и не удалось.
Когда появляется Дионис, лживый и обольстительный, слишком пунктуальный и слишком жизнерадостный, Ариадна чувствует, что каким-то образом Тесей и Дионис отнюдь не соперники, а сообщники. Шумом флейт и тамбуринов Дионис отгоняет эти мысли. Ариадна ослеплена божественной славой, которую ей предлагает Дионис. Ее невидимая ухмылка обращена к Тесею, поскольку слава эта — следствие его вероломства. Она познала превратности жизни: если бы Тесей не нарушил клятву (ведь он поклялся Афиной, кольнуло ее воспоминание, а Афина презирает брак), Дионис не вознес бы ее до себя. Нет нужды рыдать, как поселянке, имея бога под боком. Но Дионис ни у кого под боком не задерживается. Бог — всегда временное присутствие. И Дионис со своей шумной свитой уже отправляется в сторону Индии. Ариадна опять одна.
Когда бог появляется снова, нагруженный сокровищами и рабами, Ариадна, наблюдая его торжество, перехватывает страстный взгляд, который Дионис бросает на молодую индианку, царскую дочь, замешавшуюся в толпе прочих восточных пленниц. Опять плачущая Ариадна одна на берегу, ветер треплет ее волосы. Дионис со свойственным ему легкомыслием отвлек ее от мыслей об измене одного мужчины, чтобы вскоре последовать его примеру и таким образом это дело усугубить и превратить в систему. Наложница-индианка осквернила их брачную постель. Одна назойливая мысль терзает рыдающую Ариадну: только б Тесей никогда не узнал об этом! Что за наивность! Неужели она еще не поняла, что Дионис и Тесей не были настоящими недругами? В этих двух противоположных фигурах повторился один и тот же мужчина, который продолжал изменять ей, а она позволяла себя бросать. “Тебя я полюбила навек”[15]. Эта способность любить навек была ее проклятием, она лишала ее всякой надежды вырваться из замкнутого круга, из ее сияющего венца.
Вся история Ариадны сплетается в один венец. “Приехал мой кузен”, — думает молодая кносская царевна, когда ей сообщают, что Дионис высадился на острове. Она еще ни разу не видела этого родственника — редкостного красавца, по слухам — рожденного из огня, спалившего его мать. Представший перед ней Дионис не хочет останавливаться во дворце. Он сжимает запястье Ариадны и ведет ее в одну из многочисленных критских пещер. Ослепительный блеск короны пронизывает темноту пещеры. Пылающее золото и драгоценные камни Индии. Дионис дарит корону Ариадне в память об этом их первом свидании. Корона — знак совершенства, “глашатай благословенного молчания”[16] — стала обручем соблазна. Но “соблазнять” по-гречески означает еще и “разрушать”: phtheirein. Корона — совершенство обмана, это обман, который замыкается на себе самом, и это совершенство, включающее в себя обман.
Когда Ариадна обратила взор на красавца Тесея, она была уже не просто девой, играющей с сестрами в кносском дворце. Она была невестой бога, даже если никто не знал об их союзе. Единственным свидетелем была та самая сияющая корона. Но и Тесей поднялся из подводного царства своего отца Посейдона, держа в руке венец, сложенный из маленьких цветков яблони, с капельками воды, излучающими свет. Он отдал его Ариадне, как Дионис когда-то свою корону. И Ариадна отдала корону Диониса Тесею. С одной стороны, Тесей повторял жест бога, с другой — Ариадна изменяла богу, чтобы дать возможность чужестранцу убить Минотавра, принадлежавшего богу-быку. Свет сияющей короны ведет Тесея, когда он углубляется в темные коридоры лабиринта. На этом свету сверкает его меч, прежде чем погрузиться в тело юноши с головой быка. Итак, Ариадна усугубляет обман: она изменяет своему божественному возлюбленному и кроме того предлагает его дар любви мужчине, претендующему на его место.
Но не был ли обман уже с самого начала заложен в этом даре бога? Ариадна обманута в тот момент, когда обманывает сама: она думает, что Тесей — противоположность бога, она видит в нем мужчину, который увезет ее, свою невесту, в Афины, прочь из бычьего круга. Когда Дионис вновь появляется на Наксосе, он размахивает сияющей короной. Ариадна смотрит на нее и думает о других коронах, которые всегда предшествовали обманам. Теперь она понимает, что это все время была одна и та же корона. Теперь ее история и вправду окончена, и узница сияющей короны Ариадна навеки останется одна на небе: Северной Короной.
Бык присутствует в критских историях от начала и до конца. В начале Минос вызывает из вод белого быка, принадлежащего Посейдону, обещая, если тот появится, принести его в жертву богу. Бык появляется, но Минос не держит слово. Бык слишком красив, он не хочет убивать его, а хочет сохранить для себя. Именно к этому быку воспылает гибельной страстью жена Миноса Пасифая.
В конце Тесей поймает Марафонского быка, и это будет тот самый критский бык, поднявшийся из моря. После утех с Пасифаей он одичал, и для его поимки Минос позвал Геракла. Герой добыл быка и вернул на континент. Долгое время бык бродил по Пелопоннесу, потом возник в Аттике. Никто не мог справиться с ним, даже Андрогей, сын Миноса, побеждавший в состязаниях всех афинян. Быка одолел в Марафоне Тесей. И отдал его своему отцу Эгею, а тот принес животное в жертву Аполлону. Между началом и концом — судьба Ариадны, целиком поместившаяся в срок, который потребовался для переадресовки жертвоприношения: от Посейдона — к Аполлону, из Крита — в Афины. Этот переход усеян жертвами. Немые обрядовые жертвы — неотъемлемая часть ритуала. Но мифу требуются и другие жертвы, те, что падают вокруг места жертвоприношения, железные опилки в магнитном поле. На алтаре из жертвы вместе с кровью вытекают истории. Так возникают герои трагедий. В критских историях это Пасифая, Минотавр, Ариадна, Федра, Минос, Ипполит и сам Эгей. По пути с Крита Тесей забывает убрать черные паруса, и Эгей кончает с собой, бросившись с акрополя. Это было последнее примечание к переадресовке жертвоприношения.
“Некоторые писатели с Наксоса тоже по-своему передают историю Ариадны. Было якобы два Миноса и две Ариадны, из коих одна сочеталась браком с Дионисом на Наксосе и родила Стафила, а другая, младшая, была похищена Тесеем; покинутая им, она прибыла на Наксос вместе со своею кормилицей Коркиной, чья могила цела поныне. Там же, на Наксосе, умерла и Ариадна, и ей оказывают почести, не похожие на те, которыми чтут первую Ариадну: в память о старшей справляют веселый и радостный праздник, когда же приносят жертвы младшей, то они отличаются характером печальным и угрюмым”[17].
Судьба Ариадны двойственна с самого начала, и обряды на Наксосе отражали эту двойственность, не сглаживая ее чередованием смертей и воскресений. Ариадна, “невеста”[18] Диониса, — единственная избранница из толпы окружающих его женщин, та, которой бог дает новое имя — Либера. Ее же он просит убить. Дионис обращается к Артемиде, всегда готовой натянуть тетиву. Он просит ее пронзить Ариадну стрелой и хочет сам при этом присутствовать. Со временем все превратится в эвфемизм. На стенах Помпей запечатлен образ любви небесной.
Фигуры мифа в отличие от персонажей романов, приговоренных к единственному поступку, проживают много жизней и претерпевают много смертей. Но в каждой жизни и в каждой смерти присутствуют все остальные, аукаясь между собой. Только когда мы осознаем внезапную увязанность несовместимого, мы сможем сказать, что переступили порог мифа. Брошенная на Наксосе Ариадна была пронзена стрелой Артемиды по приказу Диониса, недвижного свидетеля убийства; или же Ариадна удавилась на Наксосе после того, как ее бросил Тесей; или же, беременная от Тесея, она стала жертвой кораблекрушения у Кипра и умерла родами; или же на Наксос является Дионис со свитой и справляет с Ариадной божественную свадьбу, после которой она возносится на небо, где мы по сей день можем наблюдать ее среди северных созвездий; или же Дионис явился на Наксос и Ариадна стала его спутницей во всех похождениях, его возлюбленной и воином: когда Дионис в Аргосской земле напал на Персея, вооруженная Ариадна была с ним среди стаи безумных вакханок, но Персей потряс перед ней смертоносным ликом Медузы, и Ариадна окаменела. Там она и осталась — камнем в поле. Ни одна женщина, ни одна богиня не претерпела столько смертей, сколько Ариадна. Камень в Аргосе, умершая родами, созвездие на небе, удавленница, дева с пронзенной грудью — все это Ариадна.
Но зародилась бы эта история без овода, который был орудием мести Геры? Куда бы мы ни глянули, в деяниях героев мы встречаем немигающий и неумолимый взгляд богини, бычий глаз, который, кажется, не смыкается никогда. Уже своим именем Геракл (”слава Геры”) объявляет нам, что слава — не что иное, как результат преследований Геры.
Но как же все началось? Зевс и его сестра Гера еще детьми открыли для себя тайную любовь. Насладились “…первым супружеским ложем, от милых родителей тайным”,[19] — говорит Гомер. Их детские ласки затянулись безмерно. “Тогда Зевс миловался [c Герой ] три сотни лет”[20]. В ушах их непрерывно раздавалось клокотание Имбраса, реки на Самосе. Между рекой и морем заключали они друг друга в объятия. И никогда не уставали. Они позабыли о мире, лежащем за этими водами, и Зевс все откладывал момент, чтоб начать править им. Спустя тысячелетия в мокром песке Имбраса был найден рельеф, который когда-то украшал деревянное ложе. На нем стоящий Зевс устремлен к Гере, ее груди обнажены, и он берет в руку ее правую грудь.
Гера — богиня ложа, она даже беспокоится, не чуждаются ли брачного ложа старик Океан и Тефида, растившие ее. Покров для нее, первый покров — pastos, тот брачный занавес, что окружал thalamos(опочивальню). На Самосе и в Пестуме остались свидетельства того, что ложе было главным предметом ее культа. Даже когда Гера обольщала Зевса на вершине Гаргар, земля взрастила по этому случаю ковер цветущих трав: “…густые, гибкие, кои богов от земли высоко подымали”[21], подобие ложа, одетого затем златым облаком, — взамен pastos. Ложе было для Геры исконным местом, площадкой детских эротических игр. В ее самом величественном храме, Герайоне близ Аргоса, можно было видеть на жертвеннике рот Геры, любовно сомкнувшийся на воспрявшем фаллосе Зевса. Ни одна богиня, даже Афродита, не допускала подобных изображений в своем храме.
Как раз в Герайоне и берет начало история первой измены Зевса, причина всех вендетт. Для измены Гере Зевс выбирает одну из ее жриц, женщину, которая была к ней ближе всего, поскольку именно она держала ключи от святилища, — Ио. Внешностью, облачением Ио была призвана воссоздавать образ богини, которой она служила. Она была копией, пытающейся подражать статуе. Но Зевс выбрал копию, он желал минимального отличия, достаточного, чтобы нарушить порядок и породить новый смысл. Он хотел этого, потому что это было другое, и хотел ее, потому что она была копией. Чем незначительней отличие, тем чудовищней возмездие. Все остальные похождения Зевса, все остальные отмщения Геры не более чем новые повороты колеса неизбежности, которое Гера запустила однажды, чтобы наказать женщину, очень похожую на себя.
Перевод с итальянского Е. Касаткиной