Из интервью 1950 –1970-х годов. Составление и предисловие Н. Г. Мельникова. Переводы с английского, французского и итальянского
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2003
Набоковский бум, который начался в нашей стране с журнальной публикацией “Защиты Лужина”, судя по всему, и не думает утихать. Набоков — перефразируя афоризм Сальвадора Дали — это наркотик, без которого уже нельзя обходиться. Русско-американский писатель до сих пор является культовой фигурой, властно притягивающей хватких издателей, киношных и театральных перелагателей, алчных диссертантов, полубезумных комментаторов и толкователей, вульгарных компаративистов и, естественно, “рядовых читателей”, простых смертных вроде нас с вами, еще не утративших вкус к полнокровной литературе.
Представителя всех вышеперечисленных категорий, вероятно, уже приобрели недавно вышедший сборник “Набоков о Набокове и прочем”[1] (названный так по примеру одного из журнальных набоковских интервью, куда включены переводы набоковских эссе, критических статей и интервью 1940-1970-х годов. Добрая половина из них никогда не переиздавалась ни на одном языке мира.
Никогда не переиздавалась и набоковская рецензия 1941 года на книгу Артура Брайанта — одна из тех критических статей, которыми писатель (в начале сороковых — еще никому не известный русский эмигрант) открыл свой американский период творчества. Этот любопытный материал был получен составителем уже после выхода сборника и теперь предлагается благосклонному вниманию читателей “Иностранной литературы”.
Львиную долю “Набокова о Набокове” составляют интервью — образчики маргинального для Большой литературы жанра, кардинально переосмысленного и преобразованного Набоковым. Движимый соображениями высшей литературной стратегии, писатель превратил интервью в удобное средство для создания своей публичной персоны — отчасти мифологизированной фигуры, с одной стороны, призванной оградить от любопытных частную жизнь “великого В. Н.”, с другой — предельно точно выразить те эстетические законы и правила, по которым читателям нужно было судить о его произведениях.
Даже в рамках журналистского жанра Набоков оставался взыскательным художником, заботящимся об изящной точности и выразительности каждой фразы. “Прежде всего я писатель, а мой стиль — это все, что у меня есть”, — писал он одному интервьюеру, настаивая на значительных сокращениях в импровизированных фрагментах интервью. Вот почему Набоков придирчиво отбирал (иногда браковал, иногда редактировал, а то и вовсе переписывал) вопросы интервьюеров и отвечал на них в письменном виде. Ответы интервьюерам (больше напоминающие самодостаточные микроэссе или мини-памфлеты) Набоков заносил на те же самые справочные карточки, на которых писал свои романы.
Правда, подобная система создания интервью была выработана не сразу. На рубеже 50-60-х годов, когда с приходом всемирной славы Набоков сделался законной добычей журналистов, он раздавал интервью направо и налево, не так жестко, как это будет позже, контролируя своих собеседников. Очень скоро спонтанные интервью перестали удовлетворять Набокова. И неудивительно. Как правило, они лишены строгой вопросо-ответной формы и, по сути, представляют собой очерки с воспроизведением отдельных реплик и высказываний писателя, тонущих в рассуждениях словоохотливого интервьюера. Диалог в них подменялся стандартным рассказом журналиста об авторе “Лолиты” (о его внешности, о его жене, о распорядке дня и проч.), а набоковский текст сводился к минимуму. Помимо банальной журналистской болтовни, Набокова раздражали грубые ошибки, вольные пересказы и намеренные искажения его слов, в чем он публично обвинял некоторых интервьюеров. Именно поэтому в авторский сборник нехудожественной прозы “Твердые суждения” (1973) было взято только 22 интервью — примерно половина из опубликованных на то время в западной прессе.
С учетом авторитетного мнения Набокова, а также жанровых особенностей спонтанных интервью, многие из них не вошли в книгу “Набоков о Набокове и прочем”. Печальная необходимость не могла радовать составителя, для которого даже отдельные реплики и замечания писателя — при всей их стилистической шероховатости — не менее интересны, чем вылизанные и отлакированные абзацы из “канонических” интервью.
Однако то, что не подходит для книги, хорошо вписывается в параметры журнальной публикации. А посему было решено перевести набоковские ответы и высказывания из отбракованных газетных и журнальных материалов (кстати, весьма редких и недоступных даже специалистам-набоковедам) и слепить из них сборное интервью, в сжатой форме представляющее эстетическое кредо и житейские воззрения писателя. Композицию этой публикации подсказал сам Набоков, который иногда выкидывал вопросы интервьюеров и группировал свои ответы под тематическими заголовками.
Так что не гнушайтесь угощением: перед вами не обидные крохи с барского стола, а лакомые цукаты и изюминки, намеренно не использованные при приготовлении роскошного литературного пирога. Бог знает, доживем ли мы до полного академического собрания сочинений Набокова, и будут ли где-нибудь опубликованы эти “твердые суждения”, добавляющие новые штрихи к портрету выдающегося писателя.
У художника нет обязательств перед читателем. В том случае, если между ними нет контакта, либо виноват читатель, либо творение писателя настолько бездарно, что он не имеет права называться художником.
Художник продолжает жить, преодолевая время и пространство. Во время университетских занятий я в первую очередь стараюсь выкорчевать идею, согласно которой художник — продукт культуры. На меня вот не повлияло ни мое окружение, ни время, ни общество. Как и на всякого настоящего писателя. <…>
Английский — богатейший язык мира. Он очень гармоничен по духу и одинаково великолепен для выражения абстрактных понятий и для обозначения предметов. Но, конечно, мой английский — всего лишь эхо моего русского.
Cornell Daily Sun. 1958. September, 25.
Наивысшее достоинство писателя, вообще любого художника, — способность возбуждать в других душевный трепет.
Стиль в литературе должен быть прежде всего ясным, даже когда говорится о чем-то непонятном; он должен стать неповторимым выражением того, что чувствует художник… Для писателя он должен быть предметом постоянного поиска.
Ivy Magazine. 1959. February, p. 28.
В отличие от Джозефа Конрада, прежде я писал на своем родном языке и был по-настоящему известным писателем эмиграции. Переселение из роскошного русского дворца в тесную квартирку моего английского напоминало переход от одного темного здания к другому — в беззвездную ночь во время забастовки факельщиков и изготовителей свечей. После периода паники и блужданий впотьмах мне удалось вполне комфортно устроиться, но теперь я знаю, что должна чувствовать гусеница во время мучительной метаморфозы, находясь в смирительной рубашке куколки.
Из неопубликованного интервью. Март 1959 г.
Критикам-моралистам, добродетельным, ранимым людям, преисполненным сочувствия к самим себе и жалостью к человечеству, вообще не стоит прикасаться к моим книгам. У тех, кого я приглашаю, желудки должны быть такими же крепкими, как кожа у винных бурдюков, и они не должны просить бокал божоле, когда им выставляют бочонок “Шато Латур д’Ивуар”.
Il Giorno. 1959. Novembre 3.
Да, я играю с читателем, но не как кошка с мышкой. Допустим, в моих произведениях много ухищрений, но для меня они вполне естественны. Как только промелькнет одна сторона или грань, ее тотчас же сменяет другая. Но нет никакого поддразнивания. На самом деле я очень искренний.
National Observer. 1964. June 29, р. 17.
Мои романы и рассказы избавлены от элементов дидактики. Они не предназначены для развлечения читателя. Некоторые мои сюжеты и миры связаны воедино одним лишь волшебством.
Не думаю, что пародия — главный герой всех моих романов. Например, “Бледный огонь” — предельно ясная, реалистическая история.
Интервью 1971 г. // Russian Literature Triquatery. 1991. № 24, p. 70.
О книге “Убедительное доказательство”
Это книга воспоминаний. Но в ней, конечно, много отобрано. Что интересовало меня, так это тематические линии моей жизни, напоминающие художественный вымысел. Книга воспоминаний стала точкой схождения формы безличного искусства и очень личной истории жизни.
Имелись ли прецеденты среди мемуаров, которые бы в определенной мере перетасовывались, сочинялись и замышлялись как роман?
Я не знаю таких прецедентов. Это литературное приближение к моему прошлому. Прецеденты были в романах, скажем, у Пруста, но не в жанре мемуаров. Для меня это разновидность сочинительства. Я ведь составитель шахматных задач. Никто еще не решил шахматную задачу из “Убедительного доказательства”.
О романе “Камера обскура”
Это что-то вроде триллера, но зато — единственная книга, которая время от времени давала мне хоть немного денег. Она не особенно хороша. Немного грубовата. Думаю, переписав книгу еще раз, я бы сделал из нее нечто необычное.
New York Times Book Review. 1951. July 1б, р. 17.
О романе “Лолита”
Можно извлечь из “Лолиты” некую символику, только вот я ее туда не вкладывал. Если же люди все-таки проделывают это — что ж, значит им так удобнее.
Но если серьезно, “Лолиту” нужно воспринимать как бесстрастное упражнение интеллекта. Не надо лить над ней слезы. Наслаждайтесь ею с легкой дрожью в позвоночнике…
Cornell Daily Sun. 1958. September 25.
”Лолита” — патетическая книга, рассказывающая о печальной судьбе ребенка: вполне обыкновенной маленькой девочки, захваченной отвратительным и бессердечным человеком. Но из всех моих книг больше всего я люблю именно “Лолиту”.
Niagara Fall Gazzette. 1959. January 11, p. 10-B.
Если этот роман содержит какой-то нравственный урок, благослови Бог тех, кто сумеет его найти! <…>
Мое определение порнографии — это «совокупление клише», где автор вводит читателя в привычную обстановку, а затем пытается прямо спровоцировать в нем самый низменный отклик. С «Лолитой» дело обстоит иначе. <…>
Мои знания о нимфетках не выходят за пределы научного интереса, уверяю вас. Я равнодушен к маленьким девочкам. У меня двадцатипятилетний сын, так что, наверное, мне бы больше пристало писать о маленьких мальчиках. <…>
Что вы думаете о секс-символах Америки — Мэрилин Монро и Джейн Мэнсфилд? Олицетворяют ли они идею секса для автора “Лолиты”?
Мисс Монро — одна из величайших комедийных актрис нашего времени. Я никогда не видел мисс Мэнсфилд. Что же до общепринятого идеала цветущей женственности, то он не находит во мне своего приверженца. Для меня сексуальная привлекательность — нечто гораздо более тонкое.
Отвечая на вопрос о возможном продолжении “Лолиты”:
Лолита умерла. Я не собираюсь оживлять ее.
American Weekly. 1959. October 4, p. 13.
Теперь мне не нужно зарабатывать на жизнь; у меня есть девочка, которую зовут Лолита, — она зарабатывает за меня. Я старый сводник, и у меня есть девочка, которая ходит на панель — нет, не пишите так! А, ну да ладно…
Arts. 1959. Octobre 28 — Novembre 3, p. 4.
Переводы Марка Дадяна
Что огорчает меня больше всего, так это убеждение, будто “Лолита” — сатира на Америку. По-моему, это просто смешно. Не представляю, как люди могут находить это в книге. С другой стороны, мне не нравятся люди, которые рассматривают роман как нечто эротическое. Еще больше мне не по душе те, кто, не прочитав “Лолиту”, считают ее непристойной.
Не думаю, что “Лолита” — религиозная книга, но я уверен, что она нравственна. И я убежден также, что в заключительной сцене Гумберт Гумберт — высокоморальный человек, поскольку понимает, что любит Лолиту так, как и нужно любить женщину. Но уже слишком поздно: он разрушил ее детство. Конечно, в книге содержится именно такого рода мораль.
National Observer. 1964. June 29, р. 17.
Работа над сценарием “Лолиты” немало меня позабавила, а пребывание в Голливуде навсегда останется прекрасным воспоминанием. С самого начала мне казалось, что фильм получится хорошим… Разумеется, я не вполне согласен с тем, что вышло, но, признаюсь, в какой-то мере я этого и ждал. И сознательно пошел на риск.
Я думаю, как и наш друг Флобер, что человек — ничто, а его творение — все. Я нично, а “Лолита” — все.
France-soir. 1959. October 21*.
Journal de Genиve. 1965. No. 60, p. IV*.
Если бы у меня была дочь, то я сделал бы Гумберта педерастом. <…> Сначала я написал небольшой рассказ на эту же тему. Главного героя звали Артуром. Они путешествовали через всю Францию. Но я не опубликовал ту вещь. Девочка была неживой. Она едва говорила. Постепенно я смог придать ей подобие жизни. Однажды, взяв рукопись, я уже направился к мусоросжигалке, но Вера сказала: “Подожди немного”. И я послушно вернулся к работе. <…> Но труднее всего было заставить себя… Вы же видите, я нормальный человек. Я заходил в школы под предлогом устроить туда свою дочь. У нас же нет дочери. Для Лолиты я брал у одной маленькой девочки, заходившей в гости к Дмитрию, руку, а у другой — коленную чашечку.
Vogue. 1966. Vol. 148, № 10 (December), р. 280.
Единственный автобиографический элемент в “Лолите” — череда мотелей, схожих с теми, где в сороковые и пятидесятые годы мы с женой останавливались во время нескольких летних отпусков, которые мы провели, проехав по Америке тридцать тысяч километров в поисках бабочек. Подобных совпадений нет в “Аде”, может быть, за исключением разведения диковинных гусениц, чем я весьма прилежно и успешно занимался в детстве.
Panorama. 1969. № 8, p. 54.
О романе “Бледный огонь”
Думаю, “Бледный огонь” — совершенно простой роман. Ярче всего человек раскрывается в творческой работе, которая доставляет ему удовлетворение. Здесь же поэт раскрывается в своей поэме, а комментатор — в комментарии… Эта книга гораздо веселее других, в ней запрятано много изюминок, и я надеюсь, кто-нибудь их обнаружит. Например, малосимпатичный комментатор — вовсе не бывший король Земблы и не профессор Кинбот, а сумасшедший русский профессор Боткин (Botkine). В его комментарии много замечаний, касающихся энтомологии, орнитологии и ботаники. Рецензенты утверждают, будто я втиснул в роман мои любимые темы. Но они не заметили, что Боткин в них ничего не смыслит и все его замечания чудовищно ошибочны… Никто не заметил, что мой комментатор покончил с собой, прежде чем завершил указатель к книге: в последнем пункте нет постраничных ссылок. И даже Мэри Маккарти, которая обнаружила в книге больше, чем остальные рецензенты, столкнулась с трудностями, определяя источник заглавия, и ошибочно нашла его в шекспировской “Буре”. А он в “Тимоне Афинском”: “The moon’s an arrant thief she snatches her pale fire from the sun”.[2] Надеюсь, указания на подобные вещи помогут читателям получить еще большее удовольствие от романа.
New York Herald Tribune (American edition). 1962. June 17, p. 5.
Отвечая на вопрос о своих любимых рассказах
Лидирующая тройка представлена рассказами “Облако, озеро, башня”, “Сестры Вейн” и “Весна в Фиальте”. Они точно выражают все, что я хотел, и делают это с тем величайшим призматическим очарованием, на которое способно мое искусство.
Интервью 1971 г. Russian Literature Triquatery. 1991. № 24, p. 68.
О писателях
О Чосере. На самом деле Чосер мне не нравится. Конечно, он был очень хорошим писателем для того времени, в котором жил, но ведь тогда было трудно, должно было быть трудно, вообще написать хоть что-нибудь.
Los Angeles Times. 1977. August 7. Section IV, p. 1—2.
О Томасе Манне. Крошечный писатель, писавший гигантские романы.
Arts. 1959. Octobre 28 — Novembre 3, p. 4*.
О Роберте Фросте. Не все, что он написал, было хорошо. Довольно много хлама. Но я считаю, что даже довольно бесхитростное его стихотворение про лес (”Остановка снежным вечером у леса”) — одно из величайших, написанных когда-либо.
Об Эрнесте Хемингуэе. Хемингуэй создал несколько замечательных вещей. Но его длинные романы — “По ком звонит колокол” и другие, — мне кажется, они ужасны. Прежде всего, он был мастер короткого рассказа.
Об Уильяме Фолкнере. Я абсолютно равнодушен к Фолкнеру. Не понимаю, что в нем находят. Его просто выдумали. В действительности его и не было.
National Observer. 1964. June 29, р. 17.
О французских писателях. Подобно тому, как Пушкин питался вашими авторами XVIII столетия (питался почти до плагиата — добровольного или невольного), так и мне приходилось читать много французов. Мне очень нравится Андре Шенье, которого Пушкин знал наизусть. Дидро меня восхищает, Сад — навевает тоску, Мариво для меня лишь журналист, как, впрочем, и Стендаль, и Бальзак.
Les Nouvelles litteraires. 1959. Octobre 29, № 1678, p. 2*.
Мой лучший друг — Гюстав Флобер. Разумеется, я храню верность и Марселю Прусту, которого страстно любил в молодости. Должен вам сказать, что недавно с удовольствием прочитал «Отдых воина» Кристиана Рошфора.
Journal de Genиve. 1965. No. 60, p. IV*.
О Габриеле Д’Аннунцио. Д’Аннунцио был персонажем, как и Байрон, а когда персонажи гибнут, умирают и писатели. <…> Я его читал в молодости. Мне нравился “Дождь в сосновом лесу”. Мне неизвестен никто другой, чья голова так восхитительно напоминало бы яйцо, как у Д’Аннунцио.
Messagero. 1969. Novembre 2, p. 3**.
Об Алексее Толстом. “Петр Первый”, “Хождение по мукам” виртуозно написаны, но ряд глав там искусственно приспособлен к “генеральной линии”. Все же Толстой, конечно, большой талант.
Новое русское слово. 1961. 5 февраля, с. 8.
О Борисе Пастернаке. Пастернак — поэт, а не прозаик. Как роман “Доктор Живаго” — ничто, он полностью соответствует консервативному стилю советской литературы. Он плутает, подобно “Унесенным ветром”, и к тому же переполнен мелодраматическими ситуациями и всевозможными ляпами. По сравнению с Пастернаком мистер Стейнбек — гений.
Ivy Magazine. 1959. February, p. 28.
Меня интересует только художественная сторона романа. И с этой точки зрения “Доктор Живаго” — произведение удручающее, тяжеловесное и мелодраматичное, с шаблонными ситуациями, бродячими разбойниками и тривиальными совпадениями. Кое-где встречаются отзвуки талантливого поэта Пастернака, но этого мало, чтобы спасти роман от провинциальной пошлости, столь типичной для советской литературы. Воссозданный в нем исторический фон замутнен и совершенно не соответствует фактам.
Niagara Fall Gazette. 1959. January 11, p. 10-B.
Как переводчик Шекспира он очень плох. Его считают великим только те, кто не знает русского языка. <…> Сам же Пастернак сильно выигрывает при переводе. Когда вы переводите клише — ну, например, “нет худа без добра”, — на другом языке они звучат не хуже, чем у Мильтона.
Vogue. 1966. Vol.148, № 10 (December), р. 280.
О Евгении Евтушенко. Я познакомился с его творчеством. Оно вполне второразрядно. Он правоверный коммунист.
О советской литературе. Хороших романов нет. Все они либо политизированы, либо мелодраматичны, весьма банальны и консервативны по стилю, полны обобщений и набивших оскомину персонажей, возвращающих нас к Диккенсу. Даже романы, тайком вывезенные из России и якобы представляющие оппозиционные режиму тенденции, часто вывозятся с молчаливого согласия начальства. Сегодня русские власти считают, что им нужно нечто вроде лояльной оппозиции. У нас же стараются найти в произведениях молодых советских писателей то, что укажет на подтаивание ледяной политической глыбы. Но в действительности оттепель весьма незначительна и неизменно регулируется Государством.
Каким образом может появиться в России хорошая и оригинальная литература, коль скоро писатели понятия не имеют о том, что такое Запад, о том, что такое настоящая свобода? Даже те немногие авторы, которые посещают Англию и Америку, видят только то, что обычно доступно туристу: Британский музей, Центральный парк, твист; ничто не меняет представления, которое они сформировали о нас, прежде чем приехать. Для некоторых первое дуновение свободы — когда они видят небрежно развалившихся в креслах американцев: ноги вытянуты, руки в карманах. Но, к сожалению, они не способны почувствовать в этом одно из проявлений демократии. Они думают, это некультурно. Они говорят: “Американцы… ну что с них взять”.
New York Herald Tribune (American edition). 1962. June 17, p. 5.
О преподавании
Нашим студентам нужно быть более собранными, почаще оставаться в одиночестве и побольше спать. Слишком уж много клубов и коллективных мероприятий. Университетские городки должны быть более тихими; многим студентам не повредили бы уютные кельи со стенами, обитыми войлоком.
Cornell Daily Sun. 1958. September 25.
У меня шесть часов занятий в неделю. Когда десять лет назад я впервые появился в Корнелле, число моих студентов достигало трехсот человек. Предполагаю, они думали, что со мной им будет легко. Ну, я-то их оставил в дураках. Теперь на моих лекциях максимум сто пятьдесят учащихся.
Мы анализируем самую сущность романа. Я хочу научить их понимать, как писатель творит свое произведение, добавляя деталь, другую деталь, еще одну деталь.
Niagara Fall Gazette. 1959. January 11, p. 10-B.
Идеальный способ обучения — прослушать курс лекций, тщательно подготовленных преподавателем в тишине кабинета и записанных на пленку. При существующей системе лектор разрушает эффект воздействия хмыканьем и покашливанием, в то время как студенты, возможно, расшифровывают названия, даты, закорючки. <…>
Ivy Magazine. 1959. February, p .28.
Девушки созревают намного раньше юношей. Их развитые формы и привычка носить облегающие свитера сильно отвлекают внимание. Это уничтожает весь процесс обучения.
The American Weekly. 1959. October 4, p. 13.
О ловле бабочек
Не могу вообразить, что может быть интересного в том, чтобы лицезреть меня на грязной дороге, охотящимся после дождя на бабочек. Нет существа более угрюмого, замкнутого и раздражительного, чем энтомолог, преследующий свою добычу…
В семь тридцать я завтракаю. Без пятнадцати восемь, взяв сачок, я неторопливо выхожу из отеля и выбираю одну из четырех или пяти возможных тропинок. В зависимости от погоды моя прогулка может длиться три или пять часов. В среднем за день я прохожу пятнадцать километров. В конце сезона я довольно часто пользуюсь фуникулером. Кстати, кресло-подъемник — чудесное изобретение. Ты просто скользишь вперед. Однажды в Италии я поднимался на кресле-подъемнике под музыку — причем не просто под музыку, а под Пуччини и “Травиату”.
Бывает ли так, что живущий в вас эстет мешает Набокову-ученому убить бабочку, если она особенно красива?
Не потому, что она красива. Бабочки, как и люди, красивы и в то же время безобразны. Я позволяю улететь старым и потрепанным особям или тем бабочкам, которые не нужны для моей коллекции. Я терпеть не могу убивать не нужных мне бабочек. Вообще это неприятное чувство: вы механически умерщвляете их, а после чувствуете себя виноватым.
Die Welt. 1974. Sept. 26, p. 3.
Приятное времяпрепровождение, когда-то столь же банальное, как уроки музыки и акварельной живописи, со времен моего нежного детства превратилось в страсть, наконец в профессию и научные занятия, которые продолжались в лабораториях Гарварда и во время моих путешествий. Это чистая наука безо всякой эстетики.
L’Express. 1975. June 30 — Juillet 6.
Переводы Николая Мельникова
Об Америке
В то время как американские писатели предпочитают жить во Франции, сами вы выбрали Америку…
В этой восхитительной стране я свил уютное гнездышко, где забываешь о ее размерах. Во время недавней поездки в Америку Грэм Грин…
… который первым в Англии сказал о «Лолите», что это лучшая вещь из того, что он прочел за последние десять лет …
… позвонил мне из Нью-Йорка, и уже через час был у меня дома — я живу в одноименном штате, Нью-Йорк, так вот, он не мог поверить, что нас разделяет пятьсот километров. Там все так хорошо организовано, от универмагов до культуры!
Les Nouvelles Litteraires. 1959. Octobre 29. № 1678, p. 1.
Моя Америка довольно маленькая: университетская Америка и дикие горы, куда я хожу охотиться за бабочками. И моя Россия тоже очень маленькая. Дорожка там, пару деревьев здесь, небо. Это сундучок с сокровищами, к которому возвращаешься снова и снова.
Observer. 1959. November 1, р. 21.
Теперь Америка — мой дом. Это моя страна. Ее интеллектуальная жизнь подходит мне гораздо больше, чем в других странах. Здесь у меня больше друзей и родственных душ, чем где бы то ни было. Заметьте, я вовсе не в восторге от американской кухни. Мороженое и молоко хороши в меру. А американский бифштекс — это какое-то недоразумение (вот вам каламбур)[3]. Но все это из области материального, и по большому счету не важно. Нет, есть еще что-то в американской жизни и в американцах, что делает меня по-настоящему абсолютно счастливым.
National Observer. 1964. June 29, р.17.
О суде над бандой Чарльза Мэнсона
Знаете, если бы я был журналистом, я написал бы репортаж о Мэнсоне. Меня сильно притягивает его судебный процесс. Так много можно было бы из этого сделать! <…>
Мэнсон и его девки — они кретины! Они не способны думать. (Имитируя ответы обвиняемых.) “Мы воткнули ей вилку в живот, чтобы ее ребенок никогда не участвовал в войнах”. Что за война? <…> Вы думаете, эти девицы и Мэнсон знают что-нибудь о войне во Вьетнаме? Да, для них она существует, у них есть о ней некое представление, но не более. Они говорят о ней, но сами не понимают, о чем говорят. <…>
У меня пристрастие к подобного рода судебным историям, и мне бы очень хотелось увидеть искру раскаяния у этого слабоумного монстра и у этих скудоумных бестий, его девиц. И еще я хотел бы узнать побольше о тех идиотах, которые восхищаются подобными тварями.
New York Times Magazine. 1971. October 31, р. 32, 36, 38.
О Париже
Город стал декорацией за стеклом автомобиля с Эйфелевой башней или базиликой Сакре-Кёр вместо задника. Не то чтоб я ворчал, я люблю такси, но почему они уже не желтые, как перед войной? Жаль. И куда пропал запах опавшей листвы? Полагаю, деревья обрабатывают инсектицидами, и это убивает запах осени, или Бог знает что еще. Есть только три вещи, которые я узнаю: комиссариаты полиции (какой восхитительный фарс там разыгрывался!), площадь Согласия, вечер, огни и теплый воздух метро. Восхитительно.
Arts. 1959. Octobre 28 — Novembre 3, p. 4*.
О жизни в Швейцарии
Это самая приятная и поэтичная страна Европы. Здесь бывали Гоголь, Толстой, Байрон, Достоевский. Гоголь писал здесь “Мертвые души”. Достоевский очутился здесь без гроша, а Толстой подхватил венерическую болезнь. Как я уже сказал, поэтичная страна…
National Observer. 1964. June 29, p. 17.
Я выбрал Швейцарию, потому что это очаровательная и чрезвычайно уютная страна. Здесь в горах восхитительные бабочки. Ловить бабочек возле Симплона или Гризона — восхитительное наслаждение, и некоторые из знаменитых районов — Понтрезина, Церматт, Лакинталь, долина Роны, — классические места охоты, все еще чреватые неожиданными находками, несмотря на поколения английских и немецких собирателей, бродивших здесь прежде.
Die Zeit. 1966. Nov.1, p. 19.
Конечно, я предпочел бы собственный дом — с садом, высокими деревьями, красивой мебелью, старой прислугой. Но где его найти? И потом, он никогда бы не достиг того совершенства, которое было присуще Выре — имению под Санкт-Петербургом, где я провел детство.
La Stampa. 1969. Ottobre 30, p. 3**.
Любой англичанин, независимо от имени и удостоверения личности, оказывается определенного сорта журналистом, но мне все равно приятно разговаривать с ними. Американцы, которые мне встречались, стремятся получить от собеседника гораздо больше, чем сами дают, так что я стараюсь быть осторожным. Не так давно некто, судя по имени — американец, по всему Монтрё наоставлял для меня кучу невразумительных сообщений. Я тоже стал писать письма, из которых следовало, что я занят. Затем я получил еще одно послание — клочок бумаги, на котором было написано: “F… you”. Ну, это уже было настолько конкретнее всего остального, что я спросил у портье, какого вида персона оставила сие послание. И портье ответил: “Это была не персона, сэр, это были две американские девушки диковатого вида”. Я был заинтригован еще больше и взглянул на клочок бумаги еще раз. И тут я обнаружил в конце послания кое-что, незамеченное мною при первом чтении: вопросительный знак!
New York Times Magazine. 1971. October 31, p. 30.
Почему Швейцария? А почему бы и нет? Ее горы, разнообразие флоры, ее гладкие дороги и очаровательные гостиницы напоминают мне мою любимую сельскую местность на американском Западе. Единственное, что по-настоящему меня раздражает в Швейцарии — то, что слишком часто и поспешно выкашиваются луга среднего альпийского пояса. А мне ведь нужны полевые цветы — мои французские переводчики норовят перевести это выражение как “fleurs sauvages”, — они нужны мне для энтомологических экскурсий, величайшего наслаждения моей жизни. Разумеется, чтобы разыскивать бабочек, я всегда могу, сидя в волшебном кресле, подняться на высоту в две тысячи метров, при этом стараясь избегать тех высокогорных склонов, где эдельвейсы сменились коровьими лепехами.
Вот вам диалог на альпийской тропинке с так называемым “защитником природы”. Он: “А вы знаете, что ловля бабочек запрещена?” Я: “Что вы называете бабочкой?” (Показываю ему одну довольно маленькую особь.) “Нет, это что-то вроде мухи, а я имел в виду тех, из которых делают ювелирные украшения, больших голубянок”. Бедняга полагал, что он в Бразилии.
L’Express. 1975. June 30 — Juillet 6.
Вовсе я не знаменитый писатель. Лолита была знаменитой маленькой девочкой. Знаете, что такое быть знаменитым писателем в Монтрё? На улице к вам подходит американка и восклицает: “Господин Маламуд! Я вас везде узнаю!”
People. 1975. March 17, р. 63.
Сто лет английской истории в труде столь же ученом, сколь и своевременном
Примечательная особенность “Живых картин Англии (1840-1940)” Артура Брайанта (“Harper”, $ 3,50) состоит не столько в мыслях автора, сколько в его умении усваивать, отбирать и преподносить познавательные сведения. Читатель пропускает очевидные обобщения, любуется яркими подробностями, а затем обдумывает прочитанное.
И вовсе не обязательно, чтобы своевременная книга была написана наспех: прекрасно документированную работу г-на Брайанта не обвинишь в отсутствии научной глубины или угодничестве перед современной политикой. Правда, его литературный стиль тяготеет к “стальным коням” и “железной руке”, а такие изящные обороты, как “ведущий юмористический журнал Англии” — после того как автор неоднократно ссылался на “Панч”, — это распространенные грешки против оригинальности; однако длинноты и шаблонные фразы кажутся лишь незначительными дефектами, когда рассматриваешь красочную картинку, которую под надзором талантливого автора образуют мозаичные фрагменты цитат и аллюзий.
Безусловно, самую сочную часть этого тома составляют главы, посвященные 1840—1850-м годам. Г-н Брайант наконец выявил двойственную природу Англии XIX столетия, контраст между кошмарной грязью старого фабричного городка и философией высокообразованных джентльменов, чья приверженность принципам свободы и нравственного самоусовершенствования благоприятствовала социальной несправедливости. “Неимущие, — как пишет автор, — были предоставлены приходским советам и Провидению”. Сказочный народец — скорее уроды и вредоносные твари, чем люди, — надрывался под землей, в то время как независимые ученые, грея ноги на каминной решетке, читали Платона в тиши кабинетов, а “лондонские камердинеры, удобно устроившись в огромных креслах, пили пиво из высоких дымящихся кружек — живое свидетельство того, что господа пребывают за границей”.
Хотя “двойственнная природа” присуща и другим цивилизациям, ее британская разновидность была отмечена неповторимым национальным темпераментом. Автор не прибегает к историческим параллелям, и поистине сравнительный анализ вряд ли оказался бы удачным без составления сопутствующих томов, посвященных истории других стран в рассматриваемый период; тем не менее автор мог бы воздержаться от категоричных суждений вроде того, что во время Крымской войны в России, дескать, “не существовало общественного мнения”. Между прочим, неполным представляется и описание осады Севастополя: если уж оккупанты были все как один герои, наверное, следовало упомянуть и осажденных — почти безоружных мужиков, удерживавших город в течение целого года.
Эра реформ
Эра реформ и процветания, выставка 1851 года (с деревьями, увенчанными гроздьями бойких уличных мальчишек, которых не мог согнать ни один полисмен), развитие железных дорог, Дизраэли, колониальная экспансия и наконец Первая мировая война щедро проиллюстрированы в книге свидетельствами современников — в графике, прозе и поэзии, — хотя по мере приближения к нашему времени краски немного тускнеют, а портреты великих людей Британии приобретают все более символичные черты; что ж, это обычный оптический обман в стране чудес Клио, как мог бы выразиться г-н Брайант. В целом автор, не закрывая глаза на многочисленные ошибки английских правительственных кабинетов, подчеркивает замечательную способность британцев наверстывать упущенное в последнее мгновение перед кажущейся неминуемой катастрофой. Врожденное чувство свободы всегда отличало эту привлекательную нацию, и, задумываясь о путях и судьбах некоторых других европейских держав, невольно прощаешь Киплингу его спесь, а Колоссу Родосскому — глиняные ноги.
На дорогах к Монсу, на Марне и на Сомме, в огне Пашендейла, в Дюнкерке и в ревущем звездном небе над Ла-Маншем национальный характер британцев оказался важнее лучших законов, написанных лучшими из людей. И (возвращаясь в наши дни) невозможно не применить к современной политической ситуации те стишки, что цитирует г-н Брайант, — приветствие, которое журнал “Панч” адресовал Соединенным Штатам в середине прошлого века (когда даже Франция стала добровольной жертвой деспотии):
Oh Jonathan! Dear Jonathan!
A wretched world we see.
There’s a scarce freeman in it now
excepting you and me[4].
New York Sun. 1941. Vol. CVII (No. 171). March 24, p. 32*.
Перевод с английского Николая Мельникова
Перевод с французского Марка Дадяна
Перевод с итальянского Евгении Лозинской