Перевод с итальянского Наталии Белкиной
Опубликовано в журнале Иностранная литература, номер 7, 2003
Перевод Белкина Наталья
Когда
память пожирают пески, боль исчезает.
Да
будет так.
Эльза Моранте. Мир, спасенный детьми
Наши туфли красивее, чем у Миу. Миу бы тоже такие купили, но у нее слишком маленькие ножки, и в магазине не было ее размера. Вот она и ревет.
Наши туфли красные, блестящие, как яблоко, когда его как следует потрешь о рукав школьной формы. Они с тоненьким ремешком, который застегивается на круглую пуговицу, тоже красную. Носы у них круглые, а каблук низкий, из белой резины.
У Миу туфли тоже красные и тоже с ремешком, но носы у них квадратные, а вместо круглой пуговицы — уродский желтый цветок из пластика.
Миу ревела всю дорогу до самого дома. И потом, пока мы собирали чемоданы.
Миу все время ревет.
И мама больше не обращает на это внимания. Делает вид, что не слышит, и мы тоже.
Плач у Миу пронзительный и нудный, как сирена, как гудки машин на улице. И сухой, без слез. Миу плачет без слез. Это называется беспросветным отчаянием.
Нам тринадцать лет, а Миу только четыре. Что Миу может знать про беспросветное отчаяние, про которое написано в наших учебниках, там, где рассказывается о войне? А вот мы — знаем.
Хотя это тут ни при чем: разве Миу виновата, что она еще маленькая?
Миу опять плачет, и я стараюсьне слушать. Закрываю глаза и прижимаю ее к себе. Глажу ее по волосам, качаю на коленях.
Из иллюминатора видна только белизна облаков, тут и там разорванная невыносимой синевой.
Почему моя девочка выводит меня из терпения? Разве Миу не видит, как спокойно разговаривают ее сестры, сидя рядышком? Почему она не берет с них пример? Почему?
Я так устала — кажется, сейчас бы уснула и проспала две жизни. За это время Миу бы умерла, ее похоронили, и в моей голове не осталось бы даже смутного воспоминания, а ее плач растворился бы в небе. Далеко-далеко.
Но пока что Миу плачет, плачет все громче, мне хочется схватить ее, выбросить из самолета и смотреть, как она летит, кувыркаясь в воздухе: маленькая точечка, чем дальше — тем меньше. И ее крик становится далеким и тихим.
Марчелла и Джачинта рассматривают новые туфли и болтают о своих желаниях. Мечты тринадцатилетних: замшевая зеленая мини-юбка, химия, новая пара роликов. Новый диск рок-группы.
У меня тоже желания тринадцатилетней девочки, но я не могу им в этом признаться. Я хочу новое платье с прямой обтягивающей юбкой и набор кремов для лица какой-нибудь дорогой фирмы, например, Диор или Шисейдо, в блестящих баночках, чтобы выставить их на полке перед зеркалом в ванной. Хочу огромную ванну с гидромассажем и новую любовь. Хочу кого-нибудь, кто обнимал бы меня и шептал что-нибудь нежное. Кого-нибудь, кто водил бы меня в кино и гулял со мной под звездами.
Не хочу слышать Миу, которая ерзает и потеет у меня на коленях. Хочу, чтобы люди перестали разглядывать меня, когда я иду с маленькой дочкой, а она пускает слюни, кричит и писается. Хочу быть счастливой, как они, но… Куда там!
Миу все ревет и ревет. Мы не понимаем, почему мама не даст ей как следует и не прекратит эту пытку. Но она прижимает Миу к груди и шепчет ей что-то на ухо.
Так Миу не замолкает.
Так Миу не замолчит никогда. Уж мы-то знаем.
Мы болтаем ногами, чтобы видеть, как переливаются носы наших четырех туфель-близнецов. Смотрим в иллюминатор и листаем мамин журнал. Мы никуда не торопимся. Когда самолет взлетит, мы и не подумаем плакать. Хотя знаем, что ноги нашей здесь больше не будет. Никогда. Мы поклялись. Никогда.
Я не вернусь больше в эту страну, я это знаю, чувствую.
Когда самолет взлетит, я последний раз посмотрю на Афины с их сутолокой, с их белыми и серыми домами, с миллиардами глаз в окнах. На грязную зелень побережья слева и справа от Пирея.Потом закрою глаза и подожду, пока все станет далеким, все-все.
Миу слезла с маминых коленей и теперь бегает туда-сюда по голубому ковру прохода. Она хватается за спинки кресел, цепляется за руки людей. Все делают вид, будто им это нравится, улыбаются, потому что девочка такая маленькая и потому что нехорошо сердиться на детей, если они плачут. Они думают, что она просто боится летать, а потом перестанет.
Но она не перестанет, мы-то знаем.
Однажды Миу заплакала и с тех пор не перестает.
Нам не жалко уезжать из Афин. Квартира у нас была плохая. И на улице там всегда было шумно. Мы привыкли, но в этом нет ничего хорошего.
Мама сказала, что мы будем жить в тихом месте. В городе меньше Афин, со школой, кинотеатрами и со всем остальным, но там будет меньше шума. Меньше людей, меньше домов. Мы едем в Италию, потому что там родилась мама. И теперь, теперь, когда ее мужа больше нет, мы все едем жить туда, к настоящей маминой семье. Она сказала, что это большая семья, что у нас есть бабушка, много теть и десять двоюродных сестер. Интересно, какие они?
Мамин муж не наш папа. Но он папа Миу. Наш папа тоже был итальянец, но однажды он бросил маму и ушел к другой девушке. Мы были еще маленькие. Мы ничего не помним. Теперь он живет далеко. Мы не знаем где. Может, у него родились другие дети. Нам это все равно. Мы пойдем в новую школу, куда ходят наши двоюродные сестры. Купим ролики и сделаем химию. Кудрявые волосы — это так красиво. Кудрявые, как у Миу. Этого у нее не отнимешь, что есть, то есть.
Я смотрю в иллюминатор, стараясь не слишком вытягивать ноги, чтобы Миу не упала с коленей. Теперь видно только море. Оно где темно — синее, где изумрудное: два разных цвета, один цвет кончается и начинается другой. Я думаю о том, что чем больше моря будет между мной и этим городом, тем дальше останется боль. Все воспоминания улетят прочь, как клочья облаков, равнодушно разорванных острым носом самолета прямо посередине. Обрывки облаков. Пар.
Мама задумчиво смотрит в окно. Миу пускает слюни на воротник ее платья. Капля слюны, густая и липкая, падает и образует темное пятно на красивой ткани платья, которое мама купила специально для поездки в Италию. Платье темно-красное, до коленей, застегивается спереди на две круглые пуговицы, без рукавов и с воротником как у рубашки — остроконечным. В этом платье мама красивая. Мы это ей сказали сразу же, в магазине, пока она стояла перед зеркалом и решала, хорошо ли оно сидит. Но нам грустно видеть ее такой сердитой. Кто знает, о чем она думает. Может, ей жаль уезжать из Афин. Может, жалко мужа.
А нам нет. Ни чуточки не жалко.
Мамин муж был противный. Такой же уродливый, как Миу. Весь черный, волосатый и лживый. Как Миу, точь-в-точь.
А мама, наоборот, такая красивая. Мама похожа на нас.
Пар, который тут же растворяется. Глазом не моргнешь,апанорама уже изменилась. Теперь под нами земля. Маленький остров в форме полумесяца. Марчелла и Джачинта тихо поют песню на английском, которую я не знаю.
Смотрю на них. Какие же они красивые, мои старшие дочки. Уверенные в себе, я такой никогда не была. Будут ли онисчастливы? Я постоянно себя спрашиваю и не могу ответить. Я пытаюсь сделать их жизнь счастливой. Пыталась. И несмотря на все, что случилось, они не выглядят подавленными, не кажутся убитыми горем. Они красивы и полны жизни. У них живые глаза, они всегда веселые. Притворяются? Или действительно бывают такие счастливые люди, для которых боль проходит бесследно, как тень, быстрая и легкая.
Когда мы были в обувном магазине, я обратила внимание на их тонкие лодыжки. Четыре одинаковые лодыжки, точеные, красивой формы. Они кажутся хрупкими, но на самим деле они крепкие. В красных туфлях на их уже длинных ступнях Марчелла и Джачинта казались двумя девочками из сказки, готовыми убежать на тайный бал среди ночи.
Влажное дыхание Миу бьется мне в шею. Слюна течет на воротник платья, он уже весь мокрый, но я стараюсь непоказывать вида, что мне это неприятно.
Стараюсь изо всех сил.
Мама смотрит на нас, и на ее лице появляется что-то вроде улыбки. Улыбки едва заметной и усталой, не широкой, во весь рот, а когда улыбаются только уголками рта.
Интересно, что она видит?
Мы ее, в общем-то, любим. Мама у нас мировая, все разрешает и всегда нас слушает, когда нам охота посплетничать или пожаловаться. Иногда у нее отсутствующий взгляд, но она все равно слушает. Правда, сама она нам почти ничего не рассказывает. О нас говорит, а о себе — никогда ничего. Может, взрослым трудно разговаривать с детьми. Они боятся сказать что-нибудь не то.
Миу опять разревелась. Как будто специально ждала, когда стюардессы повезут на тележках завтрак. Мы никогда не ели в самолете. Но видели это по телику. Должно быть, здорово есть и смотреть на облака. Надеемся, что нас не стошнит сразу же после еды.
Стюардесса гладит Миу, ерошит ей волосы. Миу рывком поворачивается и скалит зубы, вот-вот укусит.Девушка быстро отдергивает руку, и мы с трудом удерживаемся от смеха.
Девочка-собака. Вот кто Миу. Прямо настоящая собака. Вроде маленьких, противных собачонок, которые вечно лают.
На подносе полно мелко нарезанной еды. Брокколи, ломтики лосося и сыра, две белые фасолины, лист зеленого салата, кусок шоколадного торта, хлеб, баночка масла. Куча кукольныхпорций. Миу пинком сбивает мамин поднос. Вся еда летит в проход и падает на серо-голубой ковер. Какой стыд! Все оборачиваются посмотреть, и Миу плачет еще сильнее, потому что не любит, когда на нее смотрят. Стюардесса убирает и делает вид, будто ничего не произошло. У мамы слезы на глазах, но она даже извиниться не может. Мы молчим и, как по телику, продолжаем есть, глядяна облака за стеклом.
Я бы хотела сказать что-нибудь, но не получается. Миу пнула поднос с завтраком, и вся еда с подноса упала на пол, разлетевшись по ковру. Я должна извиниться перед стюардессой, которая наклонилась, чтобы собрать все с пола. Должна, но не извиняюсь.
Мне хочется плакать.
Эта выходка Миу напомнила мне ее отца. Он тоже так делал. Тысячу раз. Достаточно было к его приходу не успеть накрыть на стол, как он смахивал на пол тарелки и, хлопнув дверью, уходил. Он всегда был вспыльчивым. И очень часто злым.
Но мне жалко его. При мысли, что он сейчас в городе, где нет больше никого, кто бы позаботился о нем, у меня сжимается сердце.
Мне жаль, что я уехала, но я не вернулась бы ни за что на свете.
Мамин муж делал то же самое. Типа ни с того ни с сего кидал вещи на пол или кричал без причины. Он нам не нравился. Он нам никогда ненравился. И теперь не нравится. Но теперь мы по крайней мере уже не услышим от него, что мы должны делать, а что нет. Откомандовался. Больше он не будет мучить нас и маму.
Самолет слегка покачивается как от ветра, но может, это только кажется.
Марчелла и Джачинта закончили есть, и вид у них довольный. И то хорошо.Миутихо плачет, я обнимаю ее за шеюи глажу. Уговариваю поесть. Слеза медленно скатывается у меня по щеке. Мне жаль Миу, мне жаль увозить ее от отца.
И я знаю, что это навсегда.
В тот день, когда Миу начала плакать, мы были дома одни, с маминым мужем. Мама ушла за покупками. Он был злой, кричал, что мама неряха, хлопал дверями. Потом накинулся на нас. Орал, дрался. Хорошо, что недолго, но все равно больно. Пощечины нам давал, бил по спине. Один раз даже кулаком ударил. И все время орал. Когда мы успокоились, мы ему сказали, что расскажем об этом маме и что он не наш отец и не имеет права бить нас. А он сказал, что мы живем на его деньги, поэтому он в доме хозяин, и мы обязаны его слушаться. Он говорил по-гречески, а мама дома всегда говорила с нами по-итальянски. Мы ответили ему на итальянском, он еще больше разозлился и опять стал нас бить. Когда закончил, налил себе узо и пошел со стаканом на балкон, облокотился на перила. Он смотрел на город, в котором уже начинали зажигаться огни.
А мы смотрели на него и молчали.
Миу стояла в углу и прижимала к себе куклу. Она почти никогда не боялась отца, только когда он кричал. Она стояла и молчала, с куклой в руке, широко раскрыв глаза.
Мы переглянулись. Все произошло очень быстро.
Он поставил стакан на балконный столик и наклонился через перила — наверно, что-то увидел.
Мы подошли к нему.
Одна толкнула в спину, а другая в это время обеими руками оторвала от пола его ноги.
Всего секунда.
Он даже не закричал.
Нас никто не видел. Никто, кроме Миу.
Стакан мы быстро помыли и поставили на место, еще до того, как с улицы послышались крики людей. Потом Миу начала плакать. Так и плачет с тех пор.
Когда мама вернулась, мы молчали. Она кричала. Что случилось? Скажите что-нибудь, вы же были здесь! Вы это видели или нет? Он поскользнулся или что? Говорите! Она громко плакала и сжимала руки. Мы были там, в своей комнате, мы ничего не слышали.
На следующий день мама нашла документы. Из них она узнала, что ее муж был весь в долгах, и что скоро у нас заберут все: дом, мебель, машину — все.
У нас больше никто ничего не спрашивал.
Мама позвонила в Италию, купила билеты, собрала то, что можно было увезти. Прошло всего несколько дней.
И теперь мы быстро летим сквозь облака и пьем итальянский грейпфрутовый сок.
Мне жаль, что у Миу ничего не осталось от отца. Чтобы вспоминать его, когда она вырастет. Жаль, что он не оставил ничего, хотя бы ей. Записку, что-нибудь.
Меня зло берет при мысли, что ее он тоже не любил, а ведь так настаивал, чтобы мы завели ребенка.Я больше не хотела детей. Мне хватало Марчеллы и Джачинты. Но он говорил, что хочет общего ребенка, нашего с ним, и я согласилась. В конце концов он был моим мужем. Даже если я его боялась.
Надеюсь, что теперь все придет в норму, что девочки все перенесут и Миу тоже.
Какая я глупая, уже думаю, что мне нужен другой мужчина. Но наконец такой, который будет заботиться обо мне и о девочках. Серьезный мужчина, каких я никогда не встречала, похожий на мужчин из женских романов. Даже если я знаю, что таких не существует.
Я буду одна. Сама о себе позабочусь. И о девочках. Девочки. Я смотрю на них: слабый свет из окна золотит их лица, кажется, что они накрашены. Они у меня такие красивые и умные.Несмотря ни на что, они выросли хорошими. И продолжают расти, даже слишком быстро.
Теперь под нами нет моря. Там земля и города. Болонья еще далеко. Еще час, а потом аэропорт, где меня будет встречать сестра с мужем и детьми. Интересно, обрадуются ли они нам? Понравятся ли им мои девочки? Перестанет ли Миу плакать, хоть ненадолго?
Теперь под самолетом только земля, и нам нравитсяпредставлять, что на ней много веселых детей, которые катаются на роликах. Все улицы всех городов наполнены девочками и мальчиками, которые гоняют на роликах.
Мы надеемся, что в Болонье есть подходящие улицы. Надеемся, что мама найдет новую работу и нового мужа. Надеемся, что в Италии красные туфли не будут выглядеть смешно.
Надеемся, что Миу все забудет и перестанет плакать. Надеемся.
Земля под самолетом красивого зеленого цвета.
Побег с девочкой
…а это дорога среди безмолвных
шпалер боярышника, домашний
лабиринт, далекий-далекий,
вот он — за поворотом,
где столбик пыли похож
на маленького искателя приключений.[1]
Аттилио Бертолуччи. Пыль
Каждое утро одна и та же дорога. Уже год. Почти год, ведь сейчас март, а занятия начались в сентябре.
В прошлом году я еще учился в средних классах, и школа была на триста метров ближе, чем эта. Иногда после уроков за мной приезжала мать на машине. Теперь-то она поняла: я уже старшеклассник и достаточно взрослый, чтобы самому носить свой рюкзак.
От моего дома до школы десять минут пешком, десять тысяч сто шагов, сорок деревьев, два розовых куста, тридцать два дома, парк, несколько почтовых ящиков, много фонарных столбов, куча припаркованных машин и церковь.
И девочка в окне. За стеклом.
Когда не холодно или когда опаздываю, я еду на велике, если нет — иду пешком. Дорога одна, но в зависимости от средства передвижения все вокруг меняется. Когда я на велике, то вижу девочку только мельком, повернув голову в сторону окна, рискуя врезаться в дерево или в припаркованную машину и сломать себе шею.
Она маленькая. Совсем еще ребенок.
Однажды, проходя мимо, я помахал ей рукой: занавески были раздвинуты, и она сидела на желтом детском стульчике, хотя, по мне, так она уже слишком большая, чтобы сидеть на этой штуковине. Крохотной ручкой с растопыренными веером пальцами она помахала в ответ. Я увидел, как шевельнулись ее губы, но был в плеере и ничего не услышал.
Я не люблю детей. Маленьких, я хочу сказать, которые еще не ходят в школу и только и знают, что хныкать и канючить: купи, купи! А еще они ковыряют в носу и вечно чешутся. А взгляни на них построже — начинают реветь.
Но эта девочка в окне была не такая.
Она — другая.
Хотя с того первого раза, как я ее увидел, она выросла. Дети меняются быстро, иногда за несколько месяцев. Вот и она изменилась.
Мама говорит, что я всегда был драчуном, даже когда еще ходил в детский сад. Я-то сам не помню, но, похоже, что так. Просто я был веселый. Дрался, чтобы подружиться. А может, это была защита, желание показать себя. Но главное было подружиться, для этого можно и подраться сначала. Глупо, конечно, но у меня всегда так, намерения хорошие, а способы какие-то глупые.
Маленькие дети не понимают, когда с ними пытаются подружиться, они понимают только занудство учителей ивзрослых. Но не все. Девочка на стульчике была другой.
Когда я первый раз ей помахал, в плеере играла группа “Skin”. Это было безумное белое утро, в воздухе пахло настоящей поздней осенью, почти зимой.
В ушах гремела “Skin”, я, привстав над сиденьем, весело крутил педали и мчался навстречу ветру.
Ночью, перед сном, я видел луну. Небо было темное, бархатное и такое огромное, что заполняло собой все вокруг. Как всегда по вечерам, я стоял на террасе и размышлял, не обращая внимания на холод, морозящий мне пальцы. Я смотрел на ночь, вдыхал ее и чувствовал мускулами. Было темно, фонари уже выключены, но через некоторое время свет звезд и луны осветил все, стало светло как днем. Не то чтобы совсем как днем, но, если присмотреться, все видно.
С тех пор как мне исполнилось четырнадцать, мир вокруг кажется более ярким, более волнующим. Что-то внутри меня так и рвется наружу, я чувствую, что расту, становлюсь большим и высоким, хотя я еще только метр шестьдесят пять.Тело мне мало, я в нем не умещаюсь, кажется, что руки и ноги стали длиной в тысячи километров.Они как фантастические щупальца, вылезающие из-под кожи и пытающиеся до всего дотянуться, все потрогать, узнать. Они как будто торопят меня жить. Быстрее, еще быстрее! Намного быстрее. Это классное чувство, только иногда оно меня пугает. Я боюсь, что жить быстрее у меня не получится, да и ни у кого никогда не получалось, а такое желание в какой-то момент возникает у всех до одного. Возникать-то оно возникает, но от этого ничего не меняется: люди живут, как жили, и никому не рассказывают, что иногда дотягиваются до звезд и могут их потрогать.
Девочка на стульчике ждала меня каждое утро. Она больше не сидела на стульчике, а стояла в цветной пижаме возле окна. Она всегда махала мне рукой, растопырив пальцы, и шевелила губами, но я ничего не слышал, да и не хотел ничего слышать. Мне нравилось смотреть, как шевелятся ее губы, и она протягивает руку, как будто хочет до меня дотронуться, а в это время в ушах у меня звучат безумные звуки гитары “4 ofJuly” “Soundgarden”[2]. Четвертое июля — день моего рождения. Текста песни я не понимаю, а название понятно. Так даже лучше: я могу представлять себе что угодно и кажется, что песня про меня.
Если б было можно, я слушал бы музыку даже в школе. Голос учителей для меня как электропила по мозгам. Жаль, что нельзя, было бы здорово. Ходить в школу, я имею в виду. Сидеть за партой возле окна и болтать с кем-нибудь, кому интересны не только собственные мысли, но и твои. А то говорят только они. Читают вслух, объясняют, даже не стараясь, чтобы ты понял. Мы почти никогда не слушаем. В моем классе только двое или трое думают об учебе и об оценках в конце четверти. За десять минут до звонка на урок они усиленно проверяют латинские переводы, уткнувшись носом в тетради, и по их тупым рожам видно, что они не выспались — корпели над учебниками до десяти вечера и потом еще уснуть не могли, думали, как их вызовут к доске. Остальные ловчат, списывают, в класс влетают в последнюю минуту, запыхавшиеся, с наушниками в ушах.
Сейчас я читаю книгу Стивена Кинга “Темная сторона”. Мне нравится то место, где говорится о птицах. Об облаке черных, кричащих птиц в голубом небе. Фраза, которая как наваждение повторяется почти на каждой странице.
Это те же птицы, которых по дороге в школу я вижу каждое утро над парком. Маленькая черная стая, такая плотная, что кажется просто движущимся черным пятном. Они как будто взбесились из-за голубого неба и солнца. Летают по кругу, так близко, будто их приклеили друг к другу. Каждая держит в клюве хвост другой, и получается безумная карусель, которая потихоньку смещается в сторону, оставляя на лугу свою тень.
Не знаю, зачем я ее увез. Они говорят: похищение. Но я просто взял ее на время. И собирался привезти ее обратно, вернуть. Как велосипед: берешь его, потому что спешишь куда-то, а потом возвращаешь, откуда взял. И вся история, может хозяин и не заметит ничего.
А они раздули это дело. Для меня-то все было просто. Чисто. Как прекрасная, но короткая ночь.Как небо, когда ветер вдруг прогоняет последние тучи, и оно становится синим-пресиним.
Я ее увез. Она была на месте, ждала меня, как всегда по утрам. На ней была желтая пижама, с нарисованными воздушными шарами. По спутанным волосам и заспанным глазам было понятно, что она только проснулась и еще даже не позавтракала. Увидев меня, она подняла руку. И тут я заметил, что между мной и ее рукой нет оконного стекла. Рама была распахнута, и она босая сидела на подоконнике.
Я бросил велосипед на траву, перепрыгнул через низкую ограду сада. Она смотрела на меня спокойно, не боялась, она знала, кто я: ее утренний друг. Из дома не доносилось никакого шума, он казался пустым. Я взял ее на руки, она, молча, потянулась, чтобы обхватить меня за шею, и я почувствовал запах крема “Нивея” и талька. Помогая себе одной рукой, я вскарабкался на ограду и спрыгнул вниз. Из-за того, что она обвилась вокруг меня, как вьюнок, я потерял равновесие, и мы упали на траву, но не ушиблись. Наушник плеера зацепился за капюшон куртки и провод меня душил. Я снял наушники, надел на нее и нажал на кнопку play: заиграла “Untilitsleeps”[3], почти с начала, как раз с того места песни, на котором я ее остановил, увидев девочку на подоконнике.Она засмеялась. “Metallica” не самая подходящая группа для детей, но эта девочка была не такая, как все.
Другая.
Пока она сидела на раме моего желто-черного велика, я не думал ни о чем. Мои руки как два бортикапридерживали ее и не позволяли ей упасть. Я быстро крутил педали. Быстро, но не особенно. Народу вокруг было мало, а те, кто встречался на дороге, не обращали на меня внимания: во-первых, я все прибавлял ходу, а во-вторых, девочка была закрыта рукавами моей куртки. Крохотная.
По грунтовой дороге я выехал из поселка. Из-под колес велосипеда с противным сухим треском вылетала щебенка, на камнях и пыли за мной оставалась неровная линия.
Я приехал на “Виллу вздохов”. Мне здесь нравится. Я всегда думал, что первую девушку, с которой я сделаю это, я привезу сюда: будет летняя ночь, на небе — полная луна и сияющие звезды. А вокруг — запах полей и пение сверчков.
”Вилла вздохов” — это старый, разрушенный дом. Внутри растут не только кусты, трава и цветы, но и настоящие деревья, большие, с толстыми стволами. Так много времени прошло после бомбежки.
Историю виллы и ее названия мне рассказал отец. Душещипательная мура — такие бесполезные истории обожают женщины и пожилые мужчины.
Но я ее забыл, как забываю все, что мне не интересно. Ненавижу истории. В любом виде. Даже в кино. Мне нравится, когда что-то происходит, а потом заканчивается, не оставив следа. Никакой тягомотины с мотивами и последствиями. Конец, и точка. Всего-то, как говорят у нас.
Вокруг никого. Тишина. Поля, бледные от небольшого инея, который еще бывает в марте. Я остановился на краю канавы, ссадил девочку, перекинул велик на другую сторону и помог перебраться ей. Ее босые ноги покрылись волдырями от крапивы. Теперь она негромко плакала. Слезы катились по щекам, и я не знал, что делать. Я перенес ее в дом. Открытое небо, кусочек крыши только в одном месте. Второй этаж еще не обвалился. Ветки деревьев такие плотные, что внутри почти темно. Я посадил ее на ступеньку внутренней лестницы. Подул ей на ножки, чтобы не так жгло, но она уже не плакала.
Я расстелил свою куртку на земле и положил девочку на нее. Теперь, вблизи, когда я хорошенько ее разглядел, она оказалась совсем крошечной. Краем куртки я прикрыл ей ноги.
— Спи, — сказал я ей. — Я ненадолго уйду, потом вернусь и принесу тебе что-нибудь поесть, но обещай, что ты никуда не уйдешь и не будешь кричать. Жди меня тихо. Спи, я скоро приду.
Она смотрела на меня самыми спокойными глазами в мире, казалось, она не понимает, что я говорю, или же так хорошо понимает, будто и слова не нужны, — я еще не успел подумать, а она уже прочитала мои мысли. Спокойная, лицо розовое, как будто немного загоревшее. И глаза ясные, пустые.
Пока я возвращался в поселок, я не думал о ней. Она в безопасности и не сдвинется с места. Я не был в этом уверен на сто процентов, но в глубине ее глаз я увидел марсианское спокойствие. Ну прямо инопланетянин, умный, спокойный, невозмутимый. Она осталась там, в заброшенном доме, ни о чем не спрашивая, как будто это ее собственный дом с садом.
Я опять прогуливал школу. Нужно было быть осторожным, чтобы меня не засекли. Уроки начались полчаса назад, и я представлял кислые лица одноклассников, упирающихся коленями в парты для карликов. Своего соседа по парте Бертолани и его мятные карамельки, аккуратно разложенные на парте рядом с книгами и ручками.
Чтобы добраться до супермаркета, я сделал крюк, выбирая безлюдные улицы на окраине поселка.
В один миг мне вспомнились все другие утра, похожие на это: внезапное решение не идти в школу, рейсовый автобус на Болонью перед лицеем, который возит студентов в университет, а других — на работу. Осмотреть краем глаза все сидячие места: нет ли среди пассажиров возможного доносчика — соседа, маминой подруги. Потом прыг на подножку — и в автобус. Внутри духота, запах резины от порезанных кожаных сидений, резкий запах пота и духов. Дорога петляет среди полей, укачивает так, что съеденный завтрак поднимается к горлу. Я не мог оставаться в поселке. Он слишком маленький, у нас нет таких баров, где можно спокойно просидеть все утро в ожидании звонка с последнего урока. И я уезжал в город. До половины одиннадцатого в баре, а потом в зале игровых автоматов. Всегда один.
Я вспоминал утра, похожие на это, только мокрые, с мелким дождиком и хмурым небом. Утра, растраченные на ожидание. Под грохот межгалактических войн и рев гоночных машин, под стоны поверженных воинов и под шлягеры, в табачном дыму от чужих сигарет, который висит в зале, где воняетчеловеческими телами и пластиком и еще гарью от выхлопных труб, врывающейся снаружи через дверь, которая постоянно открывается и закрывается, поглощая школьников-клонов с рюкзаками и глазами, затуманенными первым косяком марихуаны.
Долгие и тоскливые утра, с неожиданными угрызениями совести и чувством, будто что-то потерял по дороге, а что именно, не знаешь.
Сейчас я тоже теряю время. Но теперь есть она, а это уже достаточное оправдание. Существо не такое, как я. Которое надо изучить. Надо понять.
В магазине я купил абрикосовый сок, печенье, две соленые булочки, пиццу и два недозрелых банана.
Когда я подъезжал к дому, мне вдруг стало страшно. А что, если она убежала или ее кто-нибудь нашел и спросил, что она там делает и кто ее привез? Может, они и сейчас там — поджидают меня, чтобы сцапать и надрать мне задницу. Затаились в углу, молчат и не шевелятся, а девочке рот рукой закрыли, чтобы не хныкала. Настоящая засада.
Но там никого не было. Я приподнял тяжелые ветки, чтобы добраться до угла, где я оставил девочку.
Она спокойно сидела на моей куртке, скрестив ноги, и смотрела на меня с непонятным выражением маленького по-восточному сплюснутого лица. Глаза как два камня — серые и холодные.
Почему-то я испугался этого взгляда.
Я тихо подошел к ней, осторожно наступая на сухие листья, чтобы не шуметь. Глупо, конечно. Но не знаю, что бы я сделал, если б она испугалась, если б выражение ее лица изменилось.
Я положил рядом с ней пакет с едой, которую купил. Сам сел на землю по-турецки.
Она продолжала невозмутимо глазеть на меня, маленькие руки сложены на коленях, кулачки сжаты. Не моргая, она смотрела мне прямо в глаза сухими окаменевшими зрачками.
Глаза прозрачные и строгие.
Я спросил, хочет ли она есть. Она не ответила, потянулась к пакету и запустила туда руки. Я наблюдал за ней, пока онаотрывала от булочки кусочки и запихивала их в рот, подталкивая раскрытой ладошкой, как дикарка.
Внутрь дома задувал ветер. Слышно было, как сквозняк со свистом гуляет по бывшим комнатам — одной, другой, третьей, — пока не наткнется где-то на ветки деревьев и не исчезнет в листве.
Мне было холодно, но не мог же я отобрать у нее куртку. Она закуталась в нее, и из этого свертка неуклюже торчали только голова и руки.
Вдруг онапоказывает на себявымазанными рукамии с набитым булочкой ртом говорит:
— Меня зовут Джулия, а тебя?
— Крис.
Вот и весь разговор. Больше она не заговаривала. Снова уставилась на меня. Может, она ждала, что я скажу что-нибудь. А может, мы уже сказали все, что хотели сказать. Джулия и Крис. Джулия и Крис, укрывшиеся в заброшенном доме мартовским утром, солнечным и ветреным.
Вдруг в кустах что-то зашевелилось, и я испугался. Вскочил на ноги и оглянулся. Сердце под футболкой колотилось как бешеное, казалось, вот-вот выпрыгнет. Но никого не было, наверно, кошка или ящерица. А может, дрозд. Никого. Но теперь мне стало страшно. Я как будто очнулся от сна. Что я здесь делаю с пятилетней девочкой, зачем я привез ее сюда, что это на меня нашло, я мог приехать сюда и один, если уж очень хотелось убежать? Или с Бертолани, мы бы забили по косяку и поболтали о том о сем. Или, еще лучше, я мог бы приехать сюда с девушкой.
Она не шевелилась и все время молчала.
Когда я опять сел, она протянула руку к моему лицу. Испачканным пиццей пальцем дотронулась до моих губ.
Я успокоился. Это просто прогулка. Ветреный день, голубое небо. А она — моя утренняя подруга. У меня хватило смелости увезти ее. Мне так захотелось. Я проверил себя. Если я ее увез, то теперь смогу сделать все что захочу. Всегда.
Я задрал футболку, чтобы почесать живот. Рука скользнула по сухой коже, я вздрогнул, и мускулы неожиданно напряглись, наверно от холода и от тошноты. Ее глаза неподвижно смотрели на полоску волос между ремнем джинсов и моей рукой.
Честное слово, сам не знаю, зачем я это сделал, но так это началось. Я взял ее руку и положил туда, себе на живот.
— Чувствуешь, какие мускулы, — сказал я ей. — Чувствуешь? Это брюшной пресс.
Ее рука была мягкой, глаза оставались спокойными.
”Что я делаю? — подумал я. — Что я делаю?”
Мне было страшно, я понимал, что веду себя как последний дурак, но не хотел, чтобы она убирала руку с моего живота. Мне было приятно. Я ее тоже потрогал, погладил как котенка. Нежный живот, шея, мягкие подмышки, маленькие вены, которые просвечивали сквозь прозрачную кожу. Она позволяла себя трогать.
Не то что Лиза. Лиза, когда я пытался просунуть руку ей под футболку, одергивала ее и говорила: не надо, брось, не сейчас. Всегда не сейчас. Всегда. Она хотела только целоваться, с языком и все такое, но только целоваться.
Зато грудь у Лизы была выпуклая, и когда она надевала маечку, под мышками виднелись кустики тоненьких каштановых волос. А девочка была плоская, с лысыми подмышками. Живая кукла.
Когда я подвинул ее руку немного ниже, на молнию джинсов, она не противилась.
Я расстегнул молнию, и ее рука пошевелилась, а в глазах появилось любопытство. Она обхватила пальцами мой “перец”, мне стало немного больно. Но приятно. В первый раз чья-то рука, кроме моей, трогает меня там.
В первый раз.
Я не смотрел на нее, смотрел вверх, на небо или в сторону.
Сквозь темные листья и дырку в стене я видел поля, которые все больше заливало солнце.
Внезапно я почувствовал толчок, как если бы из моего тела выдернули проволоку, соединяющую все органы. На секунду я закрыл глаза. Открыл и не увидел ничего, только непонятные пятна, красные, какие появляются, когда долго смотришь на солнце, а потом резко оказываешься в темноте и не можешь различить ничего вокруг, слепой от яркого света.
Она улыбалась.
Я прикоснулся к ней. Пижама застегивалась на кнопки между ног, я провел рукой по металлическим кнопкам, и она прикрыла глаза.
Все. Пора это заканчивать. Я встал, застегнул штаны. Меня затошнило, тошнота волной захлестывала желудок, я прислонился к стене, и меня вывернулона листья какого-то куста. Я чувствовал себя ужасным идиотом. А девочка не плакала, сидела спокойно. Я был противен самому себе, и было бы лучше, если бы она закричала, попыталась помешать мне. Пока меня рвало, я держался за холодную сырую стену старого дома.
Какое дурацкое утро. Нас, скорее всего, уже ищут. Ее мать, наверно, до смерти испугалась. Плачет, наверно. Я представил себе, как она с растрепанными волосами стоит в пижаме и халате, сжимает холодные, посиневшие руки, и все лицо у нее залито мелкими слезами. Может, она еще совсем молодая, а я увез ее маленькую дочку.
Я не знал, что делать. Она была там. Руки снова в пакете, промокшем от пиццы. Глаза красивые и спокойные. Маленькая, как фарфоровая статуэтка. Порозовевшие от холодного ветра щечки. А вдруг она простудилась? Ну и кретин же я! Какой же кретин!
Пора уходить, решил я. Ее оставлю здесь, кто-нибудь найдет. Думал, а сам, не отрываясь, смотрел на нее.
Потом я услышал шум. Звук тормозов на заброшенной дороге, которая ведет на виллу. Машина. Я вспомнил о велосипеде, который оставил на краю канавы, отделяющейдорогу от парка виллы. Его точно заметят, может уже заметили. Я услышал шорох, и потом металлический щелчок открывающейся и захлопывающейся дверцы машины. Три одинаковых щелчка. Три дверцы.
Я подошел к щели в стене. Их действительно было трое. Два карабинера в форме, с пистолетами и все такое, и старик, весь в черном, как священник. Но это был не священник. Не знаю, кто это был, никогда его не встречал.
Они смотрели на виллу. Один из трех поднял за руль велосипед с травы и разглядывал его так, будто никогда ничего подобного не видел.
Надо было уходить. Сматываться. Быстро. Я огляделся. С другой стороны вилла была разрушена еще больше. То, что когда-то было дверью, теперь было огромным проломом, скрытым густыми ветками и листьями, за которыми начиналось поле. Я подошел к проходу и меня ослепил солнечный свет. Поле было как гигантское озеро из матовой травы, качающейся от порывов ветра. Темно-зеленой и влажной. Я прыгнул в это озеро. И бросился бежать со всех ног. Я бежал, хотя понимал, что это бесполезно. Они найдут девочку и потом меня, ведь у них мой велосипед.
Внезапно мне расхотелось убегать. Последнийрывок был как нырок в настоящее озеро, теплое и гладкое. Я без сил растянулся на траве. Она была свежая и пахучая. Под щекой я почувствовал землю. Я закрыл глаза, слушал ветер, и мне казалось, что я мог бы заснуть и увидеть сон. И потрогать облака своими длинными руками, своими новыми мускулами.
Девочка не заплакала, не закричала, не сказала ничего. Она позволила, чтобы ее взял на руки человек в черном. Так мне сказал отец. Когда девочку привезли домой, ее мать плакала, а она — нет. Она смотрела на нее спокойными, сухими глазами и единственное, что она сказала, было “Крис”.
О девочке они со мной не говорили. Они говорили обо мне. Пытались запугать меня, но я понял, что никто ничего не расскажет. Ведь с девочкой все было хорошо, ничего серьезного. Я ходил с опущенной головой, время от времени кивал в знак согласия. Но про себя я думал о зеленом луге, о заброшенной вилле, о звуке ветра, о солнце, о чувстве свободы, которое я испытал тогда, когда внезапно все мои мускулы потянулись к голубому небу. Думал о спокойных глазах Джулии. О том, как сильно они похожи на маленькие серые камни.
Я продолжаю ходить по этой дороге. Но чаще езжу по ней на велике. Иногда Джулия стоит у окна в своей цветной пижаме. Я быстро проезжаю мимо, слегка поворачиваю голову, и она прижимает ладошку к стеклу — здоровается со мной.Иногда, я вижу только белое запотевшее пятнышко в форме ее маленьких пальчиков. Быстро проезжаю, с плеером, в наушниках, и улыбаюсь ветру и птицам, которые пролетают над парком, обгоняя меня.